ветил негромко:
- Ничего.
- Не имеет ли дополнить что-либо к своим показаниям свидетель?
Да, свидетель имеет некоторые дополнения: он просит суд еще раз обра-
тить внимание на то, что подсудимый в бытность его в отряде отличался
храбростью и честностью, а даваемые ему поручения выполнял, неоднократно
рискуя своей жизнью; так он участвовал в занятии революционными войсками
Зимнего дворца, так под Сельгилевым он блестяще выполнил приказ разору-
жить ударные батальоны; свидетелю известно также, что под Гатчиной под-
судимый был взят в плен Красновскими казаками; разумеется, если бы по-
дозрения свидетеля, изложенные им в докладной записке, были вполне спра-
ведливы, то подсудимому стоило сказать несколько слов, чтобы его отпус-
тили на все четыре стороны; между тем подсудимого приговорили к расстре-
лу, и этот приговор был бы приведен в исполнение, если бы Гатчина не бы-
ла взята нашими войсками.
Правда, революционная совесть свидетеля заставляет его сказать, что
повидимому все это он делал с целью втереться в доверие ответственных
лиц, на что указывают некоторые фразы из найденного письма, но тем не
менее свидетель еще раз предлагает суду принять во внимание все эти обс-
тоятельства.
Когда свидетель кончил, крупные капли пота катились по потемневшему
лицу; не глядя ни на кого, заложив руки за спину, он прошел через эстра-
ду и вернулся на свое место.
Председатель суда, с напряженным вниманием рассматривавший свои руки,
оторвался от этого занятия и строго посмотрел на подсудимого.
- Что имеет подсудимый возразить на дополнительные показания?
Подсудимый ответил не повышая голоса:
- Ничего.
Снова глухое жужжание покатилось по рядам зрителей.
Сухощавый военный пробормотал что-то; сосед его, которого он беспрес-
танно толкал, ерзая на стуле, расслышал только два слова: "нарочно...
умереть".
Слово было предоставлено общественному обвинителю, начавшему свою
речь с того, что ему не о чем говорить: дело яснее, чем карандаш; судя
по бумагам, по свидетельским показаниям, оно представляется следующим
образом: подсудимый, в бытность свою на фронте в 1915 году, был аресто-
ван, неизвестно, за что, но, по мнению общественного обвинителя, за уго-
ловное преступление, - в этом его убеждает самая внешность подсудимого.
Желая избежать наказания и будучи, повидимому, осведомлен о политической
работе в действующей армии, подсудимый выдал сперва одного, потом друго-
го и третьего подпольного работника. Не исключена возможность того, что
целый ряд организаций был провален по вине подсудимого: общественный об-
винитель не уверен и в том, что подсудимый не имел никакого отношения к
деятельности контр-разведки, - не исключена возможность того, что он
стоял во главе ее.
Одним словом, виновность подсудимого не требует никаких доказа-
тельств, он сам не отрицает ее, он сам готов приговорить себя к смертной
казни; но, собственно говоря, дело не в этом человеке; дело в том, что
Республика в опасности; враги ее собирают силы; именно поэтому подсуди-
мый заслуживает высшей меры наказания; в этом никаких сомнений нет и
быть не может; кто не с нами, тот против нас. Это яснее, чем карандаш, и
не требует решительно никаких доказательств.
- Не имеет ли подсудимый сказать что-либо по поводу речи обвинителя?
- Ничего.
На этот раз ответ подсудимого приводит сухощавого военного в бе-
шенство; он яростно трет лицо, порывается встать, но остается на месте.
- В таком случае, не найдется здесь кого-нибудь, кто взял бы на себя
защиту подсудимого?
Это был последний вопрос судоговорения, после чего суд обычно удалял-
ся на совещание и, спустя некоторое время, выносил приговор; тот кто за-
давал этот вопрос, почти никогда не получал ответа: люди в серых шинелях
держали в руках еще неостывшие винтовки и на приглашение защитить почти
всегда отвечали требованием обвинения.
Но на этот раз защитник нашелся: военный, сидевший в последних рядах,
поднялся со своего места и прошел между зрителями, молча следившими за
неожиданным адвокатом, взявшим на себя защиту в таком безнадежном деле.
Он шел сгорбившись, неловко выкидывая вперед длинные ноги; подходя к
эстраде, он снял фуражку, и клок волос упал ему на лоб и повис, вздраги-
вая и качаясь.
Его появление было встречено членами суда с удивлением: его знали;
председатель молчаливо и почтительно указал ему на его место.
Но никогда еще ни один подсудимый не встречал своего защитника с та-
ким ужасом, как "означенный гражданин Шахов, виновность которого не тре-
бовала никаких доказательств"; он подавил крик, внезапная дурнота сжала
ему горло, он, как затравленное животное, озирался вокруг себя сумасшед-
шими глазами.
- Гражданин, объявите суду ваше имя, фамилию и должность, занимаемую
вами.
Но гражданин-защитник не отвечает, гражданин-защитник нервно трет ла-
донями лицо и, заикаясь, начинает свою речь, и первые же звуки его голо-
са бросают подсудимого в дрожь.
- Я х-хочу сказать в-все, что з-знаю об этом д-деле. В-вы обвиняете
этого ч-человека в том, что он был п-провокатором. Он н-не был п-прово-
катором. Он сидел в военной тюрьме и ему г-грозила петля на шею, п-пото-
му что по п-приговорам в-военно-полевых судов за п-подстрекательство к
бунту в-вешали. Я пот-том объясню п-почему... Или н-нет, еще минуту.
Гражданин защитник теряется, растерянно смотрит на членов суда и с
мучительной гримасой восстановляет ход своих мыслей.
- В-вы говорите, что он был п-провокатором. Н-нет, это неправда. Мне
н-нечего его защищать, он сам может з-защищаться, но он молчит и им-мен-
но потому что он молчит, я р-решил говорить. Он выдал т-только одного
человека и д-достаточно один раз взглянуть на него, чтобы с-сказать, что
ему это обошлось дороже, чем тому, кого он в-выдал. Я-то это з-знаю луч-
ше, чем вы, п-потому что человек, к-которого он выдал, известен мне от
п-первого до последнего дня его жизни...
Этот человек бывший прапорщик Л-литовского полка Раевский; накануне
п-повешения он бежал из военной тюрьмы. В-вместо него был повешен сол-
дат, п-приговоренный к смерти за оскорбление п-полкового командира.
Впоследствии эт-тот самый п-прапорщик Раевский принял другую фамилию.
Его зовут теперь...
Весь зал поднялся на ноги; за шумом нельзя было расслышать, чем окон-
чил свою речь защитник, и прошло не менее пяти минут, прежде чем до пос-
леднего человека в зале долетели его заключительные слова:
- Его зовут Т-турбиным, и он, граждане судьи, теперь стоит п-перед
вами.
Глухое жужжание превратилось в бешеный шум, заглушивший беспомощный
колокольчик председателя; этот шум увеличился втрое, - стекла задребез-
жали от криков, - когда женщина с подвязанной рукой вскочила со своего
места и бросилась по лестнице на эстраду; никто не удерживал ее; она
подбежала к подсудимому и крепко сжала в своих руках его руки. Конвойный
матрос хотел было остановить ее, но махнул рукой и отошел в сторону.
Никто не заметил, как члены суда удалились на совещание. Не прошло и
пятнадцати минут, как они вернулись обратно.
Приговор был прочтен при таком молчании, что, казалось, его можно бы-
ло поймать руками. Он был яснее, чем тот самый карандаш, о котором упо-
минал общественный обвинитель, и кончался простым словом, как на
крыльях, в одно мгновение облетевшим всю залу:
- Оправдан!
IX
Часы революции бегут вперед, - один день не равен другому; да мо-
жет-быть день и не день вовсе, а ночь, и это - все равно, потому что эта
ночь уже отлетела.
Над сумерками встает рассвет, а за рассветом падает вечер, и никто не
смотрит на часы, все живут по часам революции.
На Николаевском вокзале сквозь разбитую стеклянную крышу падает снег
и среди железных столбов, задымленных стен, на черных шпалах, он кажется
случайным гостем.
Паровозный дым стоит в неподвижном воздухе, и маленький смазчик в ог-
ромных полотняных штанах шатается между колес; по узким доскам бегут в
вагоны солдаты, - еще десять, двадцать минут и рельсы дрогнут, и вдоль
паровозных колес начнет гулять туда и назад стальная рука, облитая зеле-
ным маслом.
- Куда отправляется отряд?
- А черт его знает куда! То ли в Казань хлеб отбирать, то ли в Сибири
революцию делать!
Трещат доски, крепкая ругань бьет в уши, солдатские мешки горбами ка-
тятся в широкую дверь вагона.
- А где же начальник ваш?
- А ты начальнику не мешай! Видишь, начальник девочку фантазирует!
Топят чугунки, ругают машиниста, поют песни и никто не тревожит на-
чальника; пусть его фантазирует.
И только снег пробирается сквозь разбитые стекла сетчатой крыши и па-
дает на меховую шапочку, на солдатскую фуражку, на лицо и на губы; и на
губах он тает в одно мгновение, потому что ему помогают таять другие гу-
бы.
- Ну что ж, Галя, надо ехать!
В самом деле пора уже ехать! Последний солдат, придерживая полотняный
мешок, вбежал по шатким доскам, маленький смазчик в последний раз прошел
по перрону, тыкая в колеса своей остроносой лейкой.
Вот только еще один раз поцеловать холодные губы; еще раз почувство-
вать на своей щеке дрожание ресниц, еще раз взглянуть на милое лицо.
Он оставляет ее наконец и быстро, не оглядываясь, идет к своему ваго-
ну.
Она идет вслед за ним вдоль перрона; рельсы вздрагивают наконец - и
машет рукой, и улыбается, и смахивает слезы.
Один вагон за другими медленно проходит мимо нее, и вот знакомое лицо
глядит на нее из темной двери.
Она берется за поручни и внезапно десятки рук подхватывают ее: вот
только еще раз поцеловать, а потом спрыгнуть обратно на каменную площад-
ку перрона - да нет, куда там! Уж и вокзал исчез из виду, только дымная
полоса стоит над кирпичной водокачкой; нельзя спрыгнуть, некуда спрыг-
нуть! Зато можно смотреть друг другу в глаза и дышать черной теплотой
вагона и слушать стук колес.
А они стучат все быстрее и быстрее, все торопливее перебирают рельсы,
ветер хлещет, и катятся навстречу огни.
И чорт ли там разберет, куда мчится этот поезд? Справа плывут поля и
слева плывут поля, города и деревни мелькают, и революция летит над ним,
горящими крыльями зажигая охладелую землю.исит от возможно более полного
осуществл iЁ#_206
