И всё же это меньшее зло... Батюшка ведь как недавно сформулиро-
вал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем
в другом, получается, месте.
Я взглянул туда, в другое место - на полочку с иконами. Лик Спа-
са-Вседержителя смотрел на меня из медно-жёлтой позолоты оклада, а мне
почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими
я надорвал связывающую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой
можно всё исправить. В конце концов, не зря же мне ещё и Григорий Ни-
колаевич в интернатские времена говорил - если не знаешь, как быть,
помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову при-
дёт. Это и будет Божий ответ.
Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасываю-
щей воронки. А та открылась незаметно, и я только сейчас понял, что
барахтаюсь среди невидимых, но от того лишь более плотных волн, и неу-
молимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где
безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обер-
нулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнес-
ла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю
правильно, а даже если и не так - откуда мне знать Божий замысел об
этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест - и значит,
долой сомнения.
Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то
из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность - на самом
деле всё совсем не так, я простонапросто причусь за частокол привычных
доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда или от самого себя?
Кто прав - я, ночными засадами, ужасом "музыкальных шкатулок" и прочей
дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий
дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видав-
ший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, не-
даром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины,
едва ли не в семинарском объёме.
И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться
неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе
как в начале весны, когда встретился мне на улице собственной персоной
Василий Андреевич Голошубов. Точно шагнул в реальность из тех снов,
что донимали после расставания с Валькой.
Я поначалу его и не узнал - Вася основательно заплыл жирком, и
это, как ни странно, прибавило ему солидности, некогда сальные патлы
были теперь тщательно обихожены, завиты рукой знающего толк парикмахе-
ра. Тёмно-бурая кожаная куртка гляделась на нём очень к месту - как и
охвативнее палец пузатенькое золотое кольцо с поблёскивающим камешком.
Стекляшка, - решил я тогда. И ошибся.
Он, кстати, узнал меня сразу. Что-то промелькнуло в его маленьких
ледяных глазках - и с криком: "Какие люди! Лёха, ты прям как живой!"
Вася полез обниматься.
От объятий голошубовских я осторожно уклонился, но пухлую околь-
цованную руку пожать всё же пришлось. Как-никак, одноклассники, одног-
руппники, однопалатники. Едва ли не однокамерники.
- Это дело подобает взбрызнуть, - уверенным хозяйским голосом из-
рёк Василий Андреевич и повлёк меня к стоящей на краю тротуара
"Лодье". И я, к своему удивлению, поплёлся за ним. Проклятая интелле-
гентность вновь брала своё, не позволяя послать Голошубова туда, где
ему самое место.
А развалившись на мягком кресле набирающей скорость "Лодьи", по-
сылать Васю было уже не с руки.
Одногруппник привёз меня в "Предгорья", маленький уютный ресто-
ранчик на стыке Победной Гряды и Лугового проспекта. Немедленно нари-
совавшийся рядом лысоватый метрдотель без лишних вопросов устроил нам
столик у окна, Вася что-то шепнул ему - и вскоре двое крепеньких пар-
нишекофициантов натащили нам всякой гастрономической радости. Видимо,
господина Голошубова здесь знали и уважали.
- Ты как, Лёха? Коньяк, водка? Распоряжайся.
- На твоё усмотрение, Вася, - пытаясь казаться увереннонебрежным,
отвечал я.
- Тогда особый, шесть снежинок, из Анверских погребов, - велел
Голошубов склонившемуся над ним официанту. Тот с поклоном убежал в
сторонку.
Я всё не мог понять, зачем Васе это нужно. Ладно, встретил однок-
лассника, так не мог же он забыть, как лежал я, распластанный на кро-
вати, а он, предвкушая близкое удовольствие, произносил перед замершей
палатой назидательную речь. Или другое вспомнить. Вон, два золотых зу-
ба посверкивают, а настоящими-то, природой данными, плевался уже спус-
тя год после той жуткой октябрьской ночи, сидя на полу туалета и раз-
мазывая красные сопли по щекам. Да и после ему не раз от меня достава-
лось, и повод отлупить Голошубова всякий раз находился подозрительно
легко. Победить грех злопамятности удалось мне много позже, да и уда-
лось ли?
Но Вася, казалось, начисто забыл о печальном прошлом, он вроде бы
искренне радовался встрече, вспоминал всякие корки интернатских вре-
мён, наших учителей и творимые над ними пакости. О настоящем говорил
он куда более скупо, но всё же я понял, что держит Василий Андреевич
сеть продуктовых магазинов, и не против расширить сферу интересов.
В тот раз выпили мы изрядно, хотя я и уклонялся как мог. Повезло
Голошубову, встретился он мне в период между дежурствами, было время
расслабиться. А заявись я на службу, мучимый похмельным синдромом, все
сделали бы вид, что ничего не замечают, но в личном деле возникла бы
соответствующая пометка, а образуйся таких пометок три - и пожалуйте в
расчётную часть, получайте огрызок в зубы, выходного пособия не поло-
жено, лишь компенсация за негуляный отпуск, а дальше - широка страна
моя родная. У нас в Управлении дело поставлено было жёстко. На службе
- как стёклышко, ни духу ни запаху. В случае нарушений на чины не гля-
дели.
Странно, Вася не подъезжал ко мне ни с какими просьбами или пред-
ложениями, казалось, вся пьянка проистекала единственно из желания
вспомнить наше занимательное детство, и лишь когда мы, выползая из
ресторана, грузились в "Лодью", он невнятно бормотнул:
- Ты, старик, зла на меня не держи... Ну, сам понимаешь, о чём я.
Мелкий был и глупый. В таком вот, старик, разрезе.
Тон его вроде бы был искренним, даже если сделать поправку на пь-
яную сентиментальность. Да и не столь его пробрало, "Лодью"-то вёл он
весьма уверенно, без излишней лихости, но и не плёлся в хвосте. Дорож-
ная служба ни разу не тормознула нас. Впрочем, если бы это и случи-
лось, Вася вряд ли дыхнул бы в трубочку. Он из тех, понимал я, кто
умеет договариваться с людьми.
И лишь потом, спустя неделю, сообразил я, к чему Васино радушие,
немалые траты в "Предгорье", да и убуханное на меня время. Наверняка
заранее знал, где служу. Вот и завязал нужный контакт. Авось, приго-
дится когда-нибудь. Умным стал парнем Васька, чует, куда вложить капи-
тал. И не кладёт все яйца в одну корзину.
Однако это оставалось не более чем гипотезой, и вполне могло ока-
заться по-другому: у Васи проснулась совесть, вот он, встретив однок-
лассника, и извиняется присущим ему способом. А где правда - я не
знал, и оттого ныло у меня что-то внутри.
Это дело надо было прекращать. Я встал перед иконами, помолчал.
Читать вечернее правило сейчас уже не стоило, сейчас мне был нужен от-
вет. Надо было сбросить всю шелуху, всё мелкое и пустое, и услышать в
себе тишину. Божье слово произносится в молчании. И я ждал этого сло-
ва, не разжимая губ, я глядел на потемневшую икону, а Он глядел на ме-
ня оттуда, из невероятной дали - и молчал.
- Ну и как мне теперь быть, Господи? - шепнул я пересохшими губа-
ми. - Видишь, всё летит и рушится, я сам уже ничего не понимаю, что
правильно, что нет. Я целовал твой крест и давал присягу. Да, не щадя
живота своего. Как Андрюшка Зайцев, которому Адепты четыре часа вытя-
гивали кишки. Специальными щипцами. Или Володька Чебрицын, угодивший
на базальтовый стол Рыцарей. И знаешь, лучше бы я оказался на их мес-
те. Я не боюсь ни боли, ни смерти, я всётаки верю, что там, за поро-
гом, увижу Твоё лицо, хоть и сидит у меня внутри гадкое насекомое, но
ведь есть же и свет, и я полагаюсь на молитвы Пречистой Твоей матери,
они защитят меня на воздушных мытарствах. Но сейчас-то мне куда, Гос-
поди? Я давал присягу бороться со всеми проявлениями бесовства, но вот
этот мальчик, Мишка, он же пока ещё твой, Господи, все мои предположе-
ния, что его окрутят сатанисты - так ведь это будет потом.
Я знаю, что будет, слишком много примеров тому, но сейчасто он
чист. И его, значит, надо загнать в клетку, поломать ему жизнь, обречь
на страдания? Они спасают, страдания, но почему именно я должен их
причинить? Мир во зле лежит, и страдания и так будут, пока Ты не при-
дёшь и не прекратишь всю эту нашу немощь и боль. Ты сам говорил - горе
миру от соблазнов, но горе тому человеку, чрез которого соблазн прихо-
дит. А что приходит чрез меня? Что, если этот здешний батюшка прав, и
мы, в Управлении нашем, только играем в спасателей веры? Что можем мы
такого, чего не можешь Ты? Уж не гордыня ли руководит нами? Но как
иначе? Молча смотреть, как лютует зло? В чём наша, нет, моя ошибка,
Господи? Ты привёл меня сюда, именно меня, значит, есть тут какое-то
Твоё желание обо мне, есть что-то, что я должен сделать для Тебя. Не
потому, что инструкция обязывает, не потому, что люди советуют, а
просто - Твоя воля. Я должен понять её, но как? Если Ты не отвечаешь
мне, а время бежит, утром приедут за Мишкой, я сдам его с рук на руки
- и всё, поезд ушёл?
Ответь, Господи, что я должен делать - и дай на это силы, потому
что, скорее всего, окажется, что собственных-то сил мне и не хватит,
мы все хотим совершать подвиги там, где что-то можем, играть на своём
поле - а Ты посылаешь нас совсем в другую сторону, где мы слабы и жал-
ки, где всё валится из рук, и нет ни сил, ни умения, а потом оказыва-
ется, что всё это какимто непостижимым образом находится - потому что
даёшь их Ты. Дай и сейчас, Боже, помоги мне сейчас, вразуми, дай бла-
годать Свою, чтобы решиться на то, что ещё мне не открыто, но я прошу
Тебя - открой. И сделай за меня то, что у меня самого уж никак не по-
лучится. Господи, мне жалко этого пацана, я не хочу, не хочу отдавать
его на страдания, ведь он - это как-будто я сам десять лет назад, Ты
спас меня тогда, послал мне Григория Николаевича, Серёжку, так теперь
Ты меня посылаешь к Мишке - зачем? Для того ли, чтобы отправить его на
следствие? Это мог сделать кто угодно, незачем было посылать меня. Но
вот - я здесь, и я - перед Твоим лицом, и доверяю всего себя Тебе. Ты
любишь меня, и Мишку этого любишь так, как я даже и вообразить себе не
могу. Ты за нас пошёл на крест, и Ты - можешь нас спасти. Поэтому
пусть будет воля Твоя. А я - пойду туда, куда пошлёшь.
Я замолчал, и Он, на иконе, молчал тоже. Какая-то необыкновенная
тишина сгустилась вокруг, и я вдруг понял, что в комнате я не один.
Кто-то стоит рядом, и смотрит на меня. В полутьме Его глаза были не
видны, но почему-то я знал, что сквозит в них неизбывная, неизмеримая
ничем земным грусть.
И что мне теперь делать? Я понимал, что надо молиться дальше, до
изнеможения, до обморока, - молиться, пока Господь не откроет Свою во-
лю.
Но что-то перегорело во мне, и сил никаких не осталось, в голове
гудело, точно там, внутри, кто-то лупил тяжеленным молотом по упрямой
стали, а стоило закрыть глаза - и плавали в черноте синеватые пятна. И
вместо того, чтобы продолжать молитву, я разобрал постель, сам не за-
метил, как оказался под одеялом, и последнее, на что меня ещё хватило
- это прошептать: "В руци твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, пре-
даю дух мой..." А потом - невидимый смерч закружил меня, и понёс, по-
