- Так вот, вам придется заменить этого сбежавшего начальника. Вы сог-
ласны?
Шахов смотрел на него, широко открыв глаза и не говоря ни слова.
"Как, сегодня уехать... Снова расстаться с нею, теперь, когда"...
- Вы согласны?
- Сегодня в пять часов? - медленно переспросил Шахов.
- Ровно в пять на Николаевском вокзале.
Шахов посмотрел на часы, - они показывали половину второго; у него
оставалось три с половиной часа, - он может успеть проститься с Галиной,
он может зайти к себе в номер, чтобы сменить заношенное белье, и, если
останется время, он может даже написать небольшое письмо Кривенке, чтобы
поручить ему Галину.
- Я согласен!
III
В течение двух часов они говорили обо всем сразу, стараясь преодолеть
чувство неловкости, вдруг возникшее между ними от близости, которую оба
они так долго ждали и которая все-таки была неожиданной для них.
Фронт, Сибирь и долгая разлука, и письма без ответа, и случайные
встречи последних дней - все казалось неизбежным и нужным для того, что-
бы случилось то, что случилось с ними теперь.
Галина радостно и спокойно встретила его; и ее со времени этой встре-
чи в Сельгилеве нельзя было узнать; Шахов поверить не мог, что перед ним
та самая постаревшая, усталая и жесткая женщина, которую он поднял полу-
мертвой на чердаке Зимнего дворца и с которой на другой день он говорил,
мучась и теряясь.
Все, что с такой силой бросало ее от близости к чужому человеку, - до
формы прапорщика "лейб-гвардии Кексгольмского полка" - все это теперь
было вычеркнуто из ее жизни и заменилось спокойствием и ровностью.
Даже известие о неожиданном отъезде Шахова в Москву она встретила без
особенного волнения, не сказав ему ни одного лишнего слова и не упрекая
его ни в чем.
И потому то, что она была счастлива и спокойна, что все изменилось
для нее, что это уверенное спокойствие как-будто ничем нельзя было поко-
лебать, - она была поражена волнением, вдруг отразившемся на лице Шахо-
ва, когда она случайно упомянула в разговоре о подвыпившем человеке в
длиннополой шинели, который заплетающимся языком пытался рассказать ей,
что у него, Шахова, есть какой-то изъян в "куррикулюм вите". Шахов поб-
леднел и вдруг с ужасной торопливостью принялся расспрашивать ее о на-
ружности этого человека.
- Невысокого роста, белокурый? В длинной шинели?
Он сжал кулаки и сел, опершись локтями о колени и обеими руками зак-
рывая лицо.
- Я должен, наконец, рассказать вам, Галя, - сказал он глухо, - или
это постоянно будет преследовать нас обоих... Лучше всего, если бы я
рассказал вам сразу же... тогда, когда все это случилось! Но и теперь не
поздно.
Он тотчас же начал говорить, не поднимая головы, не отнимая рук от
лица.
- Вы помните этот день, когда я уезжал на фронт, и вы меня провожали;
мы впервые расставались надолго... Вместе со мною в этот день на фронт
отправлялись трое моих товарищей, вы были незнакомы с ними, но, мо-
жет-быть, один из них запомнился вам лучше других.
Он был прапорщиком, простым пехотным прапорщиком Литовского полка, но
я ни разу, за всю жизнь, не встречал людей, которые бы до такой степени
не подходили к военной службе, к армии, к войне как он. Их полк отправ-
лялся вместе с нашей частью. Я не знаю, как вы, Галя, а я в этот день
там, на вокзале, каждую мелочь запомнил... даже помню как вы были одеты
и как вы поцеловали меня и вот его тоже... прекрасно помню: он ходил по
перрону и курил папиросу за папиросой, разговаривал со всеми сразу, су-
тулился, щурил глаза, смеялся. У него было подвижное и в то же время
как-то немного рассеянное лицо. Я познакомился с ним через одного из
приятелей; он часто бывал у нас в училище, и все подсмеивались над его
рассеянностью, над тем, что он постоянно курил такие же длинные и тон-
кие, как он сам, папиросы, что он на десять шагов не мог отличить женщи-
ну от мужчины. Так вот этого человека звали Раевский.
Видимо Шахов не слишком часто называл это имя; он пригнулся еще ниже
и еще плотнее прижал руки к лицу.
- Там на фронте я узнал, что этот рассеянный человек ведет в армии
крупную революционную работу. Я был и раньше с ним близок; теперь мы
сблизились еще больше, даже жили вместе... Я невольно попал в круг его
работы и принялся за нее с ужасной горячностью, он меня потом даже удер-
живал и предостерегал. Моя задача была проста: - я должен был делать то,
что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте, а вот
эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного расстре-
ла; любой офицер, не задумавшись ни на минуту, счел бы своим долгом
застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к непо-
виновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сде-
лать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.
Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.
Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда меня
арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда не было еще двадцати
двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелян-
ным немедля, - но меня не расстреляли...
Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель к бунту в
пределах действующей армии, был передан в распоряжение военно-полевого
суда.
Вы знаете, Галя, что такое военно-полевой суд?
В течение пяти дней меня двенадцать раз вызывали к допросу, все по
ночам и это самое страшное, ночью, когда вас будят внезапно и в канда-
лах, в арестантском халате тащат под конвоем с факелами через весь го-
род, и вы не знаете, куда тащат; быть-может на допрос, а быть-может ту-
да, откуда еще никому не удалось возвратиться.
И этот следователь, который, кажется, мертвеца заставил бы сознаться,
и полная уверенность в том, что все кончено, и тюремное одиночество, ко-
торого я до сих пор никогда не испытывал, - словом, через неделю я был
конченным человеком. Первые дни я держался спокойно, ни одного лишнего
слова не говорил на допросах, - потом начал отрицать все, и это было на-
чалом...
Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем собрался
было говорить.
Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и не
задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов взглядывал иногда,
было сосредоточенно и бледно.
- В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение мое
не безвыходно, мне сказали, что есть возможность поплатиться за
"подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии" бо-
лее дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.
В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и такого,
каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог стоять на
ногах, до того, что каждые десять минут я терял сознание, потащили к
допросу.
Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия, - я
назвал только одного...
Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина с невольным
беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг с исказившимся лицом,
дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под
отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное лицо с
расплющенным носом и губами.
Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими
руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заме-
тить, что Главецкий (он не сомневался в том, что это Главецкий) прис-
тально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому не замечает
его движений. Он невольно проследил направление его взгляда: Главецкий
внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел на Галину; он
как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.
В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер, все исчезло;
ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого, сумереч-
ного света.
Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:
- Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что же с
вами?
Шахов сунул револьвер в кобуру.
- Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.
Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам и
по лбу.
- Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...
Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:
- Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!
IV
Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем, снегом, и в
беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских ули-
цах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернул-
ся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.
В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на жандар-
мов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов
разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким соз-
нанием своего достоинства.
Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы просто,
и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной мину-
ты.
Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь окатился холодной
водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.
Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комна-
ту; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту не обратил
внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами, обо-
шел и, прихрамывая, пошел дальше.
Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул брюки
и поспешно поднял пакет.
Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На кон-
верте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим почерком его
имя.
Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок, вдоль
и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.
"Милостивый государь,
Константин Сергеевич!
Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение. Рыв-
шись в памяти, ничего лучшего не нашел.
Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам с ни-
жеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!
Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно,
жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь ваши
расстроенные нервы.
Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не мо-
жет быть страшнее потери любимой женщины, которая, как это досконально
выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.
Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требо-
вал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую
от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам
решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою мысль, укажу, что
этот намек касается вашей современной деятельности, из которой только
наивный простак ничего не выудит.
Таким образом, вы можете не только расквитаться со старыми грехами,
каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте унич-
тожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды. Так как вы в
настоящее время человек на три четверти семейный или намереваетесь стать
таковым при помощи очаровательной девицы, каковой пользуюсь случаем тут
же выразить мое искреннее восхищение, то эти выгоды будут отнюдь не бе-
зынтересны для вас.
Предупреждаю, что это в последний раз: жду вас в течение двух суток,
по истечении каковых буду считать мои руки развязанными.
Ни одна честная девушка (к коим без сомнения принадлежит наша общая
знакомая) не захочет, так сказать, вступить в брак с провокатором, поми-
мо общегражданских кар, которые, возможно, последуют.
Мой адрес: гостиница Бристоль, N 17.
