понял, что она смеется над ним, но не только не обиделся, а как-будто
даже обрадовался этому.
- Оригинальнейшая мысль, - повторил он с удовольствием. - Мысль эта
заключается в том, что у каждого человека есть своя судьба, так сказать,
своя автобиография, написанная в то же время за этого человека и, мо-
жет-быть, даже до его рождения. Книга судеб! Это и есть так называемое
"куррикулюм вите".
Галина сухо остановила его.
- Извините... Я тороплюсь. Может-быть, вы ускорите...
- "Куррикулюм вите", - повторил он, не обращая ни малейшего внимания
на то, что сказала ему Галина. - Так вот есть такие люди, у которых эта
самая судьба выходит на все сто процентов. Я сам встречал в начале войны
некоего поручика Сапонько, - вот у этого человека, например, были все
сто процентов, так сказать, все десять десятых. Наоборот, у той личнос-
ти, о которой я хотел бы с вами поговорить и даже предупредить вас кое о
чем, имеется на этот счет некоторый изъян, так сказать, только девять
десятых! Одна же десятая и, может-быть, самая счастливая утеряна без-
возвратно!
- Прошу вас прямо сказать, что вам угодно и о ком вы хотите говорить.
- Ради бога, прошу вас, извиняюсь, - вдруг пробормотал Главецкий,
как-будто только теперь догадываясь, что его, быть-может, и слушать не
хотят, - извиняюсь, я вас, кажется, задерживаю. Видите ли, я просто хо-
тел спросить у вас, знаком ли вам некий Шахов, Константин Сергеевич Ша-
хов?
- Да, знаком.
Галина слегка пригнулась к нему, он это тотчас же заметил.
- А биография его вам известна?
- Да... То-есть, я не могу поручиться за то, что мне известен каждый
день его жизни... А в чем дело?
- Ну, зачем же каждый день? Тут дело, как я вам только-что объяснил,
не в днях... А вы знаете, где он служил в бытность свою на фронте?
- Что вы хотите этим сказать?
- Ничего. Решительно ничего. Он служил в 176 отдельном саперном бата-
лионе.
- Да, это я знаю. Ну и что же?
- Ничего! - Главецкий убедительно взмахнул рукой. - Я его, знаете ли,
встречал на фронте.
- Где вы его встречали?
- Да на фронте... слу... случайно...
Он искоса посмотрел на Галину.
- Изъян в прошлом, - сказал он вдруг торопливо, - сейчас еще ничего
не могу сказать, но... крупнейший недочет в "куррикулюм вите".
- Какой недочет?
- Не знаю... Ничего не знаю. Я, знаете ли, встречал его на фронте.
Очень, очень... - пробормотал он невнятно.
- Я прошу вас рассказать, что вы знаете о Шахове. Когда это было на
фронте? Что он сделал?
Главецкий встал и, уже не заботясь больше о том, чтобы итти прямо,
направился к двери.
- Говорю, вам, что я не знаю, - повторил он грубо, - а если бы и
знал, так... Неужели вы думаете, что я так бы все это вам и выложил?
- Подождите! Так зачем же вы приходили?
Главецкий тотчас же возвратился.
- Исключительно для того, - сказал он, пьяно растягивая слова, - что-
бы предупредить вас и, так сказать, облегчить сердце. Очень возможно,
что я места себе из-за этого не находил! Прапорщик инженерных войск Ша-
хов, ого! А я вам советую посмотреть в его "куррикулюм вите".
- Вы просто хотите очернить человека из каких-то грязных соображений!
- Очернить? Кого очернить? А вы его спросите насчет...
Он прищурил глаз и с пьяным удовольствием посмотрел на Галину.
- Вообще, насчет его жизни. Может, он вам расскажет?
- Вы пьяны! Прошу вас сейчас же уйти и больше не являться ко мне с
подобными разговорами.
- Я уйду, - тотчас же согласился Главецкий, - я к вам не для того
пришел, чтобы, скажем, хапнуть. Исключительно для вашей же пользы...
Очень, очень... - снова пробормотал он и, покачиваясь, вышел в прихожую.
Поздно вечером, получив наконец пропуск до Пулкова и ожидая поезд на
перроне Царскосельского вокзала, Галина вспомнила о своем странном посе-
тителе и еще раз перебрала в памяти весь свой разговор с ним.
"Как он сказал? Девять десятых... девять десятых судьбы... Одна деся-
тая и, быть-может, самая счастливая, потеряна безвозвратно...".
XII
В ночь на первое ноября Гатчинский дворец напоминал тонущий корабль.
Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь, казаки,
не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах. И так же, как команда пу-
щенного ко дну корабля не доверяет больше своим командирам, казаки
третьего конного корпуса больше не верили офицерам. У офицерских комнат
давно уже стоял открытый караул, назначенный казачьими комитетами.
- "Довольно мы ходили на Петроград... довольно мы по своим стреляли".
Корабль тонул и те, кто руководил им, все чаще задумывались о том,
какою ценою они, в случае крушения, могли бы купить свою жизнь.
У них оставалось немного времени, чтобы решить этот сложный вопрос, -
вода проникла в трюм и команда уже перебралась на верхнюю палубу; а
прежде чем самим потонуть, команда этого корабля в любую минуту была го-
това потопить виновников крушения.
Накануне вечером представители казачьих комитетов переехали через ли-
нию фронта и отправились в Царское Село, чтобы предложить революционным
войскам перемирие. Это перемирие было концом первой кампании гражданской
войны.
Корабль тонул, - а крысы бегут с тонущего корабля! Эти крысы бросают-
ся вплавь и тонут и доплывают до берега.
На этот раз берег был недалек, - крысы доплыли. Они бежали с правого
борта на Дон и с левого борта на Волгу и в подвалы своей страны, и в ам-
бары иностранцев.
В ночь на первое ноября только капитан, завернутый во френч, сидел на
капитанском мостике со своими вестовыми. Он молча сидел в кресле у ками-
на и смотрел на огонь своими близорукими глазами.
Он ждал до тех пор, покамест волны стали захлестывать капитанский
мостик.
Тогда бежал и он, - капитан, превращенный в крысу.
Часовой похаживал туда и назад, поправлял сползавший с плеча ремень
винтовки, и пел по-татарски: "двадцать пять шагов туда, двадцать пять
шагов назад, вот я, караульный Бекбулатов, стою на посту".
Он скучал, этот татарин, бог весть как попавший в Красновскую диви-
зию.
По коридору время от времени проходили казаки, в комнате напротив ти-
хо и тревожно разговаривали офицеры; Шахов лежал на полу, расстелив ши-
нель, глядел на сумеречные огни Гатчины, и прислушивался к ночным шоро-
хам, к позвязгиванию оружия и шпор, которое казалось ему чудесной музы-
кой в эту ночь, как-будто повторявшую печальные и знакомые минуты его
жизни.
Он не подводил никаких итогов, ни о чем не жалел. Еще утром ему уда-
лось отправить письмо Галине, и с этим письмом от него отошло все, что
тяготило его, все его заботы и радости, и то, что он сделал уже, и то,
что еще собирался сделать.
Остались только вот эти ночные шорохи и глухой разговор и эта песня,
которую бормочет за его дверью часовой.
- Очень хочу спать, - пел часовой, - я очень, очень хочу спать... Вот
скоро придет смена, и тогда я пойду спать, спать, спать...
И снова, как тогда, в вагоне, Шахов увидел себя и ясно почувствовал,
что он сам, Шахов, откуда-то из-за угла следит за каждым своим движени-
ем.
Ему казалось, что он лежит на полу, раскинув по сторонам руки, и де-
вушка с незнакомым лицом, в зеленом платье играет на гитаре, раскрывает
рот и снова закрывает его, закидывая назад голову, перебирая струны.
Она пела, но Шахов не слышал ни звука.
- Я оглох... глухота, - подумал он неясно.
Девушка уже не пела, а кричала ему все громче, и громче - он видел,
как жилы напружинились на белой, нежной шее, - и он все-таки не слышал
ни звука. Тогда маленькая посиневшая рука потянулась к двери. Он медлен-
но поворотился.
Главецкий в бесконечной кавалерийской шинели, волочившейся за ним по
полу, мелкими шажками, боком входил в комнату.
- Именем государя императора всероссийского, короля польского, князя
финляндского и проч. и проч. и проч., - сказал он торопливо, - Констан-
тин Шахов приговаривается к смертной казни через повешение.
- Какое же повешение? - возразил Шахов, - я прапорщик, я подлежу
расстрелу.
Он услышал поскрипывание и легкий скрежет, - кто-то аккуратно срезал
ему ворот пиджака, холодной сталью ножниц касаясь худощавой, слегка
вспотевшей кожи. Те же руки надевают ему мешок на голову и длинным бан-
том завязывают тесемку, и все пропадает, только во рту остается солоно-
ватый запах пота...
- И вот я вернусь назад, - пел татарин, - я приду назад и буду долго
спать, спать, спать...
Шахов привстал и снова лег, - у него болела голова, было душно.
И снова, сквозь смутные прорезы решетки, он увидел толпу, окружившую
невысокий помост и длинную веревку, качавшуюся от свежего осеннего вет-
ра, и человека с черным, смоляным мешком на голове, который стоял на по-
мосте и, как слепой, кружил вокруг себя легкими сухощавыми руками.
И снова он увидел себя, на этот раз, в парадном мундире офицера, с
высокой грудью, с эполетами на вздернутых плечах. Быстрыми шагами он
идет через узкий тюремный двор, вплотную подходит к помосту и протягива-
ет руки и сдергивает смоляной мешок.
И знакомое лицо друга, с прикушенным посиневшим языком, с закаченными
глазами, качается перед ним и, заикаясь, спеша, силится сказать ему, Ша-
хову, одно слово, только одно слово, которое нельзя не сказать здесь, на
этом помосте, которое нельзя унести с собою..........
...............
- Ему начальство, елки зеленые, распоряжение делает, а он хочь бы
хны! - сердито сказал кто-то за дверью.
- Начальство? А что мне начальство? Было да сгнило. Нас начальство по
всем фронтам третий год гоняет, а большевики хотят сразу на Дон отпус-
тить... Вот тебе и начальство!
- Сволочь ты после этого!
За дверью весело и лениво засмеялся кто-то.
- А сейчас бы славно домой... Матросы вчера говорили, что целыми
маршрутами отправлять будут! А девки там! Эх, дядя! Разве тут есть такие
девки?
- Девки! - хмуро сказал первый голос, - тебе вся суть в девках! А
присягу ты, сукин сын, забыл?
- Тоже, брат, взялся про присягу разговаривать. Довольно мы им прися-
гали! Будет!.. Пускай теперь они нам присягнут!
- Что-то ты, Васька, больно разговорчивый стал, дерьмо такое!
Как бы тебе в ж... ядрицы не вкапали.
Молодой возразил было, - но шум внизу, в первом этаже, заставил обоих
казаков вскочить на ноги.
Глухой и беспорядочный говор катился по лестницам наверх и, как по-
жар, начинался во всех концах дворца сразу.
Он усиливался все больше и больше, - ни шагов, ни звона оружия не бы-
ло слышно; казалось, что каждый коридор, каждая комната этого сумрачного
и настороженного здания заговорили сами собой.
Шахов вскочил и прислушался: в этом сплошном шуме все чаще и чаще
повторялось, перекатываясь из комнаты в комнату, охватывая дворец со
всех сторон одно и тоже знакомое слово:
- Матросы!
XIII
"Серое небо, скучная земля... и эта молочница с бидонами, и этот дач-
ный вагон, и дым за окнами, и этот кондуктор с измятым лицом, и грязь
вокруг.
Куда они едут, эти молочницы? Они из пригородов возят молоко, домой
едут, что ли?
Снова рука начинает болеть... Как медленно тащится поезд. До Царского
Села только сорок пять минут, а мы уже часа два едем.
И этот старик с грязной бородой. Куда он едет? На фронт?.. Револю-
ция"...
- Фронт, Революция... - снова повторила она про себя, стараясь понять
до конца все значение и смысл этих слов.
- "И он там, на фронте... Константин".
Она впервые за последние годы назвала Шахова по имени, и это имя
вдруг показалось ей незнакомым, как это иногда бывает со словами, кото-
рых подолгу не случается произнести.
- Кон-стан-тин, - сказала она про себя по слогам и вздрогнула.
- "Письмо... Быть-может, все кончено уже?"... "Я больше не увижу вас,
тоска, глупо попался", - вспомнила она. - "А я даже не знаю, что с ним
