во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно
повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.
VII
На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней, ни позвякивания
шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни песни татарина у
дверей.
Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых прост-
реленных стен казармы.
Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой
улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже шагов прохожих,
которые гулко (он это знал) отдаются в глухих переулках, и развлекают
тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шага-
ми.
Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро ждал
суда над собой, которого должны были судить те, кому он охотно подарил
бы свою жизнь и свое оружие, мог легко обойтись без этого печального
развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые никому не
нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме, смотреть в
окно, разглядывать свои руки.
Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене гвоздь,
который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он мо-
жет думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.
Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он наткнулся на узкую
дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене, еще тянулся за
своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в Сельгилеве, когда
неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное милое лицо и
прижимал к своему лицу маленькие белые руки.
И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы всю остальную жизнь,
никогда не повторится больше.
Так, именно так он должен умереть! Не в Мокотовской тюрьме, не на
кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда, не от
руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные
счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине человека,
который был ему другом и не мог поступить иначе.
Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером в
руках:
- Подними руки.
- Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?
- Подними руки.
Он служил в армии, этот человек, он знает, где в солдатской шинели
могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на ко-
тором написано только десять строк и который равен смертному приговору,
плавно опускается на пол...
В казарме сто шагов в длину и не меньше, чем пятьдесят шагов в шири-
ну; стены ее исчерчены углем, и попадаются очень занимательные рисунки.
К чему думать о том, что заставляет стискивать зубы и сжимать виски,
можно рассматривать рисунки и рисовать самому куском штукатурки или ца-
рапать пряжкой, можно сочинять стихи, произносить речи, - можно, нако-
нец, бежать.
- Бежать? - повторил он про себя и подошел к окну.
Он мог бы бежать: стоит только спуститься вниз по водосточной трубе
или попасть на крышу соседнего дома.
Но он не убежит: тот, кто запер двери за ним, знает, что он не убе-
жит; некуда бежать от самого себя, от мысли, что повсюду нужно будет
рассчитаться за чужую жизнь, повсюду рука найдет рукоятку револьвера.
Некуда бежать, - потому что нечего делать с собою человеку, который с
ядром на ноге прошел два круга своей жизни и, как бумеранг, ударившись в
цель, в третий раз возвратился на то же самое место.
Нет, никуда не уйти от этих простреленных стен и высокого черного по-
толка и одиночества и последней пустоты, до которой только может быть
выпотрошен человек...
Щелканье ключа в замке, скрип двери заставили его оборотиться; он
отошел от окна.
Человек в треухе, в пальто, наброшенном на плечи, держал в руке туск-
лую керосиновую лампу с жестяным кругом.
Шахов разглядел знакомое лицо, но не сказал ни слова. Кривенко, хмуро
топорща усы, поставил лампу на пол, возвратился обратно и просунул голо-
ву в двери.
- Идите!
И новый человек - небольшого роста, в меховой шапочке, в шубе, высо-
кий воротник ее закрывал лицо, - вошел в казарму.
- Ну, ладно. Вы тут... поговорите, что нужно, - глядя в сторону сер-
дито сказал Кривенко, - а я там обожду, в коридоре.
Высокий воротник распахнулся, и Шахов увидел бледное и милое, то са-
мое ночное и милое лицо.
На нем видны были слезы, и это сразу пробудило в Шахове такое чувство
близости и любви к ней и жалости к самому себе, что и он чуть было не
заплакал.
Он молча подошел к ней, взял за руки и несколько раз поцеловал в гла-
за и губы.
- Вот видите, как я плохо встречаю вас, Галя. Здесь даже сидеть не на
чем! И холодно. Вы простудитесь здесь, - говорил он, стараясь улыбнуться
и снова застегивая на ней шубу.
Она, не отвечая, обняла его, и он у себя на щеке почувствовал слезы.
- Вот не думал, что вы можете плакать. Галя, милый прапорщик, разве
прапорщикам полагается плакать? Они - самые хладнокровные люди на свете.
Она достала платок, вытерла лицо.
- Я пришла не для того, чтобы плакать и вас расстраивать, - сказала
она тем сухим и мужественным голосом, который когда-то поразил Шахова, -
я пришла для того, чтобы... Подойдите к двери, прислушайтесь, никого
нет?
Шахов послушно подошел к двери, прислушался.
- Никого нет. Он не станет подслушивать.
- ...Бежать отсюда, - говорила Галина горячим шопотом, пригнувшись
головой к лицу Шахова, - он губами чувствовал мокрый мех ее шапочки, - я
осмотрела почти все здание сегодня ночью; нужно попасть в коридор второ-
го этажа... прямо из окна можно спуститься на улицу, вас будут ждать со
стороны Гребецкой.
Он почти не слушал, только смотрел сверху на быстрые шевелящиеся губы
и на тени, странным образом бродившие по лицу, освещенному снизу мигаю-
щей лампой.
- Не будем больше говорить об этом, Галя, - сказал он серьезно, - я
никуда отсюда не побегу... Да и нельзя! Поймают, пристрелят.
Она вдруг с силой провела руками по лицу, встряхнула головой.
- Я узнала об этом час тому назад, уже ночью... (губы у нее слегка
задрожали, и Шахов испугался, что она снова заплачет, но она удержалась,
только прикусила губу) - кто-то принес записку; сестра сначала не хотела
будить.
Шахов подошел ближе к лампе и развернул клочок газетной бумаги, на
которой знакомым почерком, рукою Кривенки было написано несколько строк.
Он снизу, от лампы посмотрел на Галину; у нее было строгое и упрямое
лицо, и он вдруг подумал с ужасом, что если завтра на утро его...
- Галя, милая, не нужно ни о чем думать, - сказал он громко, - дайте
мне слово, что если завтра меня... чтобы со мной ни сделали, вы не... Да
пустяки, впрочем, - перебил он самого себя, - ведь экие пустяки лезут
мне в голову!
Она молча подошла к нему и снова крепко обняла и поцеловала. И он
сразу же позабыл обо всем - и о том, что его ожидает завтра, и о том,
что с ним произошло вчера - и только смотрел ей в лицо и целовал руки и
был счастлив, что вот перед ним она, Галина, самое тяжкое горе и самая
глубокая радость его жизни.
Кривенко вернулся поздней ночью. Нарочно стуча сапогами, он подошел к
двери и почему-то долго не мог попасть ключем в замочную скважину.
Дверь отворилась наконец; он молча остановился на пороге, и Шахов,
встретив его взгляд, торопливо стал прощаться с Галиной.
- Вы, товарищ барынька, на минутку выйдете отсюда, - сказал Кривенко,
- подождите меня в коридоре. Нам тут кой о чем поговорить нужно.
Оставшись наедине с Шаховым, он сердито посмотрел на него и прошелся
туда и назад по казарме.
- Вот что, - сказал он, остановившись перед ним, - я тут для тебя
принес кое что... Возьми.
Шахов вдруг почувствовал в руке шершавую рукоятку револьвера.
- Зачем?
- Да так... Может-быть, ты сам захочешь... Возьми!
Шахов задумчиво посмотрел ему в лицо, сунул револьвер обратно и потя-
нул руку.
- Не нужно. Прощай!
Кривенко, смотря в сторону, быстро пошел к дверям.
Уже из коридора вместе с щелканьем замка донеслось глухо:
- Прощай!
VIII
В этот день перед судом прошло не менее десяти дел: о грабежах,
убийствах, налетах, о сопротивлении власти, - прежде чем гражданин Шахов
прошел расстояние в двенадцать шагов, отделявшее узкую эстраду, на кото-
рой сидели члены суда, от комнаты подсудимых.
Несмотря на поздний час, на холод, на темноту (Республика была бедна,
и для зрителей не полагалось света), - зал был полон.
После трудового дня, после чортовой работы, десятки раз заставлявшей
рисковать шкурой, которую приходилось ценить не дороже обыкновенной ба-
рабанной шкуры или даже дешевле ее, - люди в солдатских шинелях считали
себя в праве отдохнуть, а суд в ту пору был единственным театром револю-
ции; сходство довершалось тем, что освещена была только эстрада; в этом
театре подсудимые должны были считать себя актерами на трагических ро-
лях, - и лучше всех играли те, которые играли последний раз в жизни.
Почти все зрители были вооружены, а патроны в эти дни не любили по-
долгу гостить в обоймах; поэтому иногда случалось, что во время допроса
свидетелей или обвиняемых оглушительный выстрел прерывал заседание;
впрочем, через две-три минуты оно начиналось снова с тою разницей, что к
судебной летописи, которую никто не вел, прибавлялось новое дело.
Среди этих людей, принимавших живое участие в судоговорении, задавав-
ших со своих мест вопросы судьям, свидетелям, подсудимым, задолго до
окончания дела выносивших приговоры, - в этот день были два молчаливых
зрителя; впрочем, не проронил ни слова только один из них - женщина с
подвязанной рукой, сидевшая неподалеку от эстрады, крепко зажав зубами
потухшую папиросу; другой - высокий сухощавый военный, сидевший в пос-
ледних рядах, время от времени беспокойно бормотал что-то, не договари-
вая и заикаясь.
Подсудимый был введен в зал под конвоем двух матросов с винтовками в
руках; он разочаровал зрителей: на этот раз актер на трагических ролях
играл свою живую роль со спокойствием повешенного, у которого крадут его
веревку.
Но если бы Республика была богаче, и зрительный зал был освещен не
хуже эстрады суда, и если бы он взглянул на одно из тех двух лиц, кото-
рые с разных концов залы смотрели на него, не отрываясь, он снова лишил-
ся бы своего спокойствия и на этот раз до самой смерти: для него лучше
было, что зрительный зал погружен в темноту.
Дело началось докладной запиской, которую огласил председатель суда.
Обстоятельства дела излагались кратко: начальник красногвардейского от-
ряда Кривенко обвинял гражданина Республики Шахова в провокации и требо-
вал, чтобы означенный гражданин был предан революционному суду.
- Будучи извещен о том, что гражданин Шахов, за которого я поручился
перед Военно-Революционным Комитетом в назначенный час не явился к своей
команде, - негромко читал председатель суда, - я отправился в номера,
где он остановился, но не застал его дома; там же в номере мною было
найдено письмо, из которого я убедился, в том, что: пункт первый...
На основании прилагаемых к докладной записке бумаг, начальник отряда
Кривенко требовал, чтобы означенный гражданин был расстрелян, - тем бо-
лее, что он с неизвестными целями втерся в доверие ответственных лиц,
тем более, что эти лица давали ему поручения первостепенной важности,
тем более, что, обманывая доверие республики, он выполнял эти поручения
с неизменным успехом; Кривенко, будучи непосредственным начальником под-
судимого, может засвидетельствовать это в любую минуту.
Глухое жужжание вдруг поднялось во всех концах зрительной залы и по-
катилось по рядам: председатель суда толкнул колокольчик и спросил под-
судимого, что имеет он возразить на докладную записку гражданина Кривен-
ко.
Подсудимый очнулся от своей задумчивости, провел рукой по лицу и от-
