Лицо этого человека (это был офицер, на нем висел разодранный от пле-
ча до плеча офицерский китель и на ногах были синие офицерские брюки со
штрипками) было разбито пулей; видимо в него стреляли в упор; но разве
одной пули достаточно для того, чтобы исчезнуть бесследно, чтобы сразу
уничтожить те тысячи признаков, по которым отличают одного человека от
другого?
У офицера, лежавшего перед Шаховым на полу, с раздвинутыми ногами, -
один глаз был выбит пулей; но в другом, окровавленном и напрягшемся, все
еще сохранялось, как-будто, насмешливое и твердое выражение.
Вся правая часть лица была сорвана, - как срывается резьба в перест-
релянной пушке, - но слева видны были белокурые волосы, и тщательный
пробор, как-будто, все еще рассекал их на две неравные части.
- "Он так и должен был умереть... с пробором".
Шахов выпрямился и, неловко поеживаясь, указывая бровями на тело,
спросил у матроса:
- Застрелили?
- Чорта ли их всех, собак, перестреляешь? - хмуро ответил матрос, -
сам... из нагана! У часового отнял.
Шахов постоял еще немного; босые, широко-раздвинутые ноги вдруг прив-
лекли его внимание; он осторожно подвинул одну к другой, - и вдруг все
тело, не сгибаясь, поддалось к стене.
Шахов, почему-то растерявшись, хотел подвинуть его обратно и тут про-
изошло что-то неожиданное и страшное: он судорожно засмеялся (матрос
злобно и испуганно посмотрел на него) и быстрыми шагами пошел к выходу,
подрагивая, как бы от приступов неудержимого смеха.
И уже давно он прошел коридор, спустился по лестнице, вышел на
плац-парад, а этот бесконечный, закатистый, негромкий смех все еще дер-
гал его.
И только вид отряда, построенного и вооруженного, готового в путь,
привел его в себя.
С ужасным напряжением он заставил себя перестать, наконец, смеяться
и, сжав зубы, на ходу ощупывая висевший сбоку наган, пошел к отряду.
Ему подвели лошадь - малорослую, с лысиной на лбу, с короткими стре-
менами, видимо только-что отнятую у казаков.
"Что ж... он хорошо сделал... легко и просто!", - уже спокойно поду-
мал он, не особенно ловко садясь на лошадь и приноравливаясь к неудобно-
му казацкому седлу.
XVIII
Трудно быть в одно и то же время начальником штаба, и комиссаром пол-
ка, и представителем Военно-Революционного Комитета, и просто прапорщи-
ком Турбиным, который качается от усталости на длинных ногах и отдает
приказания, и принимает донесения, и подписывает свои приказы, и выпол-
няет чужие, и, не смея спать, изредка бросает дела и начинает ходить ту-
да и назад по комнате.
Тогда можно на десять минут забыть о том, что в Луге стоят вызванные
Керенским войска, и в Москве юнкера угрожают захватить в свои руки весь
город, и здесь, в Гатчине, нет ни патронов ни хлеба.
Тогда можно подойти к окну и смотреть вниз, на плац-парад, на котором
курносый император когда-то муштровал своих напудренных гвардейцев, и на
Арсенальное Карэ, и на крытые ворота (через которые несколько часов тому
назад прошел человек в автомобильных консервах, сменивший френч верхов-
ного главнокомандующего шинелью простого матроса), и на полосатые нико-
лаевские будки, и на готовые в путь красногвардейские отряды.
- Этот, должно быть, под Сельгилево...
Красногвардейцы строились узкой колонной по шесть человек в ряд. Один
из них с красной повязкой на рукаве, в огромной широкополой шляпе, суе-
тился, кричал что-то, бегал туда и назад по плац-параду.
Турбин стоит неподвижно, прикасаясь к холодному стеклу разгоряченным
лбом; он хочет уже вернуться обратно к своему столу, когда какой-то во-
енный, спускающийся вниз по широким, закругленным ступеням подъезда,
привлекает его внимание.
Военный быстрыми шагами (и улыбаясь как-будто) идет, наперерез
плац-парада, к красногвардейцам.
Турбин торопливо протирает запотевшее стекло и пригибается ближе. Он
бормочет, не договаривая слова и задыхаясь:
- Да ведь это же он!.. Снова он!.. Шахов!
Военный, на ходу ощупывая оружие, приближается к отряду; ему подводят
лошадь.
Турбин вдруг бросается к дверям и тотчас же останавливается на поро-
ге, растерянно улыбаясь.
- Ну и что же, - говорит он внятным голосом, как-будто обращаясь к
кому-то в комнате, - ну, если Шахов, так что же?
Покачивая головой и сгорбившись, он возвращается к окну; отряд длин-
ной и неровной цепью выползает через ворота плац-парада.
Турбин, невнятно бормоча, медленно идет по комнате и, случайно скосив
глаза, видит, что худощавый человек на длинных ногах шагает рядом с ним,
подражая его движениям.
Он подходит к этому человеку вплотную и смотрит на него в упор.
Из зеркала на него глядит усталое, дергающееся лицо, с впалыми глаза-
ми и острым клоком волос, который падает ему на лоб и висит, подрагивая
и качаясь.
---------------
Книга IV
I
Часы революций бегут вперед, и тот, кто пытается остановить их, рис-
кует потеряться во времени, потому что каждая стрелка этих часов не ме-
нее остра, чем детская игрушка Гильотена, и режет головы не хуже или да-
же лучше, чем она, потому что большое колесо этих часов вертится не хуже
чем то колесо, о которое точили свои ножи якобинцы.
Первые дни революция пыталась говорить не только свинцовым языком пу-
леметов; но кровь рабочих на стенах Кремля, и кровь юнкеров у Тучкова
моста, и просто кровь на улицах Москвы, и просто кровь на улицах Петрог-
рада показали яснее чем это было нужно, что всякая возможность соглаше-
ния потеряна.
Больше не о чем было говорить: оставалось стрелять.
И звуки этой стрельбы, которые все еще отдаются от юга Индии до севе-
ра Монголии, были звоном часов революции.
А этот звон слышен в руках того, кто заводит эти часы, и над трупом
того, кто пытается остановить их, и над всей страной, по которой катится
точильное колесо якобинцев.
II
Вдоль сводчатых коридоров проходили туда и назад вооруженные рабочие
в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест на крест пе-
реплетавшими спину и грудь.
Смольный в этот день, когда всем стало ясно, что преждевременно счи-
тать революцию бескровной, больше чем когда-либо напоминал боевой ла-
герь.
Снаружи, у коллонады, стояли пушки, возле них пулеметы со своими зме-
еобразно висящими лентами. Впрочем, пулеметы, в любую минуту готовые на-
чать свою хлопотливую и разрушительную работу, стояли повсюду: в подъез-
дах, в коридорах, на площадках всех трех этажей; если бы революция была
проиграна, любая комната Смольного в одно мгновение превратилась бы в
укрепленный форт, и каждый форт пришлось бы брать отдельно.
Шахов, накануне вернувшийся с фронта, предъявил постовым свой пропуск
и поднялся в третий этаж.
Он остановился на две-три минуты перед листовкой, под гром баррикад-
ных сражений объявлявшей "равенство и суверенность народов России", и
быстро прошел в канцелярию Военно-Революционного Комитета.
Прошло два дня с тех пор как в финской деревушке среди матросов, отп-
равившихся при помощи своих кольтов объяснять, что убивать ни в чем не-
повинных парламентеров, по крайней мере, не имеет никакого смысла, - он
нашел Галину.
Должно-быть, навсегда он запомнил эту приземистую сторожку с задым-
ленными стенами и страшного человека с бельмом на глазу и с пробитым пу-
лей лбом, который и мертвый как-будто все еще стрелял из своего пулеме-
та, и ее, Галину, с браунингом в здоровой руке, и раненого матроса с
развороченной грудью, лежавшего ничком у ее ног.
С этой минуты, - когда, обойдя с тылу наступающий батальон и наткнув-
шись случайно на лесную сторожку, он толкнул хромую, повисшую на одной
петле, дверь и перешагнул порог, - все изменилось для Шахова. Кривая его
судьбы вдруг представилась ему прямее кратчайшего расстояния между двух
точек, а два года, до сих пор казавшиеся ему двумя столетиями, преврати-
лись в две минуты, которые проще было забыть чем помнить.
Эти два года, превратившие его в сосредоточенного и меланхолического
человека, только усилием воли умеряющего постоянное душевное беспо-
койство, воспоминание о которых постоянно сопровождало его в яростном
круговороте последних дней, - теперь стерлись, отошли в сторону.
Все было решено встречей в лесной сторожке, этими словами, этим ли-
цом, в одно мгновенье объяснившим Шахову, что женщина, ради которой он
готов был с радостью умереть или родиться снова, любит его и не скрывает
больше того, что она его любит: он был нужен, он должен был любить, де-
лать революцию, стрелять из вот этой винтовки, носить вот эту шинель с
оборванным крючком и вот эту засаленную солдатскую фуражку.
Только иногда перед ним выплывало гримасничающее лицо с лисьим подбо-
родком и длинная кавалерийская шинель, и щеголеватое позвякивание шпор,
и все, что нес за собою человек, бросивший ему под ноги память о том,
что он забыл теперь или должен забыть во что бы то ни стало.
Ничего не было! Не он в пятнадцатом году в Варшаве ценою преда-
тельства купил себе жизнь, не он в Гатчинском дворце, ожидая расстрела,
видел человека с черным смоляным мешком на голове, не он ушел от женщи-
ны, которую он любил, боясь, что на нее упадет черная тень от высокого
помоста!
И новый Константин Шахов ничем не напоминал - не должен был напоми-
нать того хмурого человека, каким он был до сих пор; наоборот, он скорее
походил - должен был походить на того молодого прапорщика, который два
года назад весело отправлялся на фронт, не подозревая, что вместо жесто-
кой войны против Германской империи ему придется вести жестокую войну
против самого себя.
...............
В канцелярии Военно-Революционного Комитета спал, протянув ноги, от-
кинувшись головой на спинку стула, человек, которого Шахов смутно пом-
нил: утро после бессонной ночи на двадцать шестое, чернобровый матрос и
сквозь приотворенную дверь - квадратное лицо с почерневшими запавшими
глазами.
Этот человек спал, - в коридоре и в соседних комнатах стоял шум и
грохот, который даже мертвецу не показался бы колыбельной песней, - а он
спал, бросив по сторонам руки; одного взгляда на него было достаточно
для того, чтобы сказать, что время в союзе с усталостью мстит за себя,
что этот человек мог бы заснуть под дулом револьвера, на полуслове при-
каза, от которого зависела бы его жизнь и жизнь его солдат, умирая от
смертельной раны, обнимая женщину, проигрывая или выигрывая решительное
сражение.
Шахов подошел к нему ближе, тронул было за плечо, но тотчас же отдер-
нул руку.
Телефон, неожиданно и глухо забарабанивший под грудой бумаг, навален-
ных на письменном столе, - помог ему.
Человек поднял голову, обвел комнату слепыми от сна глазами и схватил
телефонную трубку.
- Слушаю!
Видимо никто не ответил; он сразмаха бросил трубку и обратился к Ша-
хову.
- Кто и откуда?
- По приказу Штаба Красной Гвардии откомандирован в ваше распоряже-
ние.
Квадратное лицо сморщилось, руки потащили из кармана платок и вытерли
рот и глаза.
- Не помню. Для какой цели откомандировались?
- Как специалист по военно-инженерному делу, на ваше усмотрение.
- Ага, знаю! Вы тот самый инженерный офицер, о котором мне давеча го-
ворил кто-то на заседании.
- Я был прапорщиком инженерных войск.
Квадратное лицо окончательно стряхнуло с себя сон и усталость; владе-
лец его встал, потянулся, прошелся по комнате и быстро вернулся к Шахо-
ву.
- Видите ли, дело очень простое, - сегодня в пять часов... Вы подрыв-
ное дело знаете?
- Знаю.
- Сегодня в пять часов с Николаевского вокзала в Москву отправляется
команда подрывников. Начальник этой команды в бегах или умер; и то и
другое - одинаково плохо. Мы послали туда комиссара, но он, во-первых,
ничего не понимает, а во-вторых, он им не понравился, и они выгнали его
вон. Ехать согласны, а комиссара выгнали вон! - повторил он и засмеялся.
