такие дела заворчивать. Только вот как, Лёша? Ладно, виноват пацан,
заигрался с опасными штучками, так объясните ему по-человечески. Ну,
ёлкин корень, наказать надо, конечно, так спустили бы ему штаны, всы-
пали бы как следует, чтобы запомнил надолго - и всего делов. Так вы же
его за решетку, и следствие, и всё такое, и срок ему забацаете.
- Ну, между прочим, не в тюрьме, а в спецмонастыре. А это...
- Один хрен, - перебил меня Никитич. - Как ни обзови, а решётка
она и в Африке решётка. Так что поломал ты ему, Лёха, жизнь. И ему, и
братишке, и мамке его. Жалко девку. Не старая ещё.
- А вот кого мне не жалко, так это именно Веру свет Матвеевну, -
бросил я с досадой. - Вот она действительно сыну подгадила. Ведь такую
коммерцию развернула... Конспираторша. С её подачи он и втянулся в ок-
культную практику.
- Дура, конечно, - живо согласился Никитич. - А всё-таки подумай.
Одна же остаётся, с малым ребятёнком. С фабрики, может, и попрут, де-
ло-то громкое будет, зачем фабричному начальству на себя ответствен-
ность такую брать? Огородом же придётся жить, да разным случайным за-
работком. У нас не Столица, Лёша, у нас работу ой как непросто найти.
- Ну, - протянул я, - того, что она на Мишкиных гаданиях поимела,
ей, наверное, надолго хватит.
- Вот именно что наверное, - кивнул старик. - Ты же её доходов не
считал. Да и конфискация, пожалуй, будет. Как полагаешь?
- Ну, дядя Федя, не я же дело поведу. Что я могу сказать? Моя ра-
бота мелкая - проверить факт и задержать, если подтвердится. Что я и
сделал. Я же не следователь, я сыскарь. А следствие... им компетентные
люди займутся. И не думай, у нас в Управлении не звери сидят. Всё
как-нибудь образуется.
- А... - безнадёжно махнул рукой Никитич, - знаю я эти прибаутки.
Эх, не моя бы жалостливость...
- Ты про что, Фёдор Никитич? - удивился я.
- Да всё про то же. Я ведь, получается, всему виной. Адресок-то
тебе бабкин дал, так ведь?
- Ну, оно роли не играло, - улыбнулся я. - Адрес её мы с самого
начала знали. Так что спи спокойно, ты в этом деле не засветился ни с
какого боку.
- Не понял ты меня, Лёха, - прищурившись, процедил сквозь зубы
Никитич. - Думаешь, я о себе волнуюсь? Неприятностей боюсь, да? Так,
выходит?
Он помолчал, потом дряблым каким-то голосом продолжал:
- Ну, может, и впрямь боюсь. Често уж тебе признаюсь. Не один же
на свете, старуха, дети, внуки, то-сё... Но главное-то не в этом... Не
по совести оно ведь получилось, Лёша. Стыдно мне, понимаешь?
Я понимал.
- Слушай, а может, ещё не поздно завернуть назад? - пришла ему
вдруг в голову замечательная идея. - Ну, скажешь, мол, погорячился,
поспешил, а на поверку, ничего серьёзного и нет. Бывает... А?
Нет, не знаю, смеяться или плакать. Вот тебе и бывалый, многомуд-
рый дядя Федя... Ничего-то он в ситуации не понял.
- Поздно, Никитич. Рапорт я в Столицу послал, дело сделано, прие-
дут за ним скоро. И вообще. Я, между прочим, присягу давал, это,
по-твоему, что-нибудь значит, или как?
- Чего уж тут не понять, - осклабился старик. - Присяга дело
серьёзное. Ладно, давай спать, заполночь уже.
Пронзительно пахло еловой смолой, мокрой хвоей и чем-то ещё непо-
нятным - едва заметно, на пределе чувств, но всё-таки в животе мутило
от странного этого запаха, и хотелось отшвырнуть куда подальше авто-
мат, броситься ничком на холодную, пропитанную недельным дождём траву
- а после тихо умереть под тёмно-серым, с неясным намёком на рассвет
небом.
Умирать я, разумеется, не стал, а вместо этого шепнул примостив-
шемуся слева Илюхе Фёдорову команду - рассредоточиться, группами по
двое окружая поляну, и он невидимо кивнул, уползая в насквозь мокрые
заросли малины - передавать приказ по цепочке.
Дождь лил всё так же угрюмо-сосредоточенно, словно выполняя некую
важную, загадочного предназначения работу, которую больше некому и до-
верить, приходится самому шелестеть по дряблой листве, размывать сле-
жавшуюся хвойную подстилку и гадкими ледяными струйками шарить у меня
за воротом.
И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и
мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так
оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с
покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от
шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны
становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нече-
ловеческий гогот.
И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился
за еловый корень и об него же и расплющил бы своё лицо - не сгруппи-
руйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки.
Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистая камуфляж-
ка, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало ши-
рокую, придавленную низким небом поляну.
Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, моно-
тонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и
в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это,
собственно, и музыкой трудно было назвать - скорее, некий хор подзем-
ных карликов вёл ритуальную песнь.
Конечно, карлики - плод моего издёрганного воображения, там, на
поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совер-
шался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его
гадкие подробности.
Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изо-
лятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, - или, напро-
тив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения - но всё
равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умно-
жения.
Но это потом, а сейчас они - нечто иное, они поворачивают реаль-
ность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.
Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать,
- таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.
Сейчас... Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки
- наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них за-
мерли Копылов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края по-
ляны - Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом -
я их, разумеется, не вижу, но знаю - другие, готовые мгновенно распря-
миться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями - но
если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни свя-
ти. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей
надо брать живыми.
Сейчас... Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем
не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня
невидимой глазу липкой паутиной, и даже, как временами приходило мне в
голову, - вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёж-
но-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного
веса небо, она парализовала меня. И то же самое - я знал - происходило
сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка - вот как это называется на
нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь
сейчас - вляпались.
С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И
кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом
и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь
Рыцари - вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого
костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём
даже и ненависти, а лишь - весёлый какой-то интерес.
Не было сил обернуться.
И всё-таки я обернулся. Резко дёрнулся, с кровью отдирая музы-
кальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через "не мо-
гу", сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей -
прорвался всё же, пролез.
Или меня протащили...
Впереди никого не оказалось - лишь давно не мытая, в бурых потё-
ках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин.
Я почему-то сразу понял, что это - монастырская келья. Но только
что-то в ней было не так.
Потом стало ясно, что же именно. Здесь не обнаружилось ни одной
иконы, видно, чья-то лапа давным-давно похозяйничала, оголяя стены.
Впрочем, келья вообще зияла первобытной пустотой. Лишь воткнутый
в медное кольцо возле низенькой двери, чадил догорающий факел. А в уз-
ком окне, ощерившимся пыльными остатками стекла, серел мокрый рассвет.
Кажется, время ощутимо ускорилось.
Над ухом у меня заполошно взвизгнул комар, я отмахнулся - и вдруг
застыл, чувствуя, как холодный камень пола становится затягивающей
трясиной. Потому что келья изменилась.
Теперь здесь был низенький колченогий столик, а на нём - неправ-
доподобных размеров стальное блюдо с выщербленными краями.
С блюда уставилась на меня пустым оловянным взглядом собачья го-
лова - та самая, иссине-чёрная, в клочьях свалявшейся шерсти, и гнилая
пасть вновь раззявилась, и змеился между жёлтых клыков распухший тём-
ный язык, облепленный сонными, с бронзоватым отливом мухами.
Губы мои привычно дёрнулись, но я вдруг с тоскливым отчаянием со-
образил, что не помню ни одной молитвы. Спасительные слова, точно
обернувшись юркими тараканами, разбежались по пыльным углам.
Единственная оставшаяся в голове мысль, точно подстреленная пти-
ца, билась о стенки черепной коробки: бежать! Немедленно бежать отсю-
да, пока не случилось того, о чём я, если и знал, то запрещал себе ду-
мать.
И однако же я стоял, тупо глядя в бесцветные мёртвые глаза, и
дождался-таки, идиот: бурый язык шевельнулся, челюсти сдвинулись, и
плотную тишину разодрали царапающиеся слова:
- А теперь грибочков покушай!
Я сжался, понимая, что ещё одна её фраза - и придёт смерть. Нет,
не стоит себе врать - нечто гораздо худшее. Заткнуть, заткнуть ухмыля-
ющейся гадине пасть!
И опять что-то изменилось. Неуловимо быстрое движение, мелькнув-
шая за окном тень - и запылённый футбольный мяч, выдавив острые оскол-
ки, ворвался в келью - прямо в оскаленную собачью глотку.
Но резко сжались гнилые челюсти, клацнули зубы, и вот - мяча уже
нет и в помине, а довольная тварь опять смотрит на меня. Только теперь
в её глазах я заметил что-то новое - не то злость, не то страх.
И ещё - смотрела она не столько на меня, сколько вперилась в пра-
вую мою руку, на которой что-то прерывисто бьётся - нет, не пульс, а
компас налился вдруг свинцовой тяжестью - как только выдерживает кожа-
ный ремешок! - и стрелка бешено вращается, точно пропеллер древнего
самолета, но что самое странное, всё-таки это был не компас, а часы,
круглый циферблат приблизился вдруг, став огромным, точно он вделан в
грубые валуны Северной кремлёвской башни, и разразилсятаки серебрянным
переливчатым боем. Колокол надрывался, гудел, рвал вокруг меня остатки
ночной одури - и я разлепил слезящиеся глаза.
Солнце заливало комнату, золотило прожилистое дерево стен, и пля-
сала на полу рябь от колыхавшейся за окном берёзовой листвы.
Где-то вдали бухал колокол - по всему видать, звонили к литургии.
Храм, как это чаще всего бывает, внутри оказался гораздо простор-
нее, чем если глядеть с улицы. Точно открылись в нём неожиданные
пространства, заполненные гулким прозрачным воздухом, в котором пере-
мигиваются друг с другом беспокойные огоньки свечей. Плыл повсюду лёг-
кий, смолистый аромат ладана, и мне на какую-то секунду показалось,
что я стою среди залитого полуденным солнцем старого соснового бора.
Народу было не слишком много - оно и понятно, обычное воскре-
сенье, не великий праздник. В основном - пожилые тётки, кое-кто с мла-
денцами на руках, эти стоят поближе к Царским вратам, ожидая причас-
