посылают приказы сорок хозяев. Это мы неделями не давали ему передышки,
заставляли его стоять, хотя давно не держат ноги, неделями заставляли
подмигивать, ухмыляться, и ржать и разыгрывать свой номер, хотя все его
веселье давно испеклось между двумя электродами.
Мы заставили его встать, поддернуть черные трусы, как будто это были
ковбойские брюки из конской кожи, пальцем сдвинуть на затылок шапочку, как
будто это был четырехведерный "стетсон", и все - медленными, заученными
движениями, а когда он пошел по комнате, стало слышно, как железо в его
босых пятках высекает искры из плитки.
Только под конец, после того как он проломил стеклянную дверь и она
повернула лицо - с ужасом, навек заслонившим любое выражение, какое она
захочет ему придать, - и закричала, когда он схватил ее и разорвал на ней
спереди всю форму, и снова закричала, когда два шара с сосками стали
вываливаться из разрыва и разбухать все больше и больше, больше, чем мы
могли себе представить, теплые и розовые под лампами, - только под конец,
когда начальники поняли, что трое санитаров не двинутся с места, будут
стоять и глазеть и борьбу придется вести без их помощи, и все вместе -
врачи, инспектора, сестры - стали отрывать красные пальцы от ее белого
горла, словно пальцы эти были костями ее шеи, и, громко пыхтя, оттаскивать
его назад, - только тогда стало видно, что он, может быть, не совсем похож
на нормального, своенравного, упорного человека, исполняющего трудный
долг, который надо исполнить во что бы то ни стало.
Он закричал. Под конец, когда он падал навзничь и мы на секунду
увидели его опрокинутое лицо, перед тем как его погребли под собой белые
костюмы, он не сдержал крика.
В нем был страх затравленного зверя, ненависть, бессилие и вызов - и
если ты когда-нибудь гнался за енотом, пумой, рысью, ты слышал этот
последний крик загнанного на дерево, подстреленного и падающего вниз
животного, когда на него уже набрасываются собаки и ему ни до чего нет
дела, кроме себя и своей смерти.
Я оставался там еще две недели, хотел посмотреть, что будет. Все
менялось. Сефелт и Фредриксон вышли вместе под расписку вопреки совету
медиков; два дня спустя выписались еще трое острых, а шестеро перевелись в
другое отделение. Было долгое следствие о ночной попойке и о смерти Билли,
доктору сообщили, что он может уволиться по собственному желанию, а он
сообщил начальству, что пусть уж идут до конца и вышибают его, но сам он
не уйдет.
Старшая сестра неделю провела в медицинском корпусе, а у нас за
старшую была маленькая сестра-японка из буйного; это позволило нашим
многое изменить в распорядке. К тому времени, когда вернулась старшая
сестра, Хардинг добился даже открытия ванной комнаты и банковал там, своим
тонким вежливым голосом пытаясь изобразить аукционерский рев Макмерфи. Он
как раз сдавал, когда она вставила в скважину ключ.
Мы вышли из ванной и двинулись навстречу ей по коридору, чтобы
спросить о Макмерфи. Когда мы подошли, она отскочила на два шага, и я
подумал, что она убежит. Лицо у нее с одной стороны было синее и распухшее
до бесформенности, глаз полностью заплыл, на горле толстая повязка. И
новая белая форма. Некоторые ухмылялись, глядя на ее перед: хотя форма
была теснее прежней и накрахмалена еще туже, она уже не могла скрыть того,
что сестра - женщина.
Хардинг, улыбаясь, шагнул к ней и спросил, что с маком.
Она вынула из кармана блокнотик с карандашом и написала: "Он
вернется", - а потом пустила листок по кругу. Бумажка дрожала у нее в
руке.
- Вы уверены? - Спросил Хардинг, прочтя листок.
Мы слышали всякие рассказы: что он сшиб двух санитаров в буйном,
отобрал у них ключи и сбежал, что его отправили обратно в колонию и даже
что сестра, оставшаяся за главную, пока не подыскали нового врача,
назначила ему особое лечение.
- Вы вполне уверены? - Переспросил Хардинг.
Сестра снова вынула блокнот. Движения давались ей с трудом, и рука
ее, еще более белая, чем всегда, ползла по блокноту, как у ярмарочных
цыганок, которые за денежку пишут тебе судьбу. "Да, мистер Хардинг, -
написала она. - Если бы не была уверена, не говорила бы. Он вернется".
Хардинг прочел листок, потом разорвал и бросил обрывки в нее. Она
вздрогнула и заслонила рукой распухшую сторону лица.
- Хватит за... Нам мозги, мадам, - сказал ей Хардинг.
Она посмотрела на него долгим взглядом, рука ее подрожала над
блокнотом, но потом она повернулась и, засунув блокнот в карман, ушла на
сестринский пост.
- Хм, - сказал Хардинг. - Кажется, беседа получилась несколько
бессвязная. А впрочем, если тебе говорят: хватит ... нам на мозги, - что
ты можешь написать в ответ?
Она попыталась навести порядок в отделении, но легко ли этого
добиться, если Макмерфи все еще топает взад и вперед по коридорам, хохочет
на собраниях, распевает в уборных. Она не могла прибрать нас к рукам, тем
более что одной рукой приходилось писать на бумажке. Она теряла больных
одного за другим. После того как выписался Хардинг и его забрала жена, а
Джордж перевелся в другое отделение, нас, побывавших на рыбалке, осталось
только трое: я, Мартини и Сканлон. Я пока не хотел уходить: уж больно
уверенный у нее был вид; похоже было, что она ожидает еще одного раунда, а
если это так, я хотел, чтобы это произошло при мне. И однажды утром, когда
Макмерфи отсутствовал уже три недели, она начала последнюю партию.
Дверь отделения открылась, и санитары ввезли каталку с карточкой в
ногах, где жирными черными буквами было написано: _М_а_к_м_е_р_ф_и,
Р_э_н_д_л_ П. _П_о_с_л_е_о_п_е_р_а_ц_и_о_н_н_ы_й_. А ниже чернилами:
л_о_б_о_т_о_м_и_я.
Ее ввезли в дневную комнату и оставили у стены рядом с овощами. Мы
подошли к каталке, прочли карточку, потом посмотрели на другой конец, где
в подушке утонула голова с рыжим чубом и на молочно-белом лице выделялись
только густые лилово-красные кровоподтеки вокруг глаз.
После минутного молчания Сканлон отвернулся и плюнул на пол.
- Фу, что она нам подсовывает, старая сука? Это не он.
- Нисколько не похож, - сказал Мартини.
- Совсем за дураков нас держит?
- А вообще-то неплохо сработали, - сказал Мартини, перейдя к
изголовью и показывая пальцем. - Смотрите. И нос сделали сломанный и шрам...
Даже баки.
- Конечно, - проворчал Сканлон, - но какая липа!
Я протиснулся между другими пациентами и стал рядом с Мартини.
- Конечно, они умеют делать всякие шрамы и сломанные носы, - сказал
я. - Но вид-то подделать не могут. В лице же ничего нет. Как манекен в
магазине, верно, Сканлон?
Сканлон опять плюнул.
- Конечно, верно. Эта штука, понимаешь, _п_у_с_т_а_я_. Всякому видно.
- Смотрите сюда, - сказал кто-то, отвернув простыню, - татуировка.
- А как же, - сказал я, - и татуировки умеют делать. Но руки, а?
Руки-то? Этого не сумели. У него руки были большие!
Весь остаток дня Сканлон, Мартини и я высмеивали эту штуку - Сканлон
звал ее дурацкой куклой из ярмарочного балагана; но шли часы, опухоль
вокруг глаз у него начала спадать, и я заметил, что больные все чаще и
чаще подходят и смотрят на тело. Они делали вид, будто идут к полке с
журналами или к фонтанчику для питья, а сами поглядывали на него украдкой.
Я наблюдал за ними и пытался сообразить, как поступил бы он на моем месте.
Одно я знал твердо: он бы не допустил, чтобы такое вот, с пришпиленной
фамилией, двадцать или тридцать лет сидело в дневной комнате и сестра
показывала бы: так будет со всяким, кто пойдет против системы. Это я знал
твердо.
Ночью я ждал до тех пор, пока звуки в спальне не сказали мне, что все
уже спят, и покуда санитары не кончили со своими обходами. Тогда я
повернул голову на подушке, чтобы видеть соседнюю кровать. Я уже много
часов прислушивался к дыханию - с того времени, когда привезли каталку и
переставили носилки на кровать, слушал, как запинаются и перестают
работать легкие, потом начинают снова, и надеялся, что они перестанут
совсем, - но не поглядел туда еще ни разу.
В окне стояла холодная луна и лила в спальню свет, похожий на снятое
молоко. Я сел на кровати, и моя черная тень упала на него, разрезала его
тело поперек между плечами и бедрами. Опухоль вокруг глаз спала, и они
были открыты; они смотрели прямо на луну, открытые и незадумчивые,
помутневшие оттого, что долго не моргали, похожие на два закопченных
предохранителя. Я повернулся, чтобы взять подушку, глаза поймали это
движение, и уже под их взглядом я встал и прошел метра полтора или два, от
кровати до кровати.
Большое, крепкое тело упорно цеплялось за жизнь. Оно долго боролось,
не хотело ее отдавать, оно рвалось и билось, и мне пришлось лечь на него
во весь рост, захватить его ноги своими ногами, пока я зажимал лицо
подушкой. Мне показалось, что я лежал на этом теле много дней. Потом оно
перестало биться. Оно затихло, содрогнулось раз и затихло совсем. Тогда я
скатился с него. Я поднял подушку и увидел, что пустой, тупиковый взгляд
ни капли не изменился, даже от удушья. Большими пальцами я закрыл ему веки
и держал, пока они не застыли. Тогда я лег на свою кровать.
Я лежал, накрывшись с головой, и думал, что все обошлось без особого
шума, - но ошибся.
Сканлон зашептал со своей кровати:
- Спокойно, вождь. Спокойно. Все правильно.
- Замолчи, - прошептал я. - Спи.
Стало тихо; потом он опять зашептал:
- Все кончено?
Я сказал ему:
- Да.
- Господи, - сказал он, - она догадается. Ты же понимаешь? Конечно,
никто ничего не докажет... Всякий может загнуться после операции, бывает
сплошь и рядом... Но она - она догадается.
Я ничего не ответил.
- На твоем месте, вождь, я бы рвал отсюда. Беги, а я скажу, что
видел, как он встал и ходил после твоего побега, и на тебя не подумают.
Правильная идея, скажи?
- Ну да, как все просто. Попрошу открыть дверь и выпустить меня.
- Нет. Один раз он тебе показал как - вспомни. В первую же неделю.
Помнишь?
Я ему не ответил, и он больше ничего не сказал, в спальне опять было
тихо. Я полежал еще несколько минут, потом встал и начал одеваться. Когда
оделся, залез в тумбочку Макмерфи, вынул его шапку и попробовал надеть.
Она была мала, и мне вдруг стало стыдно, что примеряю ее на себя. Я бросил
ее на постель к Сканлону и вышел из спальни.
Он сказал мне вдогонку:
- Спокойно, браток.
Лунный свет, протискивавшийся сквозь сетки на окнах в ванной комнате,
очерчивал тяжелый пульт, блестел на хромированных деталях и стеклах
приборов - такой холодный, что, казалось, слышишь, как он щелкает, падая
на металл. Я набрал полную грудь воздуха, нагнулся и схватил рычаги. Я
напряг ноги и почувствовал, как под махиной что-то хрустнуло. Снова
натужился и услышал, как выдираются из пола провода и муфты. Вскинул пульт
на колени и сумел обхватить одной рукой, а другой поддеть снизу. Металл
холодил мне скулу и шею. Я встал к окну спиной, потом развернулся, на
половине оборота выпустил пульт, и он по инерции с протяжным треском
прорвал сетку и окно. Стекло расплескалось в лунном свете, словно холодной
искристой водой окропили, окрестили спящую землю. Я перевел дух, подумал о
том, чтобы вернуться за Сканлоном и кое-кем еще, но тут в коридоре
послышался беглый писк санитарских туфель, и я, опершись рукой на
подоконник, выскочил вслед за пультом - под лунный свет.
Я побежал по участку в ту сторону, куда бежала когда-то собака - к
шоссе. Помню, что бежал громадными скачками, словно делал шаг и долго
