В. Каверин.
ДЕВЯТЬ ДЕСЯТЫХ СУДЬБЫ.
КНИГА I.
1.
... Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны.
Контр-революционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему
смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восс-
тания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экс-
педиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом.
Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в ар-
мии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей бур-
жуазией корниловцы открыто готовятся к срыву учредительного собрания.
Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика
- против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну...
Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки
организованных рабочих, солдат и революционных крестьян...
Затерянный в соседнем купе огарок свечи вспыхивал, угасал и снова
вспыхивал, таща за собой сломанные вдоль и поперек тени.
Чья-то уродливая голова прыгала вместе с ним по обшарпанной вагонной
стене.
Солдат при свете огарка читал газету; снизу видна была только его бо-
сая нога, да плечо, прикрытое шинелью.
Он читал медленно и шопотом произносил про себя каждое слово.
Еще недавно начало смеркаться, а уже все спали.
Напротив Шахова сидел, уткнувшись головой в облезлый каракулевый во-
ротник, костлявый человек в чиновничьей фуражке; у его ног свернулся
клубком на полу молодой солдат - он спал и казалось, что его сосредото-
ченное лицо ровным матовым пятном всплывает вверх и шевелится под равно-
мерное подрагивание вагона.
Шахов задремал и сразу же проснулся.
Он сидел, притулившись кое-как возле окна, опершись локтями о колени.
Всю дорогу, то усиливаясь, то мельчая шел дождь и холодный ветер трое
суток дул над его головою, в разбитое окно.
Он снова попытался заснуть и не мог - все его тело ломило от долгой и
неудобной дороги.
Он прислушивался к стуку колес, считал до ста, припоминал названия
станций, мимо которых проезжали днем - ничего не помогало.
Тогда он встал и добрался, шагая между скрюченных на полу тел, до
площадки.
На площадке гремящее мокрое железо двигалось туда и назад между ваго-
нами и сильный ветер хлестал слева. Ветер распахнул шинель, продул наск-
возь и сразу освежил и захолодил лицо и руки.
Утлый полустанок медленно протащился мимо поезда, где-то далеко видны
были огни, зеленый и красный, искры летели из паровозной трубы и гасли
на отсыревшем ворсе пальто.
Потом откуда-то из топки вылезла баба в длинном тулупе и стала рядом
с ним, держась рукой за поручни и заглядывая с любопытством ему в лицо.
- Зазябла совсем, - сказала она, похлопывая руками и переступая с но-
ги на ногу.
Шахов ничего не сказал.
- Издалека ли едете? - спросила баба и прихлопнула дверцу топки.
- Издалека. Из Сибири - коротко ответил Шахов.
Искры летели снопами и совсем близко мимо вагона прошла водокачка со
своим качающимся хоботом молочно-белого цвета.
Шахов пошел в вагон.
В эту ночь, последнюю из тех, что он провел в пути, ему приснился тя-
желый и безобразный сон.
Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, как из
соседнего купе вышел невысокого роста широкоплечий человек. Он медленно
опустил глаза, отыскал среди груды тел его, Шахова, лежащего на полу с
раскинутыми по сторонам руками, сделал два шага вперед и наступил ему на
грудь, так что носок огромного сапога ударился о подбородок.
- Уберите ногу, - сказал Шахов.
Человек молчал и улыбался, скаля белые зубы; на груди у него сквозь
тонкую полосатую тельняшку просвечивала татуировка.
- Уберите же ногу! - повторил Шахов.
- А чем же тебе, браток, мешает моя нога? - спросил человек, друже-
любно мигая глазами.
- Вы наступили мне ногой на грудь!
Шахов, выдвигая челюсть, старался сдвинуть его сапог.
Руки его лежали по сторонам неподвижно, он не мог пошевелить ими.
- Ай-я-яй, неужто на грудь? А я думаю, что это так ступать мягко!
Огорчаясь и покачивая головой, он снял ногу и сел на край скамейки.
Шахов знал отлично, что за минуту перед тем, на скамейке сидел кост-
лявый чиновник, уткнувшийся головой в каракулевый воротник - теперь ва-
гонные стены, железные подпоры, смялись и уступили дорогу человеку в
тельняшке.
- Беднячок ты - сказал он вдруг и достал что-то из кармана, не то
куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была какая-то детская иг-
рушка.
- А что?
- Да что ж, браток! Какая-то у тебя судьба стеклянная!
- Ну и что ж, судьба! - возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.
Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был ог-
ромный, с сиреневым отливом стали, револьвер.
- А позволь, мы сейчас же это дело устроим, - пробормотал он.
Револьвер внезапно повис в воздухе. Откуда-то со стороны к нему тяну-
лись посиневшие маленькие белые руки.
Шахов застонал и вскочил на ноги, ударившись головой о верхнюю полку
- никакого человека в тельняшке не было в вагоне - дверь, вагонные сте-
ны, железные подпоры, все вдвинулось обратно.
Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат попрежнему спал
у его ног, закинув назад бледное и утомленное лицо. Еще не рассвело, но
многие уже проснулись.
Наверху на второй и на третьей полке шел политический разговор.
Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в ба-
рашковой шапке; он обращался ко всему вагону и по его приподнятой, слиш-
ком стройной речи, легко можно было узнать адвоката.
- Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, - говорил он, -
точно так же, как врачи вмешиваются, чтобы излечить больного ребенка или
научить его ходить. Конечно, такое вмешательство было бы нежелательным,
но иностранцы должны ясно представить себе опасность большевизма в их
собственных странах, - скажем, опасность таких заразительных идей, как
пролетарская диктатура и мировая социальная революция. Имеется, конечно,
надежда на то, что такого рода интервенция может и не быть необходи-
мой...
- Интервенция! - вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадца-
ти, высохший, с чахоточным лицом.
- Так, значит, вы стоите за то, чтобы отдать Россию немцам на выучку?
Мы-то отлично знаем кому это было бы на руку. Это вы проповедуете план
Родзянки - впустить к нам немцев, чтобы они уничтожили советы?
- Я ничего не проповедую, - возразил адвокат, - наоборот я сказал,
что, может-быть, можно обойтись без интервенции. Может-быть, голод и по-
ражения пробудят здравый смысл. А что насчет советов - прибавил он, вне-
запно разгорячившись - так советы теперь взяли в свои руки большевики, а
с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Пет-
роград, объявить осадное положение и тогда военной силой разделаться с
этими джентльменами без всяких формальностей...
- Руки коротки! - возразил чахоточный юноша. - Вот вы стоите за пра-
вительство...
Он движеньем руки остановил адвоката, собравшегося было возразить:
- А все равно, Временное правительство, только на таких как вы и
рассчитывает... У вас не хватит пороху на то, чтобы разделаться с
большевиками. Они уже сильнее правительства. Ваше хваленое правительство
не может ни заключить мира, ни продолжать войну!
В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял
спор в свои руки.
- Вам не стоило бы возражать, - сказал он, - вы повторяете чужие сло-
ва и сами не знаете, что они означают. Если бы не большевики, на немец-
кие деньги разлагающие армию, так исход войны был бы давно решен.
- Ага, исход войны! - вскричал юноша, - война до победного конца! А в
чьих интересах русские рабочие и крестьяне пошли воевать с Германией?
Что они могли выиграть от этой войны? Немецкие солдаты были так же обма-
нуты, как и наши.
- Да и теперь уговаривают, - сказал с третьей полки солдат, читавший
газету, - каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с
ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и ай-
да! Воюй храбро, до победного конца!
- Разбойники! - пробормотал костлявый чиновник.
- Разбойники?? - с яростью передразнил солдат, - а ты в окопах гнил?
А тебя вша ела?
Шахов хотел вмешаться, но промолчал.
- Все вы хороши разговоры-то разговаривать, - пробормотал солдат, ло-
жась обратно. - Временное правительство? А есть там хоть один настоящий
крестьянин? Все буржуи сидят, говорят один двенадцать сахарных заводов
содержит!
- Граждане, позвольте пролить на вас одну каплю света, - сказал вдруг
востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, - в чем тут
собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губер-
нии, солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было полнейшее на-
рушение администрации. Начальник милиции спасся исключительно благодаря
хирургическому вмешательству со стороны доктора Губина. И представьте
себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным эле-
ментом. Одного из них, по фамилии Чубик, даже удалось задержать, хотя на
другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это ука-
зывает на то, что немцы тут, может-быть, и непричем. Безусловно от-
дельные большевики наверняка подкуплены немцами, но главную роль играет
уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте. А что касается до
того, что большевики и есть этот уголовный элемент, так на это у меня
имеются документальные данные.
- А я не желаю! - сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с нена-
вистью заглядывая в соседнее купе.
- Чего не желаете? - удивился востроголовый.
- А я не желаю, чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти
капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся!
Чахоточный юноша давно хохотал тонким смехом, адвокат презрительно
молчал.
- Я - не большевик, - сказал молчавший до сих пор Шахов, - я очень
далекий от политики человек. Но если бы завтрашний день Советы вооружен-
ной силой попытались сбросить правительство, я бы взял винтовку и пошел
бы с ними. И не большевику ясно, что продолжать войну - бессмысленно,
когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир,
потому что иначе он сам заключится, что давно пора дать крестьянам зем-
лю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы!
Солдат слушал его с жадностью.
- Ясно еще, - продолжал Шахов, - что Временное правительство не может
ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Это - правительство буржуа-
зии, а буржуазии невыгодно ни то, ни другое. Стало-быть, для того, чтобы
крестьянство и пролетариат добились мира и земли, Временное прави-
тельство нужно сбросить.
Вошел кондуктор с фонарем в руках - начали проверять билеты.
Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Всю остальную часть пути
он молчал и думал о том, что его встретит в Петрограде.
---------------
В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой
мешок за спину, соскочил с платформы и стал пробираться к выходу.
Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его, вместе с собою, до самого
выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и
прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью
"дежурный по станции". Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась и
он стремительно влетел в помещение.
В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова
заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и
все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у
письменного стола один против другого. Один из них был тучный железнодо-
рожник с грязными седыми усами, другой светлоголовый человек в форме
солдата инженерных войск.
- Я вашего комитета не признаю! - кричал железнодорожник. - У нас
есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному Комитету железно-
дорожников...
Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся
в комнате.
- Я - комиссар Военно-Революционного Комитета, - медленно и упрямо
сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою
речь, - Военно-Революционный Комитет ничего не требует от вас, кроме
прямого исполнения ваших обязанностей.
- Я сам знаю мои обязанности! Я знать не хочу никакого Военно-Револю-
ционного Комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже
вы притащили с собой целый полк солдат...
- А вы думаете, что я пришел сюда один? - флегматично спросил светло-
головый солдат, указывая рукой в окно.
Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на
всем протяжении платформы стояли патрули.
- Вокзал занят войсками Военно-Революционного Комитета, - спокойным
голосом объяснил солдат.
- Да чорт возьми, что это за комитет такой? - пробормотал кто-то над
самым ухом Шахова.
Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в
соседнем купе.
- Не знаю, я только-что приехал, - сказал он, забывая о том, что это
должно быть известно чиновнику - нужно полагать, что в городе...
- Что?
- Не знаю... восстание.
- Восстание! - вдруг подумал он с неожиданной силой.
Толпа снова оттеснила его; он пересек вокзал и вышел на площадь.
Резкий ветер хлестнул в лицо и откатился.
Площадь была почти пуста - кроме патрулей, стоявших на углах у Невс-
кого и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается
восстание.
Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы,
криков, всего, что неизбежно, как-будто, связывалось с восстанием, с мя-
тежом, с революцией - и ничего не увидел. Наконец, он толкнулся в двери
какой-то захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не
разглядев даже, куда всунул его спросонья швейцар, расстелил на кровати
пальто и уснул, подбросив мешок под голову.
2.
Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска:
на улице стреляли.
Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый
осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
Он поднял с кровати пальто, несколько минут разглаживал на коленях
измятый воротник.
Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально
подносил к глазам руку, на которой, слегка холодя кожу, таяли снежинки.
На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене.
Первая же фраза этой листовки поразила его:
"К гражданам России.
"Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в
руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Воен-
но-Революционного Комитета, стоящего во главе петроградского пролетариа-
та и гарнизона.
"Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократи-
ческого мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль
над производством, создание Советского правительства - это дело обеспе-
чено"...
Он не успел дочитать; кто-то сзади положил руку на его плечо и сказал
негромко:
- Документы!
Шахов обернулся: прямо перед ним, почти вплотную, стоял невысокого
роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально
смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек
пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто. Впрочем, были среди
них и солдаты.
- Документы! - весело повторил моряк.
Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
- Я только что с поезда, - сказал он хмуро, - я сегодня ночью приехал
из Томска.
Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахи-
вая бумагами и поглядывая на Шахова веселыми серыми глазами.
- Читали? - вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
- Да, читал... Так это правда, что Временное правительство...
Моряк вдруг помрачнел.
- А вы за кого? За правительство? - спросил он, глядя на Шахова в
упор.
Шахов отвел глаза.
- Я еще ничего здесь не знаю... Ничего не могу понять...
Моряк молча сунул ему документы, хотел что-то еще сказать, но ничего
не сказал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Су-
воровском проспекте.
Шахов пошел дальше; моряк вдруг напомнил ему одну из газетных статей,
читанных им накануне. В этой статье тот же самый вопрос ставился еще яс-
нее.
Шахов припомнил слова "За кого?" напечатанные жирным шрифтом и первые
фразы статьи:
"За тех, кто придавлен и ограблен войной или за тех, кто вопрос о
крови русского солдата решали на лондонских и нью-йоркских биржах. За
тех, кто немедленным миром готов спасти страну и революцию или за тех,
кто стремится довести армию до голодного междоусобия, чтобы утопить ее в
собственной крови? За тех, кто не останавливается на полпути, не уступа-
ет без боя, завоеванных революцией, прав или за тех, кто в ставке, в
дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца
ведет работу по умерщвлению революции"...
Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, которые встре-
чались ему время от времени.
"А ведь мне, может-быть, сегодня уже придется выбрать" - подумал он
мельком.
Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановил-
ся у ворот небольшого двухъэтажного дома в самом конце Кавалергардского
переулка.
Минуты три он стучал без всякого результата; наконец, глазок в воро-
тах открылся и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
- В квартиру номер два! - сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок
и стряхивая снег с пальто и шляпы.
Лицо исчезло и появилось опять.
- Повернитесь спиной!
- Спиной? Зачем?
- А почем знать, может-быть, у вас там оружие!
- Оружие на спине не носят, - сказал Шахов, - отворите пожалуйста!
- А кто там живет, в квартире номер два?
- Мне нужно видеть Бартошевскую, Галину Николаевну.
- Бартошевская у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или мо-
жет-быть, даже рядом.
- Как не живет? Это какой номер дома?
- Если Бартошевскую, так идите через парадную, - посоветовало лицо,
снова исчезая за воротами, - парадная открыта!
Шахов разозлился было, но тут же весь этот разговор показался ему
смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
В то же самое мгновенье, - он часто вспоминал это впоследствии, -
дверь отворилась и из подъезда вышел офицер. Это был высокого роста
гвардеец, прекрасно одетый; Шахову запомнился отороченный золотом башлык
с кисточкой; он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами и поднимая вверх
свое бледное и холеное лицо.
Шахов не успел даже разглядеть этого лица; однако что-то заставило
его оглянуться. Несколько секунд он следил за ним: гвардеец шел уверен-
ной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звон-
ка.
Немного погодя, он позвонил еще раз, подождал немного и постучал руч-
кой двери.
Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно-быть, из обивки к
его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый лис-
ток из блокнота - он сам собою развернулся на ладони Шахова:
"Я сегодня приезжал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая
Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаев-
ны дома. Неужели причина Вашего отсутствия - тот самый сумасбродный
план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз
сегодня же зайти к Вам - ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вече-
ром еду в полк и вернусь не раньше 27-го.
Ваш А. Т."
Ладонь медленно сжалась - продолговатый листок из блокнота был измят
и на углах немного порвался.
Впрочем, Шахов тут же разгладил его, сложил и, аккуратно засунул за
кожаную ленту обивки, и усмехнулся чему-то, поднося к губам чуть-чуть
задрожавшую руку.
Несколько слов о "причинах отсутствия и о беспокойстве" вспомнились
ему, когда он выходил на улицу.
"Может-быть, с нею и в самом деле что-нибудь случилось? А впрочем..."
На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот
раз он сам заговорил с ними:
- Вы в Красной гвардии, товарищи? - спросил он у одного из них, бело-
курого парня в замасленной черной тужурке.
- Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на
Шахова.
- Вы - от Военно-Революционного Комитета?
- А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? -
сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
- Да стой, погоди! - остановил его белокурый. - У нас наряд от коми-
тета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского
завода.
- Стало-быть, штаб ваш...
- А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? - насмешливо пробор-
мотал маленький красногвардеец.
- Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы,
- объяснил белокурый, - ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде
штаба...
Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета,
внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко
держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему,
Шахову, было ничего неизвестно.
3.
- Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному пра-
вительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблу-
ками и старательно поднося руку к козырьку, - для того, чтобы по мере
сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику
и посмотрел на него с недоумением.
Он спросил, немного заикаясь:
- Какого полка?
- Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
- Кексгольмского гвардейского полка? - с раздражением переспросил че-
ловек в английском пальто, - опустите руку. Как дела в полку?
- Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному прави-
тельству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
- Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
И он продолжал, не дожидаясь ответа.
- Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и те-
лефонную станцию. Можете итти!
Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик,
выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, прило-
жил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.
В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда
и назад дворцовые служителя.
Вокруг было пусто, сонливо - как-будто все, что происходило на ули-
цах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не
имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам - бывшей
императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами
потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.
Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку,
разделявшую зал на две неравных части.
За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.
Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку,
схватившись за примкнутый штык рукою, - молча посторонился.
За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрус-
тированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больнич-
ные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми
бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в импе-
раторских подвалах.
Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и
равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили
туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.
Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из час-
ти дворца, отведенной Временному правительству.
Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть
пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело припод-
няв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую
фамилию.
Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской,
молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами
висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив
вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, марширо-
вали солдаты.
Прапорщик молча остановился перед одной из картин - на ней император,
создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном меж-
ду настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского пол-
ка. В стекле массивной, позолоченной рамы, отражались колонки ружей,
составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках. Окна бы-
ли открыты.
За пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла маячила Дворцовая
площадь.
- Каков строй! - быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика - ка-
ков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил короткий чело-
век с начинающей лысеть, коротко остриженной, головою.
- Капитан Воронов, к вашим услугам.
- Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову,
чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
- Может-быть... большевик?
- Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! -
запальчиво ответил прапорщик.
Капитан качнулся, прикрыл глаза.
- Ну и что же, теперь среди прапорщиков сколько-угодно большевиков.
Да и не в большевиках дело! Дело в том... в том, что лучшие традиции на-
шей армии пошли прахом. Посмотрите на юнкеров! Они - будущие офицеры, а
есть среди них хоть один аристократ? Защитники отечества! Каждый солдат
может без всякого труда попасть в юнкерскую школу... Нет, к дьяволу, к
дьяволу!..
- Каждый солдат такой же гражданин Российской Республики, как и вы,
господин капитан, - сухо отвечал прапорщик.
- Правильно! - весело закричал тот, приподнимаясь на носках и с
пьяным удовольствием разглядывая своего собеседника - не спорю, милый
молодой друг... Только знаете ли, что? Нужно бежать отсюда... Мы еще не
сыграли нашей партии, но... но, может-быть, лучше ее и не начинать!
Честь, честь отменили, мерзавцы... - сказал он вдруг с горечью - Рабочие
депутаты, сволочи! Государственные люди!
Прапорщик молча отвернулся от него и подошел к окну.
На площади, неподалеку от главного входа в Зимний стояли в строю три
роты юнкеров в длиннополых шинелях. Высокий энергичный человек говорил
им что-то, упрямо наклонив голову, сдержанным и коротким движеньем выб-
расывая вперед правую руку.
Сквозь открытое окно до прапорщика долетело несколько фраз.
- Мятеж большевиков наносит удар делу обороны страны... сорвать Учре-
дительное собрание... Необходимо вырвать, наконец, почву из-под ног
большевизма... В ваших руках спасение родины, республики и свободы.
Юнкера с металлическим стуком взяли винтовки на плечо, беглым шагом
перешли через площадь и исчезли под аркой Штаба.
- Тяжело! - сказал за его спиной тот же пьяный голос, - не то что-то,
не то все, не... не то, пустота какая-то вокруг, прапорщик!
4.
- Десять человек в комнату семьдесят девять! Немедленно!
Военный, с красной повязкой на рукаве, появившийся на пороге комнаты,
в которой прибывающие красногвардейские отряды устроили что-то в роде
штаба, исчез так же быстро, как появился.
Из коридора на мгновение донесся шум, топот, гуденье - дверь захлоп-
нулась и все стихло.
- Очередь пятому десятку! - весело прокричал мальчишка лет шестнадца-
ти и застучал винтовкой об пол. - Лангензиповцы поперли! Ракитов, вста-
вай, ляжки повытрешь!
В длинных сводчатых коридорах грохочет толпа. Повсюду толпа - на
лестницах, в белых высоких комнатах, в тусклых залах, разрезанных вдоль
рядами массивных колонн.
Рабочие в длинных блузах, солдаты в изношенных серых шинелях и папа-
хах - готовые двинуться вперед по первому приказу - ждали этого приказа
на лестницах, в залах, в коридорах Смольного.
Газеты, листовки, воззвания шелестели в руках толпы - над нею на го-
лой запотевшей стене висели первые листовки Военно-Революционного Коми-
тета.
В комнате семьдесят девять длинноволосый человек в очках, с утомлен-
ным лицом мельком оглядел красногвардейцев и ровным голосом отдал прика-
зание:
- Вы отправитесь на Марсово поле, к Троицкому мосту. Нужно установить
заставу. Держите связь с Павловским полком на Миллионной. Пускай выделят
заслон от полка.
Он взял со стола бланк со штампом Военно-Революционного Комитета.
- Десять человек. Так. Кто начальник десятка?
Маленький красногвардеец в огромной мохнатой папахе выступил вперед:
- Сепп.
- Григорьев.
- Ракитов.
- Ивченко.
- Дмитриев.
- Давыдов.
- Любанский.
Человек в очках поднял голову от бумаги, которую он писал, сдвинул
очки на лоб и закричал:
- Тише, товарищи! Не мешайте работать! Мне ваших фамилий знать не
нужно...
На одно мгновенье наступило молчание, вслед затем резкий голос сказал
коротко:
- Шахов.
Красногвардейцы обернулись: высокий хмурый человек отделился от стены
и шагнул к столу.
- Одиннадцать, - машинально подсчитал человек в очках.
И сердитым жестом остановил начальника десятка, начавшего было гово-
рить о том, что этот человек не принадлежит к их отряду.
- Неважно, товарищ! Тем лучше! Лишний человек не помешает.
Он приложил печать и подписал наряд.
Маленький красногвардеец аккуратно сложил бумагу и засунул ее в папа-
ху.
- Неважно! - пробормотал он, искоса и с подозрением оглядывая Шахова,
- как это неважно? А почем я знаю, что это за человек? Неизвестно... А,
может-быть, он, сукин сын, сам Керенский?
И он повел свой маленький отряд между толпы по длинному коридору.
---------------
Шахов добрался, наконец, до лестницы, потеряв по дороге всех своих
товарищей.
Некоторое время он видел еще мелькавшую в толпе удивительную папаху
Сеппа, но папаха двигалась с подозрительной быстротой и он наконец поте-
рял ее из виду.
Толпа сомкнулась за папахой, за самим Сеппом, за красногвардейцами с
такой же неизбежностью, с какою она могла бы впитать в себя броневик.
Хватаясь руками за перила, Шахов спустился вниз по лестнице и вдруг,
неожиданно для самого себя, вылетел в сад перед Смольным.
Страшный грохот оглушил его.
Огромные, серые броневики, украшенные красными флажками и завывавшие
своими бешеными сиренами, автомобили задохшиеся, как загнанные звери,
люди в солдатских шинелях, в матросских бушлатах, волочащие по земле
ящики с наганами, разгружающие грузовики с винтовками - все двигалось,
шумело, сплеталось, вростало друг в друга.
Во всей этой лихорадочной тесноте, в стремительной быстроте, с кото-
рой люди врезались в вещи и тащили их за собою, Шахов минут десять бе-
зуспешно искал красногвардейцев, с которыми он был послан.
Он поднялся на несколько ступеней обратно по лестнице и внимательно
перебирал глазами каждый автомобиль, наткнулся на готовый к отправке
грузовик, который стоял немного в стороне, под деревьями, весь содрога-
ясь от работы мотора.
Солдаты и красногвардейцы снизу вбрасывали в его коробку пачки газет
и листовок.
Шофер стоял на сиденьи и изо всех сил махал в сторону Шахова руками.
- Сюда, сюда! - различил Шахов.
Он сбежал со ступенек и пробрался к грузовику.
- На Марсово поле? - крикнул он.
- Да, да, - отвечал шофер, - ничего не расслышав из-за стука мотора.
Десять рук сразу протянулись к Шахову и втащили его в грузовик.
Рукоятка тормоза сдвинулась с режущим шумом - грузовик дрогнул, отка-
тился назад, сразу взял такую скорость, что красногвардейцы с хохотом
попадали друг на друга, пролетел мимо наружной охраны, и качаясь из сто-
роны в сторону, помчался по Суворовскому проспекту.
Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся
под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух - через
несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный
хвост белой бумаги.
Прохожие останавливались, чтобы поднять их - одни комкали в руках и
рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до пос-
леднего слова.
Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест
единственным оружием, которое пустила в ход революция.
Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди
вылетали как из-под земли и кричали: "Стой!" поднимая свои винтовки, -
шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда
от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел
дальше.
В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном
месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому,
обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью пом-
чался по Невскому проспекту.
- Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, - сказал кто-то за спиной
Шахова.
Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо
красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное мес-
то.
По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик
все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был
ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комите-
та, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
- Куда мы едем? - прокричал он шоферу.
- Застава у Исаакиевской площади! - прохрипел, не оборачиваясь, шо-
фер.
- Да ведь мне же не туда нужно! - снова прокричал Шахов и в отчаяньи
стукнул шофера кулаком в спину.
- Уйди, - прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели
в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
- Да куда ж тебя посылали?
- К заставе у Троицкого моста.
Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
- Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!
5.
Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что
понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для
Шахова.
Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест,
вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был те-
перь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч
людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем неп-
рерывно - какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались
ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на
вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской
шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц лю-
дей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую без-
делицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор,
извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого,
своих слов и движений.
Он подносил к глазам руку - рука была другая, незнакомая, с узловаты-
ми пальцами, с широкими ногтями.
На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не
узнавая своего лица - лицо показалось ему молодым, ясным и поразило осо-
бенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы по-
ползли в разные стороны - он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя
под рукой легкий холодок ружейного затвора.
Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в
этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого
красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на гру-
зовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Пу-
тиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно
присоединился.
Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной
работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеми-
нутно с холодным спокойствием специалиста.
Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продук-
ты, непрерывно вооружал свой отряд - куда ни отправлялся Шахов, повсюду
он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу ре-
волюции.
Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кава-
лергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспо-
минал высокого гвардейца с бледным холеным лицом - быть-может, друга,
быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сде-
лал более двух с половиной тысяч верст.
Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, гла-
за, лицо - и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами
головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до
отъезда из Томска.
И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначи-
тельных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать
в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.
6.
Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по
улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались
колонны солдат.
В четыре часа дня, когда в руках Военно-Революционного Комитета были
почти все правительственные здания, когда Временный Совет Российской
Республики прекратил свое бесполезное существование и работа красногвар-
дейской заставы у Исаакиевской площади сделалась почти механической, -
Шахов почувствовал голод. Час тому назад, проходя по набережной Мойки,
он видел где-то в подворотне старуху, торговавшую хлебными лепешками,
которые она называла кокорами.
Кто-то из красногвардейцев в шутку попытался бесплатно получить ее
товар по записке начальника отряда, и она кричала и ругалась, защищая
свою корзину с большим мужеством и большим успехом, чем несколько часов
спустя ее товарки из женского батальона защищали Временное прави-
тельство.
Шахов перешел через площадь и наткнулся на баррикаду, загораживающую
путь на набережную, - вокруг огромных бочек были брошены дрова, изломан-
ные кровати, какие-то старомодные кареты - всякая рухлядь, попавшая в
руки первому из пришедших на площадь отрядов.
Неподалеку от этой баррикады, в подворотне он нашел старуху с ее кор-
зиной - высокая и худая, с крючковатым носом и острыми вздернутыми вверх
плечами, она напоминала несчастную, голодную орлицу из Зоологического
сада.
Какой-то военный наклонился над ее корзиной и обеими руками перебирал
хлебные лепешки.
- Почем лепешки? - спросил, подходя, Шахов.
Военный мельком посмотрел на него, бросил отобранные лепешки обратно
в корзину и, не обращая внимания на ворчанье старухи насчет покупателей,
которые "все руками переберут, а купить ничего не купят", отошел в сто-
рону, с любопытством следя за Шаховым.
Шахов, ничего не заметив, купил несколько лепешек, расплатился со
старухой; тогда военный, как бы окончательно убедившись в чем-то, подо-
шел к нему.
- Извиняюсь, - сказал он и щеголевато взял под козырек, - если я не
ошибаюсь... ваша фамилия - Шахов. Не узнаете?
Шахов взглянул на него с недоумением.
- Нет, не узнаю.
Казалось, военный был очень доволен тем, что его не узнали.
Шахов пристально смотрел на него: ему показалось, что он как-будто
где-то видел этого маленького человека в длинной кавалерийской шинели, с
постоянно-меняющимся выражением лица, в котором было что-то неуловимо
тошнотное.
- Я вас не знаю, - хмуро отвечал он.
- Не узнаете! - поправил его военный, - что же делать! Должно-быть
время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы... Он
отступил на шаг. - Да и вы с тех пор изменились!
- Может-быть, вы скажете мне, где мы встречались? - холодно спросил
Шахов.
Но военный как-будто не расслышал вопроса.
- Что это за винтовка у вас? - вдруг заинтересовался он. - Вы,
как-будто, политикой занялись. Старая закваска, а? Отличная винтовочка,
Сестрорецкого завода! Говорят, что товарищ Троцкий выписал из Сестрорец-
кого завода винтовочки!
Переход к винтовочкам был так внезапен, что Шахов даже растерялся
немного; впрочем, он тут же обернулся к военному спиной и зашагал по
направлению к площади. Военный, нисколько не смутившись, бросился вслед
за ним.
- Помилуйте, да я вас не первый год разыскиваю! Правда, я надеялся
вас в совершенно ином виде встретить, но ведь что ж поделаешь. А что вы
думаете насчет вот этого подвальчика? Гармонист играет, чорт возьми! Тут
народные бури, борьба классов, а он зажаривает русскую и в ус не дует!
Зайдемте, а?
Шахов остановился так неожиданно, что военный пролетел еще шагов пять
и только тогда воротился обратно.
- Говорите прямо, что вам от меня нужно?
- А вот зайдемте в подвальчик, там я вам расскажу.
- Если бы мне не казалось, что я вас и в самом деле где-то видел, я
бы давно заставил вас отвязаться, - сказал Шахов. - В трактир я не пой-
ду. Говорите здесь, если хотите.
- Не пойдете?
Военный вдруг придвинул к Шахову лицо; он часто и напряженно моргал
глазами.
- Очень жаль, если не пойдете. А я вам хотел один "варшавский анек-
дот" рассказать.
- Варшавский анекдот?
Шахов отступил назад и вдруг побледнел ужасно, до зелени.
Военный всматривался в него с интересом.
- Именно варшавский! Достовернейший анекдот! До крайности достовер-
ный, до мелочей...
- Вы меня встречали в Варшаве? - ровным голосом спросил Шахов.
- В том-то и дело, что встречал, - тотчас же подтвердил военный.
Шахов повернулся, сделал несколько шагов и спустился в подвальчик;
следом за ним вошел военный.
- Анекдот мой, - начал он, когда они уселись за стол и военный зака-
зал два чая, подмигнув предварительно половому, мигом понявшему, какого
рода "чай" требуется посетителям, - должен быть вам отлично известен; вы
к нему имели, если можно так выразиться, некоторое касательство. Дело
идет, собственно говоря, об одном, в высшей степени благородном, юно-
ше... Вы бы поставили сюда винтовку, вот сюда, в простеночек, а то все
вертите в руках...
- Говорите, - сказал Шахов; он был почти спокоен, только на щеке вре-
мя от времени начинала играть какая-то жилка.
- Этот самый юноша был прапорщиком, - продолжал военный, вдруг начи-
ная гримасничать, - разумеется, это все в германскую войну происходило,
а не в какую-нибудь русско-японскую... Так вот этот самый юноша расп-
ространял среди солдат разные книжечки - вот те самые, что теперь можете
в любом книжном магазине приобрести в неограниченном количестве...
Военный наполнил стаканы, выпил и пошел к прилавку закусывать; каза-
лось, он сделал это для того, чтобы со стороны еще раз взглянуть на Ша-
хова.
- Так вот насчет книжечек, - продолжал он, возвратившись, - разумеет-
ся, он не одними книжечками занимался. Но из-за этих самых книжечек за-
кончилась его карьера; иными словами, он попался, был арестован и приве-
зен с фронта в Варшаву...
Он сделал ударение на последнем слове.
- Именно в Варшаву... А в Варшаве посмотрели, понюхали и нашли, что
это называется: революционная пропаганда в действующей армии с целью
открытия фронта неприятелю и низвержения существующего государственного
строя... Прикажете дальше?
- Не нужно.
- Как угодно!
Военный поднял свой стакан, приветственно кивнул Шахову головой и вы-
пил.
- Вы были в полевом суде? - медленно спросил Шахов, вставая со стула.
- Писарь военно-полевого суда Главецкий, - с готовностью подхватил
военный.
Они промолчали несколько минут. Шахов, не отрываясь, пристально смот-
рел военному в лицо; тот аккуратно подтер корочкой пятно на мраморном
столике, застегнул на все пуговицы шинель и встал.
- Вам не поверят, у вас нет никаких доказательств, - с трудом выда-
вил, наконец, Шахов.
- Ай-я-яй, неужели нет? - гримасничая, спросил военный. - А что вы
скажете, если я вам покажу...
Он перегнулся через стол и сказал что-то Шахову на ухо.
Шахов отшатнулся от него.
- Что ж вы такие бумаги на всякий случай у себя сохраняете? - спросил
он, криво усмехнувшись.
- Это уж все равно... - отвечал военный серьезно, - а вот ведь слу-
чай-то вышел.
- Так что же вы теперь от меня хотите?
- Да что, пустяки... хотя впрочем еще не знаю... Да пустяки, стоит ли
об этом говорить!
Шахов вдруг повернулся и пошел к двери. На этот раз военный не оста-
новил его, он насмешливо и с интересом следил за тем, как Шахов идет че-
рез подвал, поднимается по ступеням, отворяет двери...
Когда Шахов отворил двери на улицу, он еще раз услышал голос Главец-
кого; Главецкий коротко, по многу раз произносил вслед Шахову всем из-
вестное заборное слово.
---------------
КНИГА II.
1.
Искусство восстания - самое трудное искусство в мире.
Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только
тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует преж-
де всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изме-
нять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спо-
койствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах
под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность
готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопро-
тивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический
беглец начинает руководить шестою частью мира.
Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по услов-
ной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те,
кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и
Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на
город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропав-
ловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму...
Против красногвардейцев - прямолинейного авангарда революции, матро-
сов - людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на кар-
ту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках не-
нависть, воспитанную в Мазурских озерах, - правительство буржуазии про-
тивопоставило свою гвардию - юнкерские училища, свою любовь к романтизму
- ударные отряды смерти и свой комнатный героизм - женские батальоны,
язвительно прозванные "дамским легионом при Временном правительстве".
Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в
том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний.
Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно
было бы предположить с первого взгляда.
Вместо того, чтобы отдавать приказы - они отдавали приветствия, вмес-
то того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную
неспособность к управлению государственными делами - они выражали друг
другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться - они, как благовос-
питанные люди, уступали насилию.
Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедли-
во казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым
алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний.
На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общест-
венной безопасности (иными словами - безопасности буржуазии), послало
главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало
с фронта батальон самокатчиков.
Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от него-
дования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а ба-
тальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей
власти в руки Советов.
А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков
уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний,
плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон,
не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего
пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.
К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Рево-
люционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного
Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Бал-
тийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали
завод зенитной артиллерии.
С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под
прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Вы-
боргского районов.
Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до
Зимней Канавки и замыкал выходы с площади.
Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерс-
кого, Семеновского и Волынского полков.
Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу
готов был двинуться на Зимний дворец.
Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что шты-
ки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в
эти суровые дни должен был защищать буржуазию - висит над ее головой.
Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что
оно действительно умерло и что его остается только похоронить.
Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило
редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был
арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному
Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и вре-
мени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное
заседание.
Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм,
подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с
половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец,
не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона.
Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены прави-
тельства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они
это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что ес-
ли у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двад-
цатым числом министерского жалования.
2.
По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен
был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову пере-
улку и по Большой Конюшенной.
Полк выполнил приказ - к 12-ти часам дня участок был занят.
Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под
овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости,
была раскинута головная цепь полка - в каждой впадине, в каждой нише во-
рот прятались солдаты.
Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвар-
дейцев.
Помня задачу всех красногвардейских отрядов "нигде не подпускать
близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска,
верные Временному правительству", - Кривенко поставил свой отряд впереди
головной цепи павловцев.
Это было опасное место - впереди, в глубоком секторе баррикад, закры-
вающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.
Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.
Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.
Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов пони-
мал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это
движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа
штурмовать Зимний, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее
и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше.
Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихо-
радочно шевеля затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапор-
щика, своего ротного или батальонного командира:
- Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не насту-
паем на площадь?
Прапорщик ответил тем же сдавленным, напряженным голосом:
- Распоряжение Комитета - ждать!
---------------
А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили
костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Лет-
него сада.
Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, соб-
рались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на по-
леньях, опершись о винтовки - свет костра, неяркий в наступающих сумер-
ках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя,
дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большеви-
ков.
- Дьяволы, мать вашу так..., - говорил он, - что они там с бабами,
что ли, спят?
- Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни
одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!...
- Почему нас не двигают вперед? - спросил низкорослый, держа голову
прямо и глядя на огонь немигающими глазами, - для чего, язва их возьми,
они языки треплют понапрасну?...
- Да ведь посылали к ротному, - лениво сказал молодой солдат. Он ста-
рательно сушил у огня промокшую полу шинели.
- Посылали! Много ты знаешь, говно такое! - проворчал низкорослый. -
Мы тут никак с самого утра торчим! А теперь который час?
- Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, - равнодушно ответил
молодой солдат.
- Что они, сволочи, в самом деле, смеются, что ли, с людей? - внезап-
но и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль - стой, а спро-
сить что ли у Толстоухова?
- А ты поди, понюхай ему ж..., может он тебе скажет, - проворчал дру-
гой.
- Тащи сюда Толстоухова, товарищи! - закричал первый матрос.
- Толстоухов! Толстоухов! сюда! - понеслось от одного костра к друго-
му.
Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у
Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи ог-
ромной двигающейся тенью метались на голой стене.
Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен
в разных частях резервного расположения:
- Распоряжение Комитета - ждать!
---------------
Приказа наступать ждали не только в головных колоннах и в резервных
частях - с неменьшим нетерпением его ждали в штабах.
Кривенко второй час сидел в казармах Балтийского экипажа, в одном из
фронтовых штабов и несмотря на энергичные уговоры молодого мичмана,
только что назначенного начальником штаба, решительно отказывался уйти.
- Товарищ Кривенко, - говорил мичман, - отправляйтесь к своему отря-
ду. Вы знаете, чорт вас возьми, что вас за такое поведение нужно
расстрелять на месте!
- Это не меня, а таких штабных начальников нужно расстрелять на мес-
те. Я свое дело знаю!
- Да поймите же вы, наконец, что раз Военно-Революционный Комитет
считает нужным не отдавать приказа, значит у него имеются для этого свои
основания! Как же вы смели бросить свой отряд в такое время? - вдруг,
начиная свирепеть, закричал мичман.
Кривенко досадливо усмехнулся.
- Ты, дружок, за мой отряд не беспокойся! Это я не сам пришел, меня
мой отряд послал в штаб за приказом!
- Да за каким приказом?
- А за таким, что мы три часа стоим на одном месте и ни тпру ни ну...
Он вдруг с яростью ударил кулаком по столу.
- Да ведь ребята прямо на огонь прут...
Мичман побагровел, не сказал ни слова и, махнув рукой, выбежал в со-
седнюю комнату; немного погодя он приоткрыл дверь и просунул в щель го-
лову:
- Между прочим, какого чорта вы ко мне пришли? Идите в свой штаб, в
Павловские казармы!
Кривенко запыхтел, успокоился и, ворча что-то, принялся внимательно
рассматривать голые стены казармы.
- Кронштадтцы приехали! - быстро сказал матрос, стоявший у окна и во
время разговоров о приказе не проронивший ни слова.
Он выбежал из комнаты. Кривенко, вслед за ним, спустился вниз по
лестнице и пошел на набережную, к Николаевскому мосту. На Неве стояла
целая флотилия: направо у Николаевского моста вырисовывалась в тумане
"Аврора", налево ошвартовался "Амур", - верхняя палуба его была полна
черными бушлатами; за ним стояли колесные пароходы. Несколько тысяч мо-
лодых матросов с винтовками за плечами, с патронташами у пояса по вере-
вочным лестницам взбирались на каменные парапеты набережной, легко пры-
гали вниз, бежали к своим частям, быстро строились в колонны.
Через полчаса вся набережная была полна кронштадтцами.
Они не успели еще построиться, как черный автомобиль со слюдяными
окошечками в парусиновом верхе вылетел из-за угла Галерной и остановил-
ся.
Худощавый высокий моряк подошел к автомобилю и сказал несколько слов,
которые не расслышал Кривенко. Невысокого роста человек в очках, в фет-
ровой шляпе на длинных рыжеватых волосах, в распахнутом пальто вскочил
на сиденье шофера и поднял руку.
- Кронштадтцы! - сказал он и замолчал на одно мгновенье.
Глухой шум еще катился внутри смыкающихся колонн.
- Приветствую вас от имени Петроградского Совета Солдатских и Рабочих
Депутатов, от имени Военно-Революционного Комитета, от имени власти ра-
бочих, крестьян, солдат и матросов!
Легкий ветер повеял с Невы и взбросил вверх ленточки над круглыми,
матросскими шапками.
- Кронштадтцы! - продолжал человек в очках, - вы идете в бой не по
приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью дол-
готерпения революции. Вы идете в бой не во имя исполнения договора наших
самозванных правителей с союзниками, спутывающих цепями руки русской
свободы. Вы идете в бой с именем великой революции на недрожащих устах и
в горячем сердце!
Он замолчал и нервным движением провел рукой по лицу.
- Русский флот всегда стоял в первых рядах революции. Имена моряков
вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы с царизмом. Так пусть
же и теперь - в день величайшей из революций - моряки будут мощным аван-
гардом пролетариата!
"Перед вами - Зимний дворец, последнее прибежище керенщины, последняя
опора врагов народа. Ваша боевая задача - атаковать дворец. Ваши братья
- солдаты и красногвардейцы выполнили свой долг, передав сегодня ночью в
руки Военно-Революционного Комитета все правительственные здания, банки,
телеграфы, вокзалы. Очередь за вами... Они ждут вас на баррикадах..."
Кривенко, не дослушав речи человека в очках, побежал обратно в штаб.
Поднимаясь по лестнице он несколько раз всхрапнул басом - с некоторой
натяжкой, это можно было принять за смех.
- Ты слышал, чорт побери? - весело закричал он, увидев мичмана, - да-
вай сюда приказ!
Мичман потряс перед его лицом только что полученной телефонограммой.
- Распоряжение Комитета - ждать!
3.
Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице, на Дворцовую пло-
щадь.
На несколько минут он задержался на лестнице, придерживая рукой звяк-
нувшую о ступени шашку.
В двадцати шагах от дворца юнкера строили баррикады. Они выносили со
двора длинные бревна и нагромождали их у главного входа; они работали
молча, несколько ударниц из женского батальона неловко и торопливо помо-
гали им. Винтовки с примкнутыми штыками были прислонены к отлогим пери-
лам лестницы.
Работа велась с утра - длинные штабеля дров тянулись уже вдоль всего
фасада и закрывали все входы в Зимний. В баррикадах были искусно разме-
щены пулеметы - подступы вливающихся на Дворцовую площадь улиц были в
сфере их огня.
Прапорщик с видимой досадой отвернулся от работающих юнкеров и обойдя
штабеля, вышел на площадь.
Огромный полукруг правительственных зданий казался покинутым - он
встретил на площади только одного человека: высокого роста старик в
изодранном полушубке стоял возле дворцовой решетки, что-то яростно бор-
моча и с сумасшедшей напряженностью всматриваясь в ярко-освещенные окна
Зимнего.
Несмотря на холод, полушубок его был расстегнут и видна была старчес-
кая худая грудь, поросшая седыми волосами; к картузу его был приколот
красный лоскут.
Прапорщик перешел через дорогу. На углу Невского голубоватым шаром
горел фонарь; вокруг него была светлая пустота и в этой пустоте изредка
мелькали тени.
Фонарь горел на демаркационной линии правительственных войск.
Каждый, кто в шесть часов вечера остановился бы у решетки Александ-
ровского сада, увидел бы, что направо и налево от этого фонаря неподвиж-
но чернели колонны вооруженных людей, а в двух или трех кварталах от не-
го, вдоль по Невскому шли трамваи, сверкали витрины магазинов и электри-
ческие вывески кино.
Город жил как обычно, стараясь, насколько это было возможно, не заме-
чать революции, отмечая в своем календаре только повышение цен и пониже-
ние температуры.
На другой стороне улицы стоял пикет. Солдаты курили самокрутки и нег-
ромко разговаривали о событиях сегодняшнего дня.
Прапорщик услышал только одну фразу, произнесенную громче других:
"Кронштадтцы здесь!"
Он пошел вдоль решетки Зимнего, по направлению к Дворцовому мосту.
Три юнкера встретились ему по дороге; они шли не торопясь, как на
прогулке, небрежно заложив винтовки под руку. Один из них остановился и
двинулся было к прапорщику, как-будто желая предупредить его о чем-то,
но вдруг ускорил шаги и побежал, догоняя своих товарищей.
Прапорщик дошел до конца решетки и остановился, настойчиво вглядыва-
ясь в темноту: ему показалось, что какие-то тени проскользнули мимо не-
го, наперерез Дворцового моста.
Он нащупал в кармане револьвер и сделал еще несколько шагов вперед:
на этот раз совсем близко от него, пригнувшись, держа винтовки напере-
вес, пробежали и скрылись в тени, отбрасываемой дворцом, четыре матроса.
- Да здесь же с самого утра стояли наши!.. Ведь если они со стороны
набережной обойдут дворец...
Он повернулся и опрометью бросился обратно на площадь.
- Стало-быть, на нас с двух... нет, с трех сторон наступают...
Придерживая путающуюся между ногами шашку, он добежал до крайней бар-
рикады. Мельком взглянув на площадь, он завернул было за угол, но тотчас
же возвратился.
С того времени, как он проходил здесь, направляясь в сторону Дворцо-
вого моста - на площади что-то переменилось. Он стоял несколько секунд
неподвижно, переводя взгляд с одной части площади на другую и вдруг за-
метил, что перед самыми баррикадами, выдвинувшись далеко на площадь со
стороны Александровского сада - стоит какая-то воинская часть.
"Юнкера выдвинули авангард..." - подумал он и прошел мимо.
Однако же, не дойдя до входа несколько шагов, он возвратился.
Незнакомая воинская часть не была юнкерским авангардом - на солдатах
не было ни юнкерских погон, ни нашивок ударного батальона - среди них
было больше штатских пальто, чем военных шинелей.
- Да ведь это...
Он с бешенством схватил за плечо юнкера, стоявшего на часах у входа в
сад.
- Что это за войска?
Юнкер с испугом отступил назад, но, вглядевшись в офицера, ответил
спокойно:
- Это? Не знаю...
- Да ведь они же здесь, перед дворцом, на площади! - в исступлении
закричал прапорщик, - они сейчас сюда войдут... Почему не стреляют? По-
чему...
- Это меня не касается, господин прапорщик, - холодно отвечал юнкер,
совершенно оправившись, - об этом я предложил бы вам осведомиться у на-
чальника сводного отряда.
- Так доложите об этом немедленно начальнику отряда, а кстати сообщи-
те ему, что дворец со всех сторон окружают. Нужно полагать, что и это
вашему командованию неизвестно!
Он прошел в сад; в саду маячил при свете, падавшем из окон дворца,
фонтан; на затоптанных клумбах стояли и сидели юнкера и казаки.
В огромной прихожей Салтыковского подъезда, прапорщик встретил нес-
колько офицеров, собравшихся вокруг овального стола; одни курили, дру-
гие, при свете канделябров, рассматривали висевшие на стенах картины.
Прапорщик подошел к одному из них, ходившему по комнате с заложенными
за спину руками.
- Не знаете ли, где кабинет начальника обороны?
Офицер поднял голову, рассеянно посмотрел в лицо Миллера взглядом че-
ловека, которого разбудили, но который еще не пришел в себя, резко отве-
тил: "не знаю", - и снова принялся, щуря глаза, ходить туда и назад по
комнате.
- Такой и должности нет, начальник обороны, - весело сказал другой
офицер, подходя к Миллеру ближе - вам, должно быть, начальника штаба...
- Все равно, хоть начальника штаба...
- Позвольте-ка! - вдруг удивился офицер, - а кто ж это теперь на-
чальник штаба? Багратуни, кажется, еще утром отказался.
Первый офицер остановился и с неожиданным вниманием оглядел Миллера с
головы до ног.
- Вам не мешало бы знать, - хмуро заметил он, - что начальника штаба
следует искать в штабе Петроградского военного округа, а не в Зимнем
дворце, являющемся местопребыванием Временного правительства.
Миллер махнул рукой и, не дослушав хмурого офицера, выбежал из прихо-
жей.
Поднимаясь по лестнице, вся клетка которой по стенам была убрана го-
беленами, он наткнулся на юнкера, стоявшего на часах, и от него узнал,
наконец, что начальник всех вооруженных сил столицы Кишкин только-что
вернулся из штаба и прошел в комнату, где заседает Временное прави-
тельство.
- Где заседает Временное правительство?
- Право не знаю, - вежливо ответил юнкер, - до сих пор правительство
заседало в малахитовом зале, а теперь перешло куда-то во внутренние по-
кои.
У Миллера вдруг передернулось лицо - он побледнел и схватился рукой
за стену.
Юнкер подскочил к нему - он отстранился и молча пошел по длинному
сумрачному коридору.
- Внутренние покои? Какие внутренние покои? Обстрела боятся, что ли?
Матросы на набережной... Если бы эти офицеры там, в дежурной комнате уз-
нали об этом, так, пожалуй, тотчас же вызвали бы начальника обороны...
Или начальника штаба?.. Или нет... как его юнкер назвал? Ах, да! На-
чальник всех вооруженных сил столицы... А, быть-может, они все это знают
отлично? Ведь нельзя же, в самом деле, не заметить эту толпу на площа-
ди... Что-то не то... Пустота... - вдруг вспомнил он пьяного капитана.
Он шел все дальше и дальше, проходя одну комнату за другой, не заме-
чая недоумевающих взглядов юнкеров, солдат, каких-то штатских с нерусс-
кими лицами - всех, кто попадался навстречу.
Наконец, он остановился в одной из внутренних комнат дворца, непода-
леку от той комнаты, в которой он поутру представлялся коменданту двор-
ца.
Он обвел комнату глазами, направился к дивану, врезанному в глубокую,
дубовую нишу, и растянулся, подбросив руки под голову.
Короткий размеренный голос читал что-то за деревянной стеною. Слова
были легкие, незвучные, пролетавшие мимо сознания, перед глазами стояли
неподвижными черными мухами пулеметы, отраженные в стекле, сквозь строй
николаевских гвардейцев.
Наконец, дважды повторенное упоминанье о Военно-Революционном Комите-
те заставило его прислушаться.
Тогда с удивительной ясностью вспыхнуло в памяти все, что только-что
было прочтено за стеною:
"Военно-Революционный Комитет предлагает вам в течение 20 минут с мо-
мента вручения настоящего ультиматума прекратить боевые действия, сдать
все имеющееся у вас оружие и передать здание Зимнего дворца в распоряже-
ние Военно-Революционного Комитета".
- Так вот где Временное правительство заседает... - устало подумал
прапорщик.
"... В случае отказа или неполучения на настоящий ультиматум требуе-
мого ответа, по прошествии указанного срока артиллерией Петропавловской
крепости и крейсером "Аврора" будет открыт огонь" - закончил голос.
И прибавил:
- Прошло уже полчаса, как я получил эту бумажку.
- Подобный случай был в 1871 году во Франции, - грустно сказал кто-то
над самым ухом прапорщика; должно-быть, обладатель грустного голоса и
любитель аналогий сидел с другой стороны дубовой ниши.
- Мы не можем отдать приказ к сдаче Зимнего, - взволнованно заговорил
другой голос, - у нас нет точных сведений о том, каковы силы большеви-
ков. Кто может поручиться за то, что это не простая угроза? Быть-может,
этот ультиматум указывает даже на их бессилие? Неужели мы уступим угро-
зе, когда успех большевиков еще далеко не обеспечен когда...
- А кстати, Александр Антонович, что грозит дворцу, если "Аврора"
откроет огонь? - спросил, перебивая, человек, читавший ультиматум.
После нескольких секунд ожидания другой голос, принадлежавший без
всякого сомнения старику и, по всей вероятности, военному, ответил:
- Он будет обращен в кучу развалин. У нее башни выше мостов. Может
уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний расположен для
этого удобно. Прицел хороший.
- Как раз подобный случай был в 1871 году, во Франции, - вздыхая,
произнес грустный голос.
- Уступить мы можем только насилию! Но не нужно упускать из виду, что
с одной стороны соотношение военных сил, с другой стороны общественное
политическое поведение всех тех революционных организаций, которые в
своей совокупности одни могут авторитетно и для нас обязательно решить
вопрос об организации верховной власти - таково, что мы предоставлены
самим себе - сказал солидный голос, судя по тембру принадлежавший, по
меньшей мере, министру внутренних дел, - с одной стороны мы совершенно
изолированы фактически, с другой стороны никто, как кажется самые
большевики, не станут опровергать того, что мы наделены всей полнотой
власти юридически. Мы должны показать, что наше сопротивление не есть
только стремление сохранить власть, мы не хотим бесцельного кровопроли-
тия...
- Это они так, ультиматум о сдаче обсуждают! - с ужасом подумал пра-
порщик, - а покамест...
- Так значит, Андрей Иванович, что же вы предлагаете ответить на эту
бумагу? - спросил человек, читавший ультиматум.
- Я предлагаю совсем не отвечать на это странное требование...
"Странное требование!" - усмехнувшись, подумал прапорщик.
- Это - единственное средство сохранить достоинство носителей народ-
ных полномочий, - уверенно сказал тот же солидный голос.
- Все это очень хорошо, разумеется, насчет народных полномочий - мед-
ленно сказал военный, только что известивший Временное правительство о
разрушительной силе снарядов "Авроры", - а покамест мы обсуждаем ульти-
матум, большевики, нужно полагать, занимают Главный штаб.
Юнкер в изодранной гимнастерке с винтовкой в руке пробежал мимо Мил-
лера, где-то за углом, в глубине коридора распахнул двери в комнату за-
седаний Временного правительства и вытянулся на пороге, поднеся руку к
козырьку:
- Генерал-квартирмейстер Параделов просит известить Временное прави-
тельство, что Главный штаб занят большевистскими войсками!
4.
... по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ульти-
матума артиллерией Петропавловской крепости...
Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут
седьмого - до истечения указанного срока оставалось восемь минут.
Комиссар сунул часы в карман и вытащил кисет с табаком и трубку.
- А ведь, должно-быть, не один я сейчас считаю минуты... еще семь...
шесть... пять минут и...
- Товарищ Лобачев, крепостная рота отказывается стрелять!
Комиссар вскочил, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и
спросил, не повышая голоса.
- Почему?
- Говорят: орудия заржавлены... Говорят, пускай сам комиссар из таких
орудий стреляет!
Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, бы-
ли найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены в "лагери".
"Лагерями" называлось небольшое пространство между крепостной стеною
и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения
частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора.
Не было возможности выбрать иную позицию - ни втащить орудия вверх на
крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель -
Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой.
С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на
заранее выбранные места у самого берега Невы.
Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской
стороны из склада огнеприпасов, - все было готово к тому, чтобы в услов-
ленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеоб-
щему штурму - и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через
четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, те-
перь...
- Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвра-
щения.
Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер
легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.
Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, ле-
пятся к перилам кукольные фигурки прохожих.
Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену.
Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безоб-
разной декорацией - стояли орудия.
В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огром-
ных оголенных ветел. Один из них вышел вперед:
- Товарищ комиссар?..
Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно
мгновенье задерживается на офицерских погонах.
- В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять?
- Артиллеристы не отказываются стрелять...
Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими
глазами.
- Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут пре-
доставлены исправные орудия. Эти орудия - неисправны. При первом выстре-
ле их разорвет. Они - проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.
Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офице-
ра.
Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза
смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там
рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек
свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют
игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим гла-
зам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом
деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало
нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно
сломить сопротивление "армии, верной Временному правительству"?
- Я вам не верю.
Поручик пожимает плечами.
- Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами!
- Вызовите сюда фейерверкера.
Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле ору-
дий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару.
- Какие неисправности в орудиях?
Фейерверкер молчит.
- Какие неисправности в орудиях?
- Из их давно не стреляно, - говорит, нахмурившись, фейерверкер. Зар-
жавели. И в компрессорах...
- Что?
- В компрессорах - пусто. Масла нет.
Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и
говорит глухо:
- Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае,
если они окажутся исправными...
Он замолчал на одно мгновенье:
- Расстреляю!
Он повернулся и быстро пошел обратно.
У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной ро-
ты.
- Простите, товарищ комиссар...
Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову.
- Вы, может-быть, думаете, что я солгал... Даю вам честное слово офи-
цера, что...
Он едва поспевал за комиссаром.
- Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно!
---------------
Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер,
дождь и сумрачные громады зданий.
Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит ка-
кой-то солдат.
- Товарищ комиссар!
- В чем дело?
- Вас ждут... Вот записка.
При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет
ее на мелкие клочки.
- Опять приказ... Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку
с "Авроры"!
- Где Павлов?
- В дежурной комнате, товарищ комиссар!
Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и ли-
цом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распах-
нутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.
- В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного
приказ за приказом, войска ждут, а вы...
Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках.
Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо
комиссара.
- Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое
дело...
Лобачев разжимает залитый свинцом рот.
- Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по
словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опас-
ностью для жизни.
- Ваши артиллеристы - изменники! - кричит человек в очках. - Немед-
ленно дайте знак из сигнальной пушки.
- Сигнальная пушка? - вспыхивает в мозгу комиссара. - В самом деле,
как же так?.. Сигнальная пушка...
- Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона?
- Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? - бессмыслен-
но повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает:
- Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия не-
исправны.
Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям.
- Идемте к орудиям!
Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает
лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар ед-
ва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зда-
ниями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари сла-
бо мерцают у крепостных стен.
- Товарищ Лобачев, где вы?
Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через вы-
боины.
- Я здесь. Что случилось?
Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весе-
ло:
- Зимний сдался и наши там!
Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков.
- Зимний сдался? Навряд...
Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку.
Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, гово-
рит с сомнением, качая головой.
- Что-то не то... Однако ж едем туда... Посмотрим...
Они возвращаются обратно в дежурную комнату.
Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему,
едва только он появляется на пороге дежурной комнаты.
- Товарищ комиссар, - говорит он и, по старой военной привычке, под-
носит руку к козырьку фуражки - поручение выполнено.
- Какое поручение? - пытается вспомнить комиссар. - Ах да, это тот
самокатчик... Я его посылал с ультиматумом в Зимний.
- Очень хорошо, товарищ, - отвечает он.
- Временное правительство отказалось ответить на ультиматум...
- Временного правительства больше не существует. Зимний взят.
- Вы давно с Дворцовой площади? - спрашивает самокатчика человек в
очках.
- Не более, как минут тридцать...
- Ну как там?
- Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался.
Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на поро-
ге.
- Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артилле-
ристами с Морского полигона.
На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдя-
ными окошечками в парусиновом верхе.
5.
Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы
красногвардейцев.
Он хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его
отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской 150 юн-
керов с четырьмя орудиями, за какие-то пустяки обругал его по-матери и
принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.
Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, вернувшийся с об-
хода расслышал только:
- Все дело губят... Засранцы! Что ж, подождем.
Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и
отошел в сторону.
Недавнее ощущение необычайной новизны всего мира и странность того,
что вещи и люди представлялись ему во всех мелочах с особенной свежестью
и убедительностью - все это было сметено встречей с Главецким.
Это лицо, немного опухшее, тошнотное, но вместе с тем чем-то привле-
кательное выплывало перед ним за каждым углом. За три часа, которые он
провел, бродя между Морской и Миллионной, оно не оставляло его ни на од-
ну минуту. Он до мелочей припоминал давешний разговор в трактире и вмес-
те с тяжелым чувством огромной и страшной для него (в этом он был почти
уверен) неудачи, испытывал горечь от того, что встреча с Главецким прои-
зошла в этот, а не в другой день.
И теперь, когда первое ощущение свежести и новизны исчезло, он с но-
вой силой вспомнил о Галине.
Теперь он тревожился о ней, жалел, что не отправился разыскивать ее
тотчас же, упрекал себя в этом; ему странным казалось, что он так быстро
и так просто забыл о ней. Он сидел, обхватив винтовку обеими руками,
чувствуя щекой холодок шомпола, и прислушивался к глуховатому говору в
цепи, раскинутой поперек Миллионной, к редкому треску ружейных выстрелов
у Зимнего дворца.
Но эти звуки были уже привычными и неизбежными для сегодняшней ночи;
он переставал замечать их и тогда снова отчетливо вспоминал жесты, мело-
чи одежды, чуть неверную походку Галины, как в тот год, который он про-
вел в глухой деревушке под Томском, где напрасно старался ее забыть.
Этот бесконечный год, который он так старательно прожил в разлуке с
нею, в который он пытался, наконец, свести личные счеты с собою - вдруг
ухнул куда-то. Этот год был ошибкой, ребячеством, неуменьем совладать с
собой, детским желаньем уйти от настоящей жизни, а настоящая жизнь была
в ней, в Галине, в этой теплой и глухой радости, которая снова начинала
подмывать его.
Он поднял голову - автомобильные прожекторы косыми снопами света
скользили по Миллионной - и снова опустил ее; в прижатых ладонью глазах
на миг мелькнули круглые красные пятна...
- Стой!
Автомобиль взлетел на мостик через Зимнюю канавку и остановился.
Кривенко, сняв винтовку с плеча, бежал к нему вдоль тротуара.
- Кто такие? - в два голоса закричали из цепи.
Человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, высунулся
из автомобиля.
- Из Военно-Революционного Комитета. Нам только-что передали, что
Зимний взят.
- Хм, вот как, взят? - с иронией переспросил Кривенко, - ну так он,
стало-быть, само собой взялся. Мы тут четвертый час стоим ни туда ни на-
зад, а от нас требуют, чтобы мы дворец взяли!
- Какое там взят, недавно нас оттуда здорово шпарили, туда ехать
опасно! - закричали из цепи.
- Нужно полагать, что вы плохо осведомлены, товарищи...
Человек в очках поднял голову и некоторое время пристально смотрел
перед собою, вдоль Миллионной.
Впереди, за цепью красногвардейцев, были огромные колоссы Эрмитажа,
за ними спорная площадь с Александровской колонной, не бросавшей тени в
эту безлунную октябрьскую ночь, и баррикады юнкеров и малахитовая зала
Зимнего дворца и неизвестность, смотрящая с каждой крыши, из каждого уг-
ла круглыми дулами пулеметов.
- Либо дворец взят частями, действовавшими со стороны Невского...
Он опустился на сиденье и приказал ехать дальше. Вслед ему раздались
предостережения.
- Либо он в самом деле еще не взят! - докончил он и приподняв шляпу
нервным движеньем взбросил вверх длинные волосы.
Через пять минут ни у кого не оставалось сомнений в том, что Зимний
еще не взят: едва только автомобиль подошел к Эрмитажу, как чей-то нап-
ряженный голос закричал "ура!", пули со свистом полетели вдоль Миллион-
ной, со стороны дворца затараторил пулемет.
Автомобиль дал задний ход, пятясь пролетел горбатый мостик через Зим-
нюю канавку и остановился.
Человек в очках выпрыгнул из автомобиля и пошел к солдатам.
- Что, взят? - крикнули из цепи.
Человек в очках остановился посреди улицы и закинул вверх голову. Он
сказал спокойно:
- Нет, Зимний дворец еще не взят революционными войсками. Но он будет
взят ими через сорок минут!
Вокруг него столпились красногвардейцы.
- Кто здесь у вас начальник в отряде?
- А вот стоит, в воротах. Товарищ Кривенко!
Кривенко с досадой оттолкнул пулемет, убедившись в том, что сегодня
стрелять из него все равно не удастся и вышел.
- Вы - начальник этого отряда?
- Да, я.
- Есть тут у вас в отряде артиллеристы?
Кривенко поднял голову и с усилием наморщил лоб.
- С арсенальных мастерских есть ребята. Еще пулеметчики.
- Нет, не пулеметчики, а артиллеристы?
- Кроме меня, в отряде артиллеристов нет.
Человек в очках взбросил очки на лоб и пристально посмотрел на Кри-
венку.
- Вы - моряк?
- Нет, не моряк... Я служил в артиллерии.
- В Петропавловской крепости какая-то путаница с орудиями - быстро
заговорил человек в очках. - Нужно немедленно начать артиллерийский
обстрел Зимнего. Вам придется наладить это дело. Передайте кому-нибудь
отряд и поезжайте со мною.
- Слушаюсь, - коротко ответил Кривенко.
Автомобиль остановили только один раз, у Троицкого моста. Давешний,
огромного роста моряк, передававший резервам распоряжение Военно-Револю-
ционного Комитета, направил внутрь автомобиля карманный фонарь.
Человек в очках зажмурил глаза от неожиданного света, с усилием отк-
рыл их и назвал моряка по имени.
- Ну да, да! В крепость!
Автомобиль поехал дальше.
Немного погодя спутник Кривенки, задремавший было, встрепенулся,
спросил у Кривенки как его зовут и снова пробормотал что-то насчет того,
что в Петропавловской крепости с артиллерией неладно.
Больше он ничего не сказал.
Он не сказал ни слова о том, что нужно было не только уметь стрелять
из орудий, но также уметь жертвовать жизнью за революцию для того, чтобы
открыть огонь по Зимнему дворцу из орудий Петропавловской крепости.
Он не сказал ничего о том, что в Петропавловской крепости было
сколько угодно артиллеристов, умеющих отлично стрелять из орудий, но не
желавших жертвовать жизнью за революцию.
Если бы он был разговорчив, он, может-быть, рассказал бы и о том что
в Петропавловской крепости есть люди, готовые пожертвовать жизнью за ре-
волюцию, но что эти люди не умеют стрелять из орудий.
Если бы он не был так утомлен, он, быть-может, сказал бы и о том, что
в этот час готовность умереть за революцию в полной мере соответствует
знанию артиллерийского дела.
Но он ничего не сказал. Он сидел, забившись в угол автомобиля, надви-
нув шляпу на лоб, выглядывая из-под очков до-нельзя утомленными глазами.
6.
Старший крепостного патруля остановил автомобиль, спросил пропуск.
Кривенко тронул своего спутника за плечо.
- Приехали, кажется.
Тот, еще не очнувшись окончательно, схватился за револьвер, лежавший
в кармане пальто, однако тотчас же пришел в себя и сонным движеньем руки
пытался отворить дверцу автомобиля.
Усталость схватывала его, время от времени, как судорога.
Они оставили автомобиль у ворот и пошли пешком. За те полчаса, кото-
рые прошли со времени получения ложных сведений о сдаче Зимнего, за сте-
нами крепости не изменилось ничего: во дворе были те же лужи, так же
бродили туда и назад солдаты, кое-где тускло горели фонари, с крепостных
стен россыпью, видимо не целясь, стреляли из винтовок.
Ничто не нарушало простого, как будто издавна установленного порядка
этой дождливой октябрьской ночи; только одно обстоятельство не сходилось
с этим неслучайным строем: чей-то веселый звучный голос неподалеку от
крепостных ворот пел песню:
Цыганочка дай, дай!
Цыганочка дай, дай!
Цыганочка черная
Ты нам погадай!
Это было так необычно, до такой степени не сходилось с пугливым све-
том фонарей, с этим коротким треском винтовок на крепостных стенах, что
и Кривенко и человек в очках остановились и с удивлением посмотрели друг
на друга.
Человек, певший про цыганочку, шел в нескольких шагах впереди них.
При свете фонаря мелькнул ворот голландки и круглая матросская шапка,
сдвинутая на затылок.
Цыганочка, дай, дай!..
Он вдруг оборвал, посмотрел назад себя и остановился.
- Братишки, где тут комиссара найти?
- Должно быть, здесь! - ответил человек в очках, проходя мимо и ука-
зывая головой на двери гарнизонного клуба.
- Счастливо!
Матрос захохотал беспричинно, сделал налево кругом и побежал вверх по
лестнице.
На лестнице он обернулся и быстро заговорил:
- Здорово жарят, а? Никакого срока не дают, жарят и жарят. Мы им в
лен, они нам в капусту!
Кривенко и его спутник молча прошли мимо; он посмотрел на них с недо-
умением, придержал дверь ногой, с размаху вскочил в комнату и остановил-
ся, оглядывая всех находившихся в комнате выпуклыми, голубыми глазами.
Он миновал патрульного красногвардейца, видимо только что принесшего
пакет и рассматривающего с огорченным видом измотанные вдрызг сапоги и
остановился глазами на человеке, сидевшем за письменным столом; на столе
не было ничего, кроме кольта - справа и недопитого стакана чая, в кото-
ром плавала папироса - слева.
Матрос двинулся было к столу, но человек в очках пересек ему дорогу и
подошел первый.
- Известие о сдаче Зимнего оказалось ложным.
- Да. Мне звонили. Спутали со штабом. Это штаб взяли.
Человек в очках указал на Кривенку.
- Вот... это для вас, товарищ Лобачев, - сказал он неопределенно, -
объясните ему, пожалуйста, в чем дело. Он - артиллерист.
Лобачев поднялся и вышел из-за стола на середину комнаты.
- Вы говорили ему о том, что...
- Я ничего не говорил, - нехотя отозвался тот и сердито вытер мокрую
щеку ладонью, - это уже вы будьте добры объяснить товарищу, что от него
потребуется?
Лобачев обратился к Кривенке:
- В двух словах...
Он не окончил - давешний моряк сделал два шага вперед и со щегольской
выправкой остановился перед комиссаром, мотнув по воздуху клешами и
звонко щелкнув каблуками.
- Прислан с Морского полигона в ваше, товарищ комиссар, распоряжение.
- Хорошо, - коротко ответил Лобачев, - так вот значит вы и этот това-
рищ...
Он вытащил из кармана мундштук и принялся прилаживать к нему толстую
самокрутку.
- В двух словах - нужно возможно скорее открыть огонь по Зимнему.
Здешние артиллеристы из крепости отказываются стрелять... Дело в том,
что...
Он остановился, втиснув, наконец, самокрутку в мундштук и шаря по
карманам за спичками.
- Дело в том, что орудия, по их словам - неисправны. То-есть не
только по их словам... Я обязан предупредить, - объяснил он вдруг, под-
нимая голову и вопросительно взглядывая на человека в очках.
- Разумеется, это ваша обязанность - нетерпеливо проворчал тот.
- Орудия, повидимому, действительно неисправны. Здешние артиллеристы
указывают на то, что некоторые части заржавели и с этими... как их... с
компрессорами тоже что-то неладно. Одним словом, стрельба из этих орудий
сопряжена с большим риском.
- Так вот... если вы решаетесь, - закончил он и, найдя, наконец,
спички, выпустил изо рта огромную струю вонючего дыма. Губы у него
чуть-чуть вздрагивали от волнения, которое он напрасно старался умерить.
- Нужно сперва орудия осмотреть... Может врут, что испорчены, - хмуро
проворчал Кривенко.
Матрос без всякой причины подмигнул на него человеку в очках, встре-
тившему это довольно равнодушно и делая серьезное лицо, спросил у Лоба-
чева:
- Товарищ комиссар, орудия полевые или крепостные и какого калибра?
- Полевые трехдюймовки.
- Ах ты, дьявол! - вдруг удивился матрос - из полевых ни разу не при-
ходилось стрелять. Ну, да ладно!.. Справимся.
- Справимся, а? - весело спросил он у Кривенко.
---------------
На дворе стало еще темнее. Шел дождь. Сильная ружейная перестрелка
слышалась со стороны дворца - изредка, как швейная машина, начинал стро-
чить пулемет.
Патрульный - красногвардеец, провожавший Кривенко и матроса к оруди-
ям, поминутно вваливался в лужи - грязь летела во все стороны - он ру-
гался по-матери, проклиная весь свет - и юнкеров, и комиссара, и своих
спутников, и какого-то Ваську Гвоздева, которому доставалось больше дру-
гих.
Матрос время от времени останавливался и начинал вразумлять его:
- Ты, мать твою так, не имеешь права по мациону так выражаться на лю-
дей! Люди идут стрелять из орудий, которые к курициной тетке годятся, а
он выражается. Щелкану тебя по шее, враз сядешь!
Неподалеку от "лагерей" Кривенко спросил у него:
- Как тебя зовут?
- Спирькой! - весело ответил матрос.
- Да не Спирька, а фамилию скажи, - хмуро поправил Кривенко.
Матрос смешливо посмотрел на Кривенку и свистнул.
- Спиридон Матвеевич Голубков, моряк Второго Балтийского экипажа, по
профессии комендор, по образованию - большевик.
Огромные голые ветлы показались за крепостными стенами - за кучами
мусора торчали неуклюжие дула орудий. Несколько солдат бродили возле них
и, против всех артиллерийских законов, курили самокрутки.
В течение пятнадцати минут Кривенко и матрос с помощью солдат, дер-
жавших фонари и лампы, готовивших пыжи протиравших тряпками каналы ство-
лов, осматривали орудия. Вслед за тем между ними произошел короткий раз-
говор:
- Предохранителей нет, - сказал матрос.
- Ладно, нужно будет не сразу открывать затвор, - отвечал Кривенко.
- Выбрасывателей нет...
- Ладно, выбьем пробойником!
- Ржавчина во всех стволах и на всех затворах...
- Ничего... сойдет!
- У этих двух забоины в камере, у наружного среза.
- Ну и что же забоины... Пустяки!
- У этой трубка ударника раздута.
- Не беда!
Наконец, матрос произнес самое страшное:
И насчет компрессоров тоже... не соврали. Мало масла...
Кривенко замедлил ответом:
- Да... Мало. Ну что ж...
Матрос подошел к нему ближе и сказал негромко:
- Разорвет...
Кривенко поднял на него глаза - у матроса было серьезное и бледное
лицо.
Он ответил сухо:
- Не знаю...
- Э, была не была! - высоким голосом закричал матрос - заряжаем!
Он открыл затвор первого орудия. Кривенко уже подносил к каналу ство-
ла снаряд.
Так начался штурм.
7.
Так начался штурм.
Зимний дворец не в первый раз был атакован революционными войсками.
Не в первый раз растерявшееся правительство было свидетелем того, как
восставшие солдаты располагались под стенами Растреллиева здания, заслу-
живающего лучшей участи, нежели быть следственной камерой декабристов.
14 декабря 1825 года дворец был взят лейб-гренадерским полком, предводи-
тельствуемым маленьким, с кривыми ногами, краснорожим офицером.
Этого офицера звали Пановым и вместе с необыкновенным счастьем, кото-
рое сопутствовало ему по пути от Гренадерских казарм до Сенатской площа-
ди, история сохранила трудно объяснимые черты его поведения.
Проходя мимо Петропавловской крепости, он занял этот важнейший стра-
тегический пункт со своими четырьмя ротами и через четверть часа покинул
его, не оставив в крепости ни малейшего следа своего пребывания.
Проходя мимо Зимнего дворца, он занял его - солдаты были уже во дво-
ре, у тех самых входов, по которым девяносто два года спустя во дворец
проникли петроградские красногвардейцы - и через три минуты ушел из
дворца на Сенатскую площадь, чтобы влить свой Гренадерский полк в знаме-
нитое карре декабристов.
Не в первый раз дворец был атакован восставшими солдатами.
Но в первый раз его стены видели не уланские кивера, а измызганные
солдатские фуражки, не гвардейские мундиры, а черные матросские бушлаты.
Тогда революционное дворянство во имя свободы от тирании пыталось
свергнуть деспотическую монархию и ценой смятений, колебаний, измен, на-
дежд и опасений добилось вечной ссылки в Сибирь и пяти виселиц на крон-
верке Петропавловской крепости.
Теперь матросы, солдаты и рабочие - безмундирная армия пролетариата,
руководимые умом, расчетом, спокойствием, мужеством лучших революционе-
ров в мире, руководимые классовой ненавистью, заняв Зимний дворец не уш-
ли оттуда до тех пор, покамест последнее сопротивление не было сломано.
Во всяком случае нужно заметить, что правительство покинуло Зимний
дворец значительно раньше петроградского пролетариата!
---------------
В грохоте орудий и непрерывной, сухой дроби пулеметов, Шахов не раз-
личал ближайших звуков - топота шагов, звона оружия, слов приказа, кото-
рыми ротные и взводные командиры пытались внести хоть какой-нибудь поря-
док в движение солдатской массы.
Вокруг него, заполняя всю улицу, шли солдаты.
И только время от времени звуки стрельбы затемнялись, спадали и тогда
в сознании, напряженном и пустом, с неожиданной силой отпечатывался каж-
дый шорох.
И тогда же он начинал чувствовать странную и звонкую легкость в голо-
ве и вспоминал, что он - голоден, что он целый день ничего не ел.
В густой темноте, вместе с отрядом Кривенки он вошел под арку на
Морской и сквозь овал арки впервые за весь день увидел Дворцовую пло-
щадь.
Он остановился; и весь отряд на одно мгновение подался назад.
Площадь была озарена бледным, затуманенным, задымленным светом, со
всех сторон, со всех прилегающих улиц, из-за каждого угла смутными теня-
ми неслись, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь цепи солдат, красног-
вардейцев, матросов.
Все окна Зимнего были освещены; в этом свете у баррикад видны были
броневики, облепленные темной массой людей.
Без одного слова команды, без возгласов и без пения, отряд продвинул-
ся под аркой и вышел на открытое место.
Шахов вдруг бросился вперед, и четкое сознание отметило в ту же се-
кунду, что весь отряд побежал вперед, пересекая Дворцовую площадь.
Он бежал, забывая нагибаться и заметил это только тогда, когда сзади
раздался крик - "нагнись!".
И снова напряженное и звонкое сознание, которое как-будто было не в
нем, в Шахове, а где-то отдельно, рядом, припомнило, что давеча днем
солдаты шутили над тем, что красногвардейцы во время перебежек никогда
не наклоняют голову.
- "Бежит и пулю ртом ловит!" - припомнил Шахов и остановился.
Он стоял у пьедестала Александровской колонны. Пулеметы, скрытые в
глубоком секторе юнкерских баррикад, стали стрелять наперерез отряду.
Рабочий, стоявший рядом с Шаховым был убит, едва только он выглянул
из-за пьедестала колонны; Шахов машинально наклонился над ним, заглянул
в лицо и разогнувшись некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь вок-
руг себя бессмысленными и напряженными глазами.
И вдруг он снова почувствовал голод, сдавивший ему грудь и звонкой
пустотой отдавшийся в голове. Неожиданно для самого себя он выбежал
из-за колонны и поднял руку с винтовкой.
- Бегом! - закричал он с бешенством, полуобернувшись к красногвардей-
цам и указывая на дворец винтовкой.
А дальше все покатилось куда-то, сдвинулось - он на бегу обернулся и
увидел, что из-за колонны разом выбежала темная масса людей и под разод-
ранный треск пулемета побежала через площадь к дворцу.
Короткими вспышками сознания, точного до болезненности, Шахов отметил
высокого матроса, стоящего перед баррикадой и размахивающего ручной гра-
натой, и труп солдата, на который он едва не наступил, подбегая к барри-
каде.
Но еще через несколько мгновений и матрос с гранатой и труп солдата
остались позади - перед Шаховым были высокие штабеля дров.
Он тотчас же, не останавливаясь ни на одну секунду, начал молча взби-
раться по скользким, вымокшим бревнам.
Два или три раза он поскользнулся, упал, и снова поднялся, стараясь
не выпустить из рук винтовку. И повсюду вокруг него были такие же как он
молчаливые, упорные люди, которые взбирались вверх по скользким бревнам,
падали и снова поднимались и так же, как он, крепко держали в руках свои
винтовки.
И вдруг грохот орудий сразу упал и, заглушая сухую, ружейную трескот-
ню, поднялся длительный, бешеный крик.
Черная сплошная масса людей накатилась на баррикаду снизу и сразу
обогнала Шахова, разбрасывая бревна, перекатываясь через штабеля.
Несколько гранат одна за другой разорвались впереди него; он стоял на
баррикаде и по многу раз, не целясь, стрелял из винтовки.
Яркий свет лился из окон дворца, двое солдат у главного входа вози-
лись с пулеметом, высокий полный офицер, без фуражки, бежал к баррикаде,
размахивая рукой, вооруженной револьвером.
Но все это было там, у самого входа во дворец; здесь рядом с Шаховым
вразброд щелкали ружейные выстрелы и черные, забрызганные грязью, люди
прыгали, бесновались, кричали и, размахивая винтовками, непрерывным по-
током катились от баррикады к дворцу.
Шахов прыгнул вниз и вместе с другими красногвардейцами, перебравши-
мися через баррикаду, бросился к подъезду. Здесь, на лестнице второго
этажа солдаты теснили юнкеров, стрелявших сверху:
Когда Шахов вмешался в толпу - сопротивление юнкеров было уже сломле-
но.
Стрельба сразу прекратилась, только несколько раз еще щелкнули оди-
ночные ружейные выстрелы.
Чей-то звучный голос закричал сверху: "Прекратите стрельбу! Мы сдаем-
ся!" - и в ту же минуту Шахов, как футбольный мяч, был вброшен толпою в
одну из комнат второго этажа.
Повсюду на полу разбросаны были обоймы, патроны. В углу, сжатые тол-
пою, теснились юнкера - невысокий лохматый матрос ругал их по-матери,
грозил кулаками, яростно стучал об пол винтовкой. Немного в стороне,
солдаты прикладами разбивали огромные упаковочные ящики и тащили из них
ковры, занавесы, белье, фарфор, статуэтки.
Высокий человек в солдатской гимнастерке с сухим энергичным лицом и
лихорадочными глазами грозил им револьвером и кричал:
- Назад! Назад клади! Мы не бандиты! Ничего не брать! - Товарищи! -
прокричал он вдруг так громко, что все находившиеся в комнате к нему
обернулись. - Все, что находится здесь - принадлежит народу! Ни одна
вещь не должна пропасть из дворца! Не позорьте революции!
Шахов остановился посреди комнаты, не зная, что нужно делать дальше и
чувствуя, что нужно итти куда-то, что кому-то нужна эта сила, которая
заставляла его бежать наперерез пулеметам...
- Где ваши министры? - кричал матрос юнкерам, - сбежали? Сбежали? Го-
ворите, сукины дети, корниловцы!..
- Вот оно что... Временное правительство... - вдруг вспомнил Шахов. -
Вот куда...
Он выбежал на лестницу; по лестнице вверх и вниз непрерывной цепью
шли солдаты.
И вдруг среди беспорядочной толпы началось какое-то движенье: снизу
отхлынули назад, сверху подались вперед - толпа шпалерами расступилась
вдоль перил.
Невысокого роста человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на
затылок, торопливо шел, почти бежал по этому живому коридору.
Давешний солдат с лихорадочными глазами выбежал навстречу ему и, про-
толкавшись сквозь толпу, окликнул его по имени.
- Временное правительство?
- Во втором этаже, через три комнаты от малахитового зала... Там
еще...
- Что?
- Там еще юнкера... Не сдаются.
Они скрылись в толпе. Шахов бросился вслед за ними.
Небольшая колонна юнкеров - последняя гвардия Временного прави-
тельства - неподвижно стояла в караульной комнате у дверей, за которыми
тринадцать министров, с упорством, достойным лучшего применения, все еще
играли свою пьесу, не замечая, что занавес уже давно опустился. Вся ко-
лонна держала винтовки на-изготовку и ни одним словом не отвечала на бе-
шеные крики, которыми толпа, втиснувшаяся вслед за человеком в очках в
караульную комнату, встретила это последнее препятствие.
И вдруг все смолкло. Человек в очках поднял руку.
- Товарищи! Не нужно крови! Сопротивление бесполезно. Положите ору-
жие! Временное правительство здесь?
Один из юнкеров за спиною своих товарищей открыл дверь в кабинет и
вытянулся на пороге во фронт.
- Как прикажет Временное правительство? Защищаться до последнего че-
ловека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство!
Он, молча, взял руку под козырек, выслушал ответ и, повернувшись,
прошел сквозь колонну.
Человек в очках, подняв голову, смотрел ему в лицо, сощурив глаза,
схватившись за рукоятку револьвера.
- Временное правительство просит сообщить, что оно уступает силе и
сдается!
8.
С той самой минуты, как Шахов переступил порог этой комнаты, он по-
чувствовал томительную неловкость, подобную той, которую испытывал он
иногда на любительских спектаклях, следя за плохой игрой знакомых акте-
ров, когда эти знакомые актеры сами не сознавали, как плохо они играют.
Он вдруг усомнился, точно ли из-за этих скучных, упорно старающихся
поддержать свое достоинство, тринадцати начальников департаментов юнке-
ра, казаки, ударные батальоны в течение долгих восьми часов стреляли из
ружей, пулеметов и пушек.
Он почувствовал усталость; все напряжение его сразу упало.
Сквозь тяжелеющее сознание он слышал и видел, как человек в очках оп-
рашивает членов Временного правительства, записывает их имена, составля-
ет протокол об аресте, - несколькими короткими фразами сдерживает напор
толпы, готовой, при известии о том, что Керенского нет, смыть и снести к
чортовой матери и Временное правительство, и его самого, и все, что по-
падется под руку.
Он приходит в себя только тогда, когда давешний высокий солдат, нак-
лонившись к человеку в очках, говорит ему что-то на ухо (человек в оч-
ках, не отрываясь от протокола, кивает головой) и, обводя комнату своими
лихорадочными глазами, останавливается долгим взглядом на нем, на Шахо-
ве.
Должно-быть, лицо Шахова согласуется с тем, о чем он только что ду-
мал, он отделяется от стола и, пройдя сквозь кольцо матросов, подходит к
Шахову.
- Вы - красногвардеец, товарищ?
- Да, смольнинского отряда!
- Возьмите двух людей и пройдите на чердак. Осмотрите все помещения -
нет ли где телеграфа. Если найдете какие-нибудь бумаги, телеграммы - все
отнесите ко мне, сюда. Я - комендант Зимнего. Сделайте все это без шума.
- Все будет сделано, - отвечает Шахов.
---------------
В караульной комнате он почти тотчас же отыскал одного из красногвар-
дейцев своего отряда. Вдвоем они прошли длинный коридор, по обеим сторо-
нам которого стояли, дожидаясь выхода арестованных, солдаты и матросы, и
после долгих блужданий по комнатам первого и второго этажа наткнулись на
старого швейцара в сине-красной, шитой золотом ливрее. Швейцар стоял
посредине огромной, тускло освещенной, залы и в затруднении, почесывая
затылок, смотрел, как веселый, длинноногий человек в кепке, лихо залом-
ленной на затылок, аккуратно срезал с кресел перочинным ножом тисненую,
японскую кожу.
Впрочем, при виде красногвардейцев длинноногий в кепке хладнокровно
сложил ножик и отошел в сторону.
Швейцар молча выслушал Шахова, пожевал губами и с грустью прошамкал,
что на чердак нужно итти со двора, а потом по круговой лестнице.
Лестница вела на пристройки третьего этажа.
Здесь было темно, фонарь лохматыми светлыми пятнами освещал пыльные
стены.
Шахов одну за другой открывал двери, направлял внутрь комнаты фонарь,
мельком оглядывал ее и шел дальше.
Он осмотрел таким образом почти весь чердак Зимнего и, не найдя ниче-
го, решил было возвратиться обратно, когда его спутник, наткнувшись на
пустые упаковочные ящики, сваленные один на другой, увидел за ними узкую
дверь.
Он попытался отворить ее - за дверью послышался шорох. Не говоря ни
слова, он жестом подозвал Шахова.
Шахов приложился ухом к двери - ничего не было слышно. Тогда он спро-
сил ясным, отчетливым голосом:
- Кто здесь?
Голос гулко отдался под низкими потолками.
Никто не ответил.
Он постучал в двери рукояткой револьвера:
- Отворите! Ваши все сдались!
Снова никто не ответил; и вдруг в напряженной тишине Шахов явственно
услышал шорох.
- Послушайте, - сказал он, - даю вам слово, что, если вы сдадитесь
добровольно, вы будете отпущены. Всех сдавшихся юнкеров освободили на
честное слово.
Он не успел еще договорить последней фразы, как за дверью ударил ре-
вольверный выстрел.
- Стреляет, стерва! - удивился красногвардеец.
Новый прилив бешенства начал подмывать Шахова; однако-ж он сдержал
себя и снова пытался уговаривать.
- Да поймите вы, чорт возьми, что это бесполезно! Ну, вы убьете одно-
го, даже двух людей. Все равно, вас возьмут через четверть часа!
За дверью стукнули обо что-то револьверным дулом.
Шахов едва успел отскочить - пуля пролетела от него на полшага.
Красногвардеец молча отошел на несколько шагов в сторону, приложился
и, как на учебной стрельбе, выпустил все шесть пуль одну за другою.
Все шесть пролетели мимо - едва только последняя гильза выскочила из
затвора, как раздался новый револьверный выстрел.
На этот раз человек за дверью попал в цель - красногвардеец выронил
винтовку, коротко закричал и упал лицом вниз на пол.
Шахов приподнял его - пуля попала в ключицу, несколько капель крови
брызнули на шею и грудь - и оттащил в сторону.
Красногвардеец, коротко и тяжело дыша, левой рукой ощупывал рану.
- Он видит, куда стрелять... - вдруг пробормотал он, пытаясь под-
няться и снова садясь на пол.
Шахов оставил его и, сжав зубы, вернулся обратно; он поставил фонарь
на край ящика и, каждую секунду ожидая нового выстрела, принялся осмат-
ривать поверхность двери.
Это была довольно плотная дверь, скрепленная широкими планками; уви-
деть что-либо через такую дверь было невозможно.
Проводя по поверхности двери рукой, он уколол палец о дощечку, рас-
щепленную пулей, и тотчас же эта легкая острая боль прояснила его отяже-
левшее сознание.
- Так вот в чем дело... Стало-быть, он в темной комнате, а у нас
здесь светло, фонарь... Он нас сквозь эти дыры, проделанные пулями, ви-
дит... Стало-быть, если потушить фонарь...
Он открыл дверцу фонаря и пальцем прижал фитилек: тотчас же на двери
замаячили неярким светом несколько круглых отверстий.
Он приложился глазом к одному из них и увидел небольшой, слабо осве-
щенный круг на голой стене; он сдвинулся немного ниже - в полумраке
скользнула и тотчас же исчезла рука, сжимающая рукоятку револьвера.
Переходя от одного отверстия к другому, он осмотрел почти всю комнату
- эта комната освещалась карманным фонариком или свечою; она была почти
пуста, на полу, собирая что-то, ползал человек.
Шахов ясно различил блестки погон, скользнувшие в тусклом свете, -
этот человек был офицером и этот офицер был в двух шагах от Шахова.
Юнкер, шесть часов назад стоявший на часах у ворот Зимнего, легко уз-
нал бы этого офицера; это был тот самый прапорщик Миллер, который тщетно
пытался оповестить защитников Зимнего о том, что дворец окружен войсками
Военно-Революционного Комитета.
В одной руке он держал револьвер, а другою шарил на полу, должно быть
искал оброненный патрон.
Шахов, напряженно щуря глаз, следил за каждым его движением.
Офицер встал, сделал несколько шагов по комнате и вдруг обернулся.
Лицо его осталось в тени, свет был за спиною, - но это движение, по-
ходка были мучительно знакомы Шахову. Напрягая память и в то же время не
упуская из виду ни одного движения офицера, Шахов начал медленно подни-
мать руку с револьвером.
Офицер стоял теперь перед самой дверью и застрелить его было гораздо
проще, чем оставить в живых.
Шахов тщательно целил ему в левую сторону груди.
И вдруг смутное чувство покатилось по телу, в горле пересохло; но он
был попрежнему спокоен, рука не дрожала, палец не скользил по курку.
- Чего ж я, в самом деле, жду? - холодно подумал он и в ту же минуту
понял, что ждет, когда офицер отойдет в сторону или повернется так, что-
бы можно было обмануть себя и не убить его, а только ранить.
И в самом деле, едва он это понял, как офицер отошел от двери.
Тогда, наконец, Шахов наставил дуло в одно из отверстий и торопливо
дернул курок.
И тотчас же он бросился к двери и начал вышибать ее частыми и корот-
кими ударами приклада.
Дверь распахнулась, наконец.
В первое мгновенье он ничего не видел - вслепую сделал несколько ша-
гов, двинул ногой сброшенный на пол телеграфный аппарат, из которого вы-
ползала длинная белая лента, и только тогда, обводя взглядом голые, за-
пыленные стены, наткнулся на офицера.
Офицер стоял в самом темном углу, бессильно сползая вниз по стене и
пытаясь достать выпавший из раненой руки револьвер.
Шахов вздрогнул и выпрямился.
Он подошел к нему вплотную и, вглядываясь в это бледное лицо с отпа-
дающей нижней губою, выронил револьвер и схватил офицера за руку.
Он сказал сдавленным голосом, не веря тому, что сейчас произнесет это
имя:
- Галя!
Офицер посмотрел на него в упор, с усилием попытался двинуть повис-
шей, как плеть, рукой, отделясь от стены, сделал шаг вперед и грохнулся
на пол.
9.
В одной из комнат второго этажа Шахов опустил на диван беспомощно по-
висшее тело и, протолкавшись сквозь толпу солдат и матросов, добрался до
комнаты, в которой час назад было арестовано Временное правительство.
- Спешное дело! - прокричал он красногвардейцам, пытавшимся его оста-
новить, и с размаху толкнув дверь, лицом к лицу столкнулся с комендантом
дворца.
- По вашему приказанию...
- Нашли что-нибудь? - быстро спросил комендант.
- Да... На чердаке. Вход со двора по круговой лестнице. Я поставил
туда караул...
- Бумаги?..
- Вот все, что я нашел...
Комендант перелистал бумаги.
- Временное правительство, - прочел он про себя, - обращается ко всем
классам населения с просьбой поддержать Временное правительство...
Он взял другую бумагу:
- Всем, всем, всем... Временное правительство на посту. Положение
признано благоприятным. Городская дума на стороне правительства. Дворец
обстреливается ружейным огнем без всяких результатов... Временное прави-
тельство обращается ко всем классам населения...
Он уронил телеграмму на пол.
- Товарищ комендант...
- Нужно наладить охрану дворца, - быстро сказал комендант, поднимая
свои лихорадочные глаза на Шахова, нужно установить посты, караулы. Оты-
щите товарища Измайлова и скажите ему, что я направил вас в его распоря-
жение. А потом... Как ваша фамилия, товарищ?
- Шахов.
- Найдите меня завтра... Я буду здесь или в Смольном...
---------------
Молоденький прапорщик с опухшим, бледным лицом лежал там же, где Ша-
хов его оставил.
Шахов наклонился над ним: дыханья не было слышно.
Тогда он повернул голову прапорщика так, чтобы свет белых глазирован-
ных ламп падал прямо в лицо, и приподнял веко: зрачок сузился.
Еще со времени Варшавы и фронта он знал, как одиночные санитары пере-
носят раненых: он взвалил вялое тело на плечи и посадил его за своей
спиною, продев свои руки под коленями прапорщика; с обеих сторон вдоль
его плеч повисли маленькие белые руки.
От этих до-странности знакомых рук, которые он столько раз вспоминал
в своем одиночестве, шел теперь сладковатый запах пороха.
Он торопливо прошел через комнату и, боясь, чтобы его не задержали
(вокруг него мало-по-малу собирались солдаты, матросы, бродившие по
дворцу толпами), бросился в первую попавшуюся дверь.
В темноте, толкаясь плечами о стены, он спустился по лестнице на
двор; караулы еще не были поставлены и ему удалось, вместе с толпой,
пройти через ворота.
На Дворцовой площади еще звенели оружием отряды матросов, с того бе-
рега Невы, где темнели неясные очертания крепости, раздавались хриплые
крики.
Полуразрушенные штабеля дров еще заграждали выход на площадь - Шахов
едва протиснулся в узкий проход между двумя поленницами.
Он обошел площадь со стороны Александровского сада и Невский, утоми-
тельно-ровный, открылся перед ним с холодным светом фонарей вдоль почер-
невших зданий.
У Казанского собора и на углу Михайловской видны были костры пикетов.
Он свернул налево по Мойке - никто не остановил его и он шел около полу-
часа.
Наконец, прислонившись плечом к стене, он медленно опустил тело на
землю и отер пот со лба.
Прапорщик Миллер или тот, кто час назад называл себя прапорщиком Мил-
лером, лежал на мокром тротуаре, далеко вверх закинув бледное лицо.
Он был без фуражки - спутанные, остриженные по-мужски, волосы падали
на лоб. Свет фонаря тускло скользил по серебру погон, по кокардам на са-
погах.
"Эти кокарды на сапогах, кажется, кавалеристы носят..." - смутно по-
думал Шахов.
Спустившись на колени, он снял посеребряный офицерский пояс, перочин-
ным ножом срезал погоны и попытался вынуть кокарды.
Это не удалось ему и, расцарапав пальцы, он оставил кокарды и прило-
жил руку ко лбу Галины: лоб горел под рукою, где-то у виска чуть слышно
ударялся пульс.
Он поднялся с колен и только теперь заметил, в какой темноте он шел
все время; и впереди была та же непроницаемая, сплошная темнота, ни в
одном окне не горел свет.
Он присел на корточки, так же, как давеча, взвалил тело за спину,
двинулся дальше и шел, не останавливаясь, десять, пятнадцать, тридцать,
сорок минут. И все так же качалось за спиной с каждой минутой тяжелеющее
тело и все так же впереди была сплошная темнота и время от времени тем-
нее темноты зияли разбитые подвальные окна, и он все шел и шел, и начи-
нало казаться, что он никогда не дойдет, что до конца жизни будут ка-
чаться, свисая с плеч, маленькие белые руки...
- Кто идет?
Электрический свет фонаря ударяет прямо в лицо Шахова; несколько
мгновений спустя свет скользит вниз снова на Шахова и снова на землю.
Шахов с усилием открывает глаза - и ясно видит на руке, которая дер-
жит фонарь, круглую нашивку с черепом и костями - знак ударного ба-
тальона смерти.
Он смотрит прямо перед собою - и видит блестящие офицерские погоны.
Он оглядывается вокруг - перед ним огромным комом лежит Инженерный
замок, вокруг него стоят солдаты ударного батальона.
- Ваши документы?
Шахов опускает руку в карман пальто - первое, на что натыкается рука
- наган, рассыпанные пули; он почти насильно разжимает пальцы, взявшиеся
было за тяжелую, гладкую рукоятку нагана, и, несколько мгновений мучи-
тельно напрягая память, старается вспомнить, в какой карман он положил
свой красногвардейский пропуск, единственную улику, которая может выдать
его с головой.
Он опускает тело на землю - фонарь скользит по лицу прапорщика.
- Откуда несете раненого?
- Мой приятель, офицер, - глухо и медленно говорит Шахов, все еще ша-
ря руками в карманах, - его ранили там, на Дворцовой площади... Я был
вместе с ним... Он жив еще...
Офицер наклоняется над телом.
- Вот теперь вытащить наган и прямо в лоб и бежать, бежать, бежать...
- С него сорвали погоны, - ровным голосом объясняет он и находит, на-
конец, в боковом кармане старое служебное удостоверение.
И время почти останавливается, каждая секунда кажется ему часом, каж-
дое движение проходит перед ним, как кинематографическая лента, пущенная
пьяным механиком с медленностью, почти сумасшедшей...
Вот офицер осматривает изорванный китель на Галине, обыскивает карма-
ны, останавливается взглядом на кавалерийских кокардах, выпрямляется,
смотрит на Шахова...
- Да, это офицер!
Он мельком читает удостоверение, которое Шахов протягивает ему одере-
веневшей рукой.
- Вам далеко нести его? Занесите сюда, здесь ему окажут первую по-
мощь.
Он указывает рукой на Инженерный замок.
- Благодарю вас, - отвечает Шахов все тем же глухим, слишком ровным
голосом, - теперь недалеко. На углу Садовой. Я уж донесу его прямо...
Он, кажется, легко ранен. В руку, повыше локтя.
Патруль остается позади.
Но не успевает он, судорожно сжимая рукоятку нагана, отойти и десяти
шагов, как слышит резкий оклик:
- Эй вы, послушайте, вернитесь!
Несколько секунд он стоит неподвижно.
- Итти, или?.. Или броситься бежать?.. или?..
Он оборачивается и мерным шагом возвращается к патрулю.
Офицер снова наводит на него фонарь и молча вглядывается в лицо.
- Я не был уверен в том, что вы вернетесь добровольно, - говорит он и
заканчивает, поднеся руку к козырьку, - простите за беспокойство! Прохо-
дите, пожалуйста!
Шахов свернул за угол и, дойдя до угла Инженерной, снова остановился,
задыхаясь, и снова положил тело на землю. Только теперь он почувствовал
страшную усталость, в которой было что-то сходное со смертельной бо-
лезнью.
Он разогнул спину и снова с болью согнул ее, поднял руки и беспомощно
опустил их. Ноги у него дрожали, он стоял прислонившись к столбу и бесс-
мысленными, смертельно усталыми глазами смотрел на неподвижное тело, ко-
торое два часа назад он спас от верной смерти и которое несколько минут
назад подарило ему неверную жизнь.
И вдруг это закостеневшее, бесчувственное тело, в жизнь которого он
почти не верил, пошевелилось. Рука, закинутая вверх, согнутая в локте,
медленно разогнулась...
---------------
В пятом часу утра он вернулся в Зимний. Дворцовая площадь была пуста.
Только костры горели на углах и бродили туда и назад караулы солдат и
красногвардейцев.
Каждый свой шаг делая ценою болезненных усилий, Шахов прошел во дво-
рец и разыскал начальника охраны, невысокого бородатого моряка, который
во все время разговора с Шаховым рассеянно играл своим револьвером, поб-
лескивающим голубой сталью.
- Я направлен комендантом дворца в ваше распоряжение... - сказал Ша-
хов, с трудом поднимая тяжелые чугунные веки.
Матрос пристально смотрел на него.
- В мое распоряжение? Это хорошо! Так, значит, в мое распоряжение?
Шахов, качаясь от усталости, старался преодолеть тупую боль в глазах.
Он тяжело дышал, челюсти судорожно сжимались.
- Да. С тем, чтобы получить назначение по охране дворца.
- Идите спать! - яростно закричал матрос, - вы на ногах не стоите!
Если в мое распоряжение, так я отправляю вас спать! Айда! Доброй ночи!
Книга III
I
Солдат, забрызганный грязью, проскочил на велосипеде мимо наружной
охраны Смольного, ловко лавируя между автомобилями, подкатил к подъезду,
наспех приткнул свой велосипед к стене и бросился бежать вверх по лест-
нице.
Постовые матросы схватили его за руки и отбросили назад.
- Да какой вам пропуск, дерьмо собачье, - серьезно сказал солдат, - я
с донесением... с фронта!
По лестнице, вдоль которой пестрели плакаты и лозунги, он поднялся в
третий этаж и ткнулся в двери Военно-Революционного Комитета.
Посредине комнаты стоял, покачиваясь на длинных ногах, высокий чело-
век в офицерской шинели, накинутой на плечи; он негромко бормотал
что-то, должно быть самому себе, потому что, кроме постового красногвар-
дейца, который спал на скамейке, у дверей, уронив голову на грудь и
крепко сжимая ногами винтовку, - в комнате никого не было.
- Мне нужен прапорщик Турбин, - хрипло сказал солдат.
- Я и есть Т-турбин, - отвечал военный, немного заикаясь.
Солдат отряхнул пот, катившийся по лбу.
- Вот...
Он протянул клочок бумаги.
- Донесение от Комитета второго царскосельского полка.
Шатаясь от усталости, он отошел в сторону, разбудил караульного, пот-
ребовал у него табаку и долго крутил козью ножку, ни слова не отвечая на
расспросы красногвардейца.
Наконец, садясь с осторожностью (чтобы не коснуться натертого седлом
места) на лавку, он сказал серьезно:
- Да что, товарищи? - Сами видите... говно - дело!
Высокий офицер, меньше всего похожий на офицера, мучительно морща
лоб, читал донесение.
- Хм, чорт их возьми! Третий корпус, а? П-пустяки дело, - сказал он
самому себе совершенно с таким выражением, как если бы говорил какому-то
другому лицу, которого, никто, кроме него, не видел. - Что ж... значит
крышка? К-корпус? Это не меньше десяти тысяч. Н-нет никого. Сейчас же
всех собрать н-нужно. В штабе что ли? П-пустяки дело!
Солдат с недоумением прислушался, аккуратно подклеил оторвавшийся
клочок цыгарки и вдруг, подмигнув в сторону Турбина, хлопнул себя по лбу
и помотал рукой.
- Не того, а? Не в порядке?
- А шут его знает, - хмуро отвечал караульный, - не то, чтобы не то-
го, а так... все время, шут его, разговаривает! Я седни ночью в карауле
был, так он всю ночь сам себе разговаривает. Чудной какой-то, шут его
знает!
Чудной прапорщик вдруг пришел в себя, бросил донесение на стол, подо-
шел к карте и с напряженным лицом принялся водить пальцем по однообраз-
ным линиям окрестностей Петрограда.
---------------
Именно к этому прапорщику Турбину - одному из членов так называемой
"Военки" (Военной организации партии большевиков) - был направлен Шахов.
Утром 26 он отправился разыскивать давешнего коменданта Зимнего, ко-
торый за ночь успел переменить больше должностей, чем любой гражданин
Республики за год, начиная с начальника пикета и кончая начальником шта-
ба.
Шахов нашел его в Главном Штабе, где он бросался от телефона к столу
и обратно, отдавая приказания, принимая донесения, налету подписывая бу-
маги и время от времени принимаясь торопливо ощупывать раненую руку, ви-
севшую на грязной повязке.
Он переговорил с Шаховым, наскоро набросал записку и тут же исчез в
коридорах сумрачного здания, где еще вчера бродили растерянные офицеры в
мундирах с белыми аксельбантами и черными просветами погон.
Шахов развернул записку: она была адресована прапорщику Турбину и в
двух словах рекомендовала "подателя сего", как бывшего офицера, опытного
в военно-инженерном деле.
Через полчаса он был у подъезда Смольного; октябрьский ветер уже рвал
и взметывал вверх узкий клочок бумаги - первый военный бюллетень граж-
данской войны, сообщавший о том, что третий конный корпус угрожает подс-
тупом к Петрограду и о том, что "армия и красная гвардия революции нуж-
даются в немедленной поддержке рабочих".
- Товарищ Турбин здесь?
Крепкий чернобровый матрос, сменивший сонного красногвардейца, молча
вышел в соседнюю комнату; сквозь притворенную дверь, в синем табачном
дыму мелькнули смутные лица, наклонившиеся над столом. Шахов разглядел
одно из них - квадратное лицо с запавшими, почерневшими глазами.
- Его нет на заседании. Он только-что уехал.
- Куда?
- В Главный Штаб.
- В Штаб? Да я только-что из Штаба!
- Так значит разъехались... Нет и десяти минут, как он уехал... Поез-
жайте в Штаб, если спешное дело.
...............
Трамвай полз медленно, солдаты грушами висели на нем с обеих сторон.
На углу Литейного красногвардейский патруль отнимал у долговязого
мальчишки газеты; мальчишка ругался, дамы в шляпках, окружившие красног-
вардейцев, бодро размахивали руками и кричали что-то о французской рево-
люции.
Перед зданием думы тесными шпалерами стояла толпа - по лестнице бега-
ли туда и назад игрушечные офицеры и студенты с белыми нарукавниками, на
которых красными буквами были отпечатаны три слова: "Комитет обществен-
ной безопасности", из которых ни одно не соответствовало истине.
Кое-где Шахов заметил красногвардейцев, которые меньше всего походили
на людей, только-что совершивших революцию; они молча стояли на своих
постах, толпа кричала им что-то, потрясая кулаками.
Вдоль Невского тянулись бесконечные колонны солдат, проходивших мимо,
не обращая никакого внимания на всю эту суматоху.
"На фронт"... - подумал Шахов.
У Главного Штаба он сошел с трамвая и, поднявшись во второй этаж,
вернулся в ту самую комнату, которую покинул час назад. Немного не дохо-
дя до этой комнаты, он встретился в полутемном коридоре с высоким чело-
веком в офицерской шинели - с тем самым прапорщиком Турбиным, которого
он в течение трех часов искал неудачно, - и прошел мимо, даже не взгля-
нув в лицо офицера.
Но если бы он взглянул в это лицо, он вряд ли прошел бы дальше, не
остановившись ни на одно мгновение: Турбин отшатнулся, с перекосившимся
лицом бросился к Шахову и тут же дернулся назад, вытаращенными глазами
смотря ему вслед и с дрожью потирая руки.
В коридоре никого не было; никто не слышал, как этот длинноногий офи-
цер, так непохожий на офицера, бормотал, потирая лоб и растерянно моргая
глазами:
- Д-да, не... да не может-быть... Д-да, ведь это же он... Он, Шахов!
И он прибавил, вдруг усмехнувшись и нелепо взметнув головой:
- П-пустяки дело!
II
Вечером того же дня (ему так и не удалось увидеться с Турбиным, и
Кривенко завалил его утомительной работой по снаряжению и вооружению от-
ряда), вечером того же дня Шахову удалось добраться до Кавалергардского
переулка.
Галина сидела на кровати, обложенная подушками; ее лихорадило,
большой мохнатый плед был накинут на плечи; на этом пледе лежала забин-
тованная от плеча до локтя рука.
Лицо ее, немного постаревшее, утомленное, было почти незнакомо Шахо-
ву; она не напоминала нисколько ни девочку, которую он оставил год на-
зад, ни молодого офицера, которого, рискуя жизнью, он тащил накануне на
своих плечах через весь город.
Она заговорила с ним как-то неловко, даже сухо, и он сразу насторо-
жился.
- Я очень благодарна вам... Вы вчера помогли мне. Я почти ничего не
помню... Помню только, что увидела вас там, наверху. Вы, должно быть,
очень устали?
Можно было подумать, что путешествие накануне ночью от Дворцовой пло-
щади до Кавалергардского переулка под угрозой немедленного расстрела бы-
ло спортивным упражнением или увеселительной прогулкой.
Он отвечал медленно, немного теряясь, не зная, как говорить с этой,
почти незнакомой ему, женщиной.
- Да нет, пустое. Вот за сегодняшний день я в самом деле устал немно-
го.
Он осторожно прибавил немного погодя:
- Вы так долго были в обмороке, что я уж было испугался... Рука бо-
лит?
- Нет, ничего... Доктор говорит, что сквозная рана. Через три дня бу-
ду здорова.
Шахов машинально взял со стола какую-то безделушку и начал вертеть ее
в руках.
- Однако ж, я не ожидал вас таким образом встретить, - сказал он то-
ропливо, - как-то это все на вас непохоже... Вы как-то переменились за
этот год. Если бы мне за час перед тем сказали, что я встречу вас так,
как я вас вчера встретил, я бы...
Но и это не произвело на Галину никакого впечатления, как-будто кур-
систке Высших Женских Курсов и полагалось носить форму прапорщика и быть
в самое опасное время на "защитных постах армии, верной Временному Пра-
вительству".
- Я не знала, каким образом вы вчера попали во дворец. Нет, ничего не
помню, - снова повторила она, сощурив глаза, и Шахов сразу же узнал это
движение... - Так, что же, значит, выходит, что мы...
- Выходит, что мы... - повторил Шахов.
Он напряженно засмеялся.
- Выходит, что мы вчера воевали друг против друга с той разницей, что
вы в чине прапорщика, а я - простого солдата.
На этот раз Шахову пришлось еще раз убедиться в том, что эта бледная
с забинтованной рукой женщина незнакома ему.
Галина сказала, криво усмехнувшись:
- Что же, вы - красногвардеец?
- А разве вы вчера не успели в этом убедиться?
Галина сощурилась, помолчала.
- Знаете ли, Константин Сергеевич, если бы вчера ночью вы попались в
мои руки и сопротивлялись так, как я сопротивлялась, так я бы, пожалуй,
приказала вас расстрелять.
- Я считал, что вы для нас неопасны, - сухо отвечал Шахов, не глядя
на нее, - мы немного выиграли бы от вашей смерти. Таким, как вы, вчера
оставляли оружие. Все это пустяки какие-то...
Галина снова усмехнулась.
"А пожалуй, таким, как она, не следовало оставлять оружие", - подумал
Шахов и добавил сердито:
- И, кроме того, я думал, что мне не придется раскаиваться в том, что
я вчера помог вам добраться до дому.
Она, не отвечая, потянулась было за портсигаром, лежавшим на стуле
возле кровати, но не дотянулась и снова прилегла на подушку: видимо рука
у нее сильно болела.
Шахов подал ей портсигар и несколько минут молча смотрел на маленькие
пальцы, державшие папиросу.
- Так вы говорите, что юнкерам вчера оставляли оружие?
- Почти все юнкера отпущены на честное слово.
- Ну, вот видите... а я-то...
- Что вы?
- Я-то ведь никому честного слова не давала. Ведь вы вчера вынесли
меня из дворца тайком?
- Да от кого же мне было таиться? - неохотно сказал Шахов.
Галина глядела на него с любопытством.
- Стало-быть, вы нарушили вашу обязанность и поступили против вашего
долга.
- Я беру на себя ответственность за то, что я вчера по отношению к
вам сделал, - сдержанно сказал Шахов. - Мне пора итти. Я зашел для того
только, чтобы проститься с вами.
Галина быстро взглянула на него и вдруг принялась старательно сгибать
и разгибать пальцы больной руки; потом также неожиданно бросила это за-
нятие и закурила новую папироску.
- Вы уезжаете?
- Не знаю. Может-быть, завтра отряд отправят на фронт... И, кроме то-
го...
Он принялся глазами искать свою шляпу.
- И, кроме того, все может случиться.
Он взглянул на нее и вдруг с удивительной четкостью вспомнил это
бледное, закинутое вверх лицо, маячившее перед ним вчера под светом фо-
наря на мокром тротуаре, и горьковатый запах пороха, и темноту, и разби-
тые подвальные окна...
Он вдруг протянул к ней руки; она поспешно отвернулась, ища в подуш-
ках карандаш и записную книжку.
- Послушайте, - глухим и напряженным голосом сказал Шахов, - я вас ни
о чем спрашивать не хотел... Что ж... нам, может-быть, и говорить-то не
о чем. Я знаю, что я виноват перед вами... Я уехал тогда, не известив
вас ни одним словом, я скрывался от вас, я не отвечал на ваши письма. Но
теперь-то, Галя, когда мы увиделись наконец, неужели вы не хотите даже
спросить меня, почему же я все это...
В дверь постучали; он с побледневшим лицом оборвал и оборотился.
Давешний гвардейский офицер, который вчера встретился ему на Кавалер-
гардском, быстро вошел в комнату и тотчас же бросился к Галине.
- Ах, боже мой, что с вами, вы ранены?.. - спросил он с беспо-
койством, - мне Мария Николаевна говорила... Я беспокоился, остался
здесь, в городе, заходил к вам два раза, никого не находил дома. Но я
представить не мог, что вы в самом деле решились...
Шахов молча отошел в сторону.
- Руку прострелили? Сквозная рана? - торопливо спрашивал офицер, -
нужно к хирургу. Я сейчас же еду... - (Он пошел к двери и тотчас же
возвратился обратно.)
- Право, я все-таки считал вас благоразумнее... Пойти в эту суматоху,
в эту омерзительную возню, рисковать своей жизнью... да и не только сво-
ей...
Он все еще не замечал Шахова. Шахов стоял спиной к нему и с напряжен-
ным вниманием разглядывал свои красноватые, сразу вспотевшие руки.
- Я ухожу, до свидания, - сказал он вдруг, перебивая гвардейца.
Тот остановился на полуслове и, вскинув голову, слегка сощурив свет-
лые глаза, посмотрел на Шахова.
Галина познакомила их.
- Тарханов.
- Шахов.
Гвардеец с особенной вежливостью щелкнул шпорами. Шахов едва кивнул
головой.
- Вы останетесь еще на несколько минут, - сказала Галина.
- ...Да пустяки, кто может серьезно думать об этом! - весело говорил
офицер, - еще день, два, и они сами над собой будут смеяться. Меня дру-
гое беспокоит - немцы все дальше продвигаются в глубь России, с минуты
на минуту можно ожидать высадки десанта в Финляндии. Вот что страшно! А
с большевиками можно расправиться в два счета - либо это кончится вмеша-
тельством союзников, и тогда военно-полевые суды покажут этим шутникам,
что такое закон и порядок, либо...
- А я вот думаю, - неожиданно для себя самого сказал Шахов, - что это
кончится победой большевиков, и тогда не иностранные, а русские воен-
но-полевые суды покажут контр-революционному офицерству, что такое нас-
тоящая народная Революция!
Тарханов посмотрел на него своими светлыми и наглыми глазами.
- Вы так думаете? - спросил он, твердо и насмешливо улыбаясь.
- Я в этом не сомневаюсь, - хмуро отвечал Шахов.
- Так вы, может-быть, принадлежите...
- Если вам угодно знать, я - красногвардеец.
- Ах, так, - весело сказал офицер, - так значит красногвардейцы умеют
не только грабить дворцы, но еще и вести политические разговоры...
Он тотчас же спохватился и с нарочитым ужасом обратился к Галине:
- Извините, ради бога, Галина Николаевна, вы нездоровы, а мы тут...
Шахов взглянул в упор на это красивое и насмешливое лицо, и вдруг
знакомое чувство радостного бешенства начало овладевать им.
- А вот красногвардейцы умеют еще и... - начал он и вдруг замолчал.
- Кажется, нет необходимости продолжать этот разговор, - презрительно
морщась, сказал Тарханов.
- Да, этот разговор мы кончим где-нибудь в другом месте, - отвечал
Шахов, неестественно улыбаясь.
Лицо его было бледно, нахмурено и чуть подергивалось.
Только теперь Галина вмешалась в разговор; до сих пор она молчала,
полузакрыв глаза и откинувшись головой на подушки.
- Константин Сергеевич, вы, кажется, снова хотите устроить взятие
Зимнего дворца и на этот раз у меня в комнате? - сказала она, усмехнув-
шись. - А вам я советую лучше обороняться, чем накануне ваши единомыш-
ленники, - обратилась она к Тарханову, - я могу удостоверить, что они
оборонялись плохо. Если бы вы были вчерашний день во дворце, так и вы,
быть-может... Впрочем, бросим говорить о политике. Вчера политика проды-
рявила мне руку, сегодня она ссорит моих знакомых, - бог с ней.
Гвардеец, весело и вежливо улыбаясь, тотчас же согласился и принялся
рассказывать о том, что вчера вечером, как раз в то время, когда проис-
ходила вся эта суматоха, он преспокойно слушал Шаляпина в Народном доме.
- Он был бесподобен в "Дон-Карлосе"... Какая игра!
Шахов смотрел на его лицо, свеже-выбритое, слегка припудренное, на
прямой и твердый подбородок, на длинные белые руки, и чувство горечи, и
недовольства собой, и злобы мутило его.
III
В тот же вечер, уйдя от Галины, Шахов снова встретился с Главецким.
Он бродил по городу, сам не зная куда и зачем, с непонятным вниманием
следя торопливые силуэты прохожих, бессознательно щуря глаза, чтобы свет
фонарей, тусклых, как рыбий глаз, в эту сумрачную осеннюю ночь расходил-
ся тонкими стрелами.
Раза два или три он останавливался на углу знакомого переулка, от ко-
торого не мог уйти в эту ночь; вот тот дом с крытым подъездом, и другой,
и третий, а там...
И он поворачивался и снова начинал бродить по голым улицам, с огром-
ными, выщербленными стенами, гулким стуком шагов пугая людей в пенснэ,
вооруженных детскими пистолетами и стоявших в нишах ворот, на почетном
карауле охраны своей безопасности.
Город был спокоен и мрачен: он напоминал опустевшее поле сражения, на
котором только-что умолкли крики раненых, с которого только-что подобра-
ли трупы, чтобы на утро с новыми силами начать яростную и беспощадную
работу Революции.
Шахов увидел знакомое лицо с лисьим подбородком за окном запоздалого
трактира, в одноэтажном деревянном домишке где-то на углу Болотной. Лицо
было совсем близко к стеклу и при ясном свете электрической лампочки ка-
залось нарисованным с удивительной четкостью.
Главецкий подносил ко рту бокал и косил глазами на улицу.
Деловитое, неподвижное выражение его как-будто нисколько не измени-
лось при виде Шахова, - он только отнял бокал от рта и, не отводя ско-
шенных глаз, подул на пену.
То, что он нисколько не удивился и не обрадовался при виде Шахова, а
только подул на пену (что должно быть, повидимому, подчеркнуть уверен-
ность в превосходстве), - все это испугало Шахова. Он отвернулся и то-
ропливо отошел прочь.
И тут же он сразу понял, что за эти два дня, как-будто не оставлявших
ни одного свободного мгновения, чтобы думать о чем бы то ни было, - он
ни на минуту не забывал о Главецком и о его "варшавском анекдоте".
На углу ближайшей улицы он остановился, с напряженным вниманием разг-
лядывая темную и пустую витрину, на которой и при ясном свете дня не мог
бы увидеть ничего, кроме выцветшего бархата и нескольких карманных фо-
тографий.
Незаметно для себя самого он отошел от витрины и несколько раз про-
шелся туда и назад по Болотной.
Прошло десять или пятнадцать минут - не больше чем нужно для того,
чтобы умереть или родиться, или принять это пустое решение зайти поздней
ночью в трактир, разумеется, с единственной целью - согреться и выпить
чаю.
Уже отворяя дверь, он вдруг вспомнил, что, может-быть, Главецкий его
и не видел вовсе...
- Да ведь наверное не видел... ведь он же на свету был, а я в темно-
те, за окном...
И тут же, как-будто подталкиваемый сзади чьей-то рукой, которой не
было силы сопротивляться, он перешагнул через порог и направился прямо к
тому столику, за которым сидел Главецкий.
Главецкий вскочил, роняя стул, и бросился ему навстречу.
- Вот не ожидал встретить! - вскричал он, счастливо улыбаясь и протя-
гивая Шахову сразу обе руки, - не ожидал встретить! Ведь я вас второй
день ищу и никак не могу доискаться.
Шахов, заложив руки за спину, смотрел на него растерянно: впрочем, он
тут же пришел в себя, сел за соседний стол и, не глядя на Главецкого,
заказал себе чаю.
- Вот и отлично, теперь и поговорим, - пробормотал Главецкий, нис-
колько не смутившись тем, что ему не подали руки, и с особенным удо-
вольствием устраиваясь на стуле, - теперь и поговорим. А то, ведь, прямо
беда! Ни адреса, ни телефона, решительно никакого намека на местопребы-
вание...
Шахов посмотрел на это постоянно меняющееся лицо с лисьим подбород-
ком, с острым носиком - лицо мигнуло ему и, гримасничая, придвинулось
ближе. Он молча отвернулся.
- Ах, вот как, вам со мною и говорить не угодно, - сказал Главецкий,
придвигаясь еще ближе и суетливо ерзая на стуле, - очень жаль! А у меня
есть для вас кое-какие новости...
- Что вам от меня нужно? - негромко спросил Шахов.
- То-есть, как это, что мне нужно? да ведь мы же с вами вчера услови-
лись встретиться. Ведь это вам со мною переговорить нужно.
- Да я сюда зашел не для того, чтобы... - начал было Шахов и тут же с
чрезвычайной силой почувствовал, что зашел сюда именно для того, что-
бы... - он оборвал и докончил кратко: - мне с вами говорить не о чем!
- Как не о чем? А хотя бы на счет...
Шахов резко оборотился к нему, сжав кулаки; Главецкий пугливо мигнул
глазами, но остался на месте.
- Дело в том, - заговорил он вдруг тихим голосом, - что ведь бумаж-
ку-то я разыскал.
- Какую бумажку?
- Известную вам бумажку.
Он взглянул на Шахова и вдруг весь сжался и втянул голову в плечи.
- Никак не пойму, - продолжал он все тем же сдержанным голосом, - ни-
как не пойму, отчего вы на меня так сердитесь? Ну что же, скажем, у меня
на руках имеются некоторые документы, которыми можно, так сказать, про-
лить свет на ваше прошлое. Вам, допустим, это в данное время невыгодно,
неудобно. Ну, и что ж из этого? Тут дело, если можно так выразиться,
коммерческое. Вы вручаете мне некоторую сумму, по соглашению (он повысил
голос и сделал ударение на этом слове), именно по соглашению, я взамен
возвращаю вам эти документы. Вот и все. Ну есть ли тут из-за чего волно-
ваться?
- Ведь я уже говорил вам, что у меня денег нет, - пробормотал Шахов.
- Знаю! Я и не расчитывал, что получу сейчас же звонкой монетой. Так
сказать - "гони деньгу и никаких двадцать"! Я готов принять не только
монетой, а хотя бы... ну, хотя бы ценными предметами.
Эти последние слова он выговорил как-будто с опаской.
- Вот, например, ценные предметы, - тотчас же продолжал он, - так
сказать, дворцового происхождения. Некоторым лицам, которые стоят, если
можно так выразиться, близко к самому делу, ничего не стоит, например,
будучи где-нибудь там в карауле или...
- Нужно уйти, уйти сейчас же, просто повернуться и уйти, не говоря
больше ни одного слова, - подумал Шахов и сейчас же нарушил это решение.
- Покажите мне вашу бумагу, - сказал он хрипло, стараясь смотреть ми-
мо Главецкого.
Главецкий как-будто только и ожидал этой просьбы.
- Виноват, - сказал он, вскакивая и хватаясь за борт шинели, - тут
может-быть... тут может-быть неудобно. Может-быть, мы туда (он махнул
рукой в сторону двери), туда, на улицу выйдем. На пять минут, не больше!
Шахов послушно встал; они остановились недалеко от трактира, прямо
под фонарем; свет его падал на огромные фабричные стены на разбитый це-
ментный забор, усеянный стеклом и жестью.
Главецкий отступил назад на два шага и начал торопливо расстегивать
шинель.
- Извиняюсь, - снова начал он, немного подхихикивая, должно быть для
того, чтобы придать больше вежливости тому, что он говорил, - я бы поп-
росил, так сказать, ради предосторожности, на всякий случай... Заложите,
пожалуйста, руки за спину.
Шахов молча исполнил его просьбу.
Тогда началась длиннейшая история с вытаскиванием бумаги; Главецкий,
отвернувшись к забору, расстегнул шинель, вывернул на изнанку карман,
отстегнул где-то в подкладке французскую булавку, долго шарил в шинели,
засунув руку до локтя. Наконец, он оборотился к Шахову, держа бумагу в
руках; бумагу эту он осторожно развернул и лицевой стороной показал Ша-
хову.
- Вы слишком далеко держите. Ничего не могу разобрать, - сказал Шахов
тем чрезвычайно ровным голосом, который появлялся у него в минуты
сильного волнения.
Главецкий медленно разогнул руки, бумага придвинулась к Шахову на
полшага.
- Канцелярия Варшавского военного-губернатора, - разобрал он и попро-
сил:
- Еще немного поближе.
От напряжения, с которым он на таком расстоянии разбирал некрупный
канцелярский почерк, он произносил вслух почти каждое слово.
- "Содержащийся в Мокотовской тюрьме до приведения приговора суда в
исполнение государственный преступник Константин Шахов сообщил следова-
телю военно-полевого суда полковнику Собещанскому...
Краска отливала у него с каждым словом.
И вдруг тут же между строк, или над ними, или на этой разбитой це-
ментной стене он увидел серое, как пепел, лицо человека с завязанными за
спину руками, и тень виселицы над его головой, и этот последний взгляд
сочувствия и сожаления, обращенный к нему, к Шахову, к человеку, который
останется жить.
Главецкий следил за ним, напряженно щуря глаза, бумага в его руках
чуть-чуть дрожала.
- В виду важных услуг... - читал Шахов, выдавливая из себя каждое
слово, - настоящим прошу ваше высокопревосходительство о помиловании"...
- Помиловании... - повторил он медленно и раздумчиво, как-будто впер-
вые услышал это слово и, вдруг рванувшись вперед, с силой ударил Главец-
кого кулаком в лицо. Главецкий отлетел в сторону и налету бросил куда-то
скомканную бумагу. Кровь показалась у него на губах, тыльной стороной
руки он вытер кровь, ощупал языком зубы и оглянулся.
Никого не было вокруг, только босой, несмотря на выпавший снег,
мальчишка стоял в воротах и с любопытством ожидал продолжения драки.
Впрочем, никакого продолжения не было; Шахов с омерзением вытер за-
пачканную кровью руку и быстро пошел в сторону.
---------------
Поздней ночью он вернулся к своему отряду и никого не нашел.
Павловские казармы, в которых временно разместился отряд, были пусты.
В караульной команде ему передали клочок бумаги; на нем рукой Кривен-
ки было нацарапано приказание немедленно ехать вслед за отрядом, отпра-
вившимся, согласно распоряжению Военно-Революционного Комитета, на фронт
Гатчино-Царское Село.
IV
"Армия и красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке
рабочих".
Огромная толпа, с вкрапленными в нее ротами солдат, пушками, грузови-
ками и телегами, двигалась по широкому, прямому шоссе, уже посеревшему
от первого снега.
Мужчины с оружиями, со свертками проволоки, с патронташами поверх ра-
бочей одежды, женщины с лопатами, с кирками, иногда с патронными сумка-
ми, шли на фронт.
У них не было офицеров, - ими командовала уверенность в том, что они
отправляются умирать за революцию.
А за революцию нужно умирать весело!
На полях, по обе стороны шоссе, женщины и старики копали окопы и про-
тягивали длинные цепи проволочных заграждений.
Отряды солдат шли не в ногу, высмеивая кое-как одетых красногвардей-
цев; кляня по обыкновению все на свете в бога, в душу и в мать, шли мат-
росы.
За ними, разбрызгивая серую грязь, медленно ехали грузовики, с торча-
щими во все стороны штыками.
Кое-где встречались санитарные каретки, и женщины с перевязью Красно-
го Креста, высовывались из-за зеленого полотнища и кричали что-то в тол-
пу, размахивая руками.
Недалеко от Пулкова Шахов встретил крестьянскую телегу, медленно дви-
гавшуюся по направлению к городу. Мальчик с лицом белее полотна сидел на
ней, согнувшись над разорванным животом; он монотонно кричал, мотая го-
ловой.
Далеко к северу разорвались тучи, и на плоской, болотистой равнине
замаячили в пепельном утреннем свете квадратные очертания Петрограда.
Оттуда еле слышно доносились тревожные завывания фабричных гудков:
армия и красная гвардия революции нуждались в немедленной поддержке ра-
бочих.
V
- Шах.
...............
- Вы думаете о вашей даме и забываете о вашем короле.
- Вы не угадали; я потому и играю так плохо, что слишком много думаю
о моем короле.
Француз вскинул глаза; Тарханов вежливо наклонил голову и переставил
фигуру; он играл белыми: его королю грозил мат, а он только-что объявил
шах королю противника; это значило, что он не потерял еще надежды выиг-
рать партию.
Это было вечером двадцать седьмого октября.
Не прошло еще и суток, как Гатчина была занята "Верховным главноко-
мандующим, прибывшем во главе войск фронта, преданных родине и револю-
ции".
Офицеры Гатчинского гарнизона и штаба третьего конного корпуса собра-
лись в столовой Павловского дворца; на краю стола Тарханов играл в шах-
маты с французским офицером, немного в стороне у огромного белого камина
шел разговор о последних петроградских событиях.
- Вздор какой происходит, ерунда, пустяки, - говорил румяный, свежий
офицер с рыжеватыми усами. - Все расклеилось, все куда-то в сторону
прет. Большевики? Да при чем тут большевики? Большевиков и нет совсем!
Их выдумали, это просто-напросто солдат устал воевать... Вот сейчас, сию
минуту заключить перемирие, так ведь им тут же и крышка. Впрочем,
нельзя! Этого сейчас делать нельзя... Они и без того больше семи -
восьми дней не продержатся.
- Господа, Смолянинов говорит, что большевики продержатся восемь
дней, - сказал, немного покраснев, молоденький прапорщик, которому пору-
чили заведывать чаем, - хотите пари со мною, что через пять дней, не
позже первого или второго, от них и следа не останется?
- Отлично, я держу пари, - быстро сказал третий офицер.
Пари было слажено в несколько минут.
- Да вы вообразите себе, что большевикам никто не оказывает ни малей-
шего сопротивления, - говорил рыжеусый офицер, - ну, вот допустим, что
мы стоим сейчас не под Петроградом, а где-нибудь у чорта за пазухой, в
Острове... Допустим, что большевикам ничего не угрожает... Ну, и что же
произойдет? Да ничего не произойдет, пустота, гладкое место... Но за то
потом...
Рыжеусый офицер вдруг загорелся.
- Потом мы взялись бы за дело!
- Русские очень плохие политики, - вежливо сказал Тарханову француз,
взявшись двумя пальцами за ладью и размышляя о том, куда ее двинуть.
- И очень хорошие солдаты, - докончил он быстро и, оставив ладью, ре-
шительно взялся за королеву.
Разговор прекратился было, но вскоре заговорили снова, на этот раз о
Керенском.
Старый подполковник рассказал о том, как какой-то сотник на его гла-
зах отказался подать Керенскому руку.
- "Поручик, я подаю вам руку".
- "Виноват, господин Верховный главнокомандующий, я не могу подать
вам руки. Я - корниловец".
Молоденький прапорщик так живо представил себе эту сцену, что пролил
свой чай на ковер.
- Ну, и что же Керенский?
- Да ничего! Велел взыскать с этого офицера да и только.
- Он же баба! - снова заговорил рыжеусый, - он же баба, слюнтяй
страшный! Какой же он верховный, главнокомандующий? Он помощник присяж-
ного поверенного, а не главнокомандующий.
Подполковник остановил было его, но тут же прислушался с интересом.
- Мне Книрша рассказывал, как он упал в обморок, когда ему принесли
телеграмму от Духонина. А пока адъютанты прыскали одеколоном и махали на
него платками, Книрша поднял с пола телеграмму.
- Знаете, что там было написано? "От имени армий фронта заявляю о
полном подчинении Временному Правительству".
Все рассмеялись.
- А что, господа? - продолжал разгорячившись рыжеусый, - ведь сказать
по-правде, разве нам такой человек нужен?
Тарханов медленно отвел глаза от шахматной доски, обернулся к рыжеу-
сому офицеру. Он ответил ему кратко.
- Он нам еще нужен.
- Зачем?
Тарханов как-будто с прежним вниманием обратился к шахматной игре. Он
пробормотал, немного погодя.
- Он нужен нам как приманка.
- Какая приманка? Для кого приманка?
- Для кого? Для известного сорта рыбы.
Все вдруг замолчали.
- Вот она где у нас сидит, эта известная рыба, - проворчал подполков-
ник.
Щеголеватый офицер быстро вошел в комнату.
- Поручика Тарханова Верховный главнокомандующий просит присутство-
вать на штабном совещании, - сказал он поспешно.
Тарханов извинился перед своим партнером и вышел.
- Этот... этот того, - неопределенно сказал рыжеусый, кивая вслед ему
головой, - из этого человека будет толк, помяните мое слово!
VI
Вторая молодость мага и волшебника Временного Правительства наступила
тогда когда он решил наконец взглянуть вокруг себя открытыми глазами.
Это простое решение было принято после пяти месяцев руководства пол-
торастамиллионной страной и после того, как семимиллионная армия отказа-
лась исполнять его приказания.
Иными словами, этот человек, имя которого бессмертно главным образом
в истории денежного обращения, поступил точно так же, как разбойник,
державший с хирургом пари о том, что он откроет глаза после своей смер-
ти.
Как легко, может догадаться каждый, открыть глаза после своей смерти
стоит только для того, чтобы снова закрыть их.
Все было решено накануне ночью. Теперь, на утро этот человек сидел на
председательском месте, в неизменном френче; у него было бледное, бритое
и нездоровое лицо, на котором красными полосками лежали тяжелые опухшие
веки.
Вокруг круглого мраморного стола, собрался почти весь корпусный штаб.
Здесь были и случайные люди - политические деятели, бежавшие накануне из
Петрограда, комиссары Северного фронта, отказавшегося повиноваться рас-
поряжениям верховного командования.
По правую руку от председателя сидел статный, красивый человек, сред-
них лет, с выправкой отличного спортсмена, в полувоенном платье. Через
плечо его на кожаной ленте висел полевой бинокль.
Он наклонил свое проницательное и в то же время неподвижное лицо к
маленькому, сгорбленному, лохматому человеку со скомканной бороденкой,
который быстро говорил ему что-то, часто моргая веками.
Когда Тарханов вошел в гостиную, где происходило совещание, речь шла
о наличных силах третьего конного корпуса.
- Итак, наличные силы, которыми мы располагаем, - говорил маленький
казачий офицер, нервно потирая длинные сухощавые руки, - это три сотни
девятого Донского полка, две сотни десятого Донского полка, одна сотня
тринадцатого Донского полка, восемь пулеметов и шестнадцать конных ору-
дий. Таким образом, людей едва хватит на прикрытие артиллерии. Итти с
такими силами на Царское село, где гарнизон насчитывает десять тысяч, и
далее на Петроград, где не менее двухсот тысяч, - невозможно. Посмотрим
теперь, какие надежды имеются на подход подкреплений. По последним све-
дениям начальник Ревельского гарнизона отменил погрузку трех Донских
полков, впредь до выяснения обстоятельств. Две кавалерийские дивизии ис-
чезли в пути. Судя по телеграфным сообщениям, никаких эшелонов на север
не идет. При создавшемся положении единственным разумным исходом бу-
дет... - Он перевел дыхание и небольшими крысиными глазками быстро огля-
дел всех присутствующих. - Единственным разумным исходом будет: вступить
в переговоры с большевиками.
Чопорно одетый, весь подтянутый, генерал с жесткой бородой и смелыми
чертами лица, возразил офицеру.
- Подсчет сил, произведенный есаулом Ажогиным, грешит неточностями, -
сказал он, - мы можем и должны рассчитывать на подход подкреплений, я
только-что получил сведения о том, что первый осадной полк в составе
восьмисот человек погрузился в Луге и сегодня ночью будет в нашем распо-
ряжении. Я согласен с есаулом Ажогиным, что при других условиях итти с
столь незначительными силами на Петроград - было бы просто безумием. Но
гражданская война - не война; ее правила иные; в ней решительность и на-
тиск играют главную роль. Занятие Царского и наше приближение к Петрог-
раду должно повлиять морально на гарнизон и укрепить положение войск,
верных Временному Правительству. Я подаю голос за наступление на Царское
Село.
Тарханов встретил его взгляд, жесткий и повелительный.
Легким движением бровей он дал понять, что знает, как должно вести
себя на этом совещании.
Человек со скомканной бороденкой заговорил о политическом положении в
Петрограде: "войска отказываются итти за большевиками, в полках раскол.
Нет никаких сомнений в том, что большевики через два-три дня окажутся
изолированными. Второй съезд покинут всеми фракциями, кроме больше-
вистской. Фронтовая делегация объявила съезд незаконным. Наступая на
Петроград, мы выполняем требование Центрального Исполнительного Комитета
первого созыва..."
Листок бумаги, сброшенный случайным движением, слетел со стола и, ны-
ряя в воздухе, плавно опустился на пол. Человек со скомканной бороденкой
внезапно замолчал, следя за его планирующим спуском.
Тарханов вскочил и подал листок человеку во френче, сидевшему на
председательском месте.
"Наличные силы... приличные силы... отличные силы... разорвать
связь..." - успел прочесть Тарханов. Председатель молча поблагодарил
его, кивнув головой.
- Ваше мнение, Борис Николаевич? - сказал он.
- Мое мнение известно вам, Александр Федорович, - быстро и сухо отве-
тил спортсмен с биноклем, в полувоенном платье.
- Ваше мнение, поручик?
Тарханов поднялся и кратко изложил свое мнение, приводя в пример взя-
тие Гатчины, где лейб-гвардии Измайловский полк сдался одному сотнику с
десятью казаками, указывая на то, что в ближайшие два дня силы отряда по
скромным ожиданиям должны увеличиться в пять или шесть раз и, принимая
во внимание колеблющиеся настроения Царскосельского гарнизона, он пред-
лагал на рассвете 28 начать наступление на Царское Село.
- Главным козырем большевистской игры, - вдруг заговорил проникновен-
ным и истеричным голосом председатель, - является немедленный мир. В
ночь на двадцать шестое они захватили самую сильную в России царско-
сельскую радио-станцию (он с каждым словом повышал голос) и тотчас же
стали рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утом-
ленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию, на постыдные "зами-
рения" по-ротно и по-взводно. Необходимо во что бы то ни стало разорвать
все связи между петербургскими большевиками и фронтом; через несколько
дней будет уже поздно. Никакого иного выхода, кроме предложенного вами,
господа, я не вижу. Поэтому властью, врученной мне Временным Прави-
тельством, предлагаю вам, генерал, завтра на рассвете начать наступление
на Царское Село.
Выходя из гостиной, Тарханов почувствовал, как кто-то легким движени-
ем коснулся его плеча.
- Ваше превосходительство, - негромко и почтительно сказал он, оборо-
тившись, и пошел за генералом по коридору.
- Я сегодня получил сведения от Богаевского. Атаман Каледин учредил
войсковое правительство на Дону. От нас и от совета союза казачьих войск
он требует переброски всех войск на Дон. Этим (он остановился и посмот-
рел на Тарханова пристальными и безучастными глазами) и только этим нам
нужно заняться в ближайшие дни. Вы зайдете ко мне сегодня ночью. Я пере-
дам вам все сведения и инструкции об этом.
- Ваше превосходительство, а как же... наступление?
- Наступление? Какое наступление? Взгляните на казаков.
Он снизу перегнул пополам свою жесткую бороду.
- Вы думаете, что мы можем с ними наступать? А я боюсь, чтобы они на
нас не наступили!
VII
В течение трех часов Шахов искал свой отряд в окрестностях Царского
Села и не нашел не только никаких следов отряда, но не узнал даже, в ка-
кой стороне его нужно искать.
На станции ему сообщили, что какие-то красногвардейцы были в Царском
Селе два часа назад и, едва прибыв, выступили по направлению к фронту;
оставалось искать фронт.
Он шел вдоль красных игрушечных домиков, по направлению к царско-
сельскому парку, и до самого дворца, в левом крыле которого помещался
совет, не встретил ни одного человека. Совет был заперт; солдат, бродив-
ший вокруг здания, держа руки в карманах штанов, подозрительно щурясь,
осмотрел его с головы до ног.
- Совет уехал два дня назад, - сказал он.
- Здесь не проходил красногвардейский отряд Смольнинского района?
- А шут его знает, какого он района! Мало тут отрядов проходит!
- А в какую сторону проходили отряды?
- Ясное дело в какую сторону! К фронту.
- А фронт где?
- Фронт, фронт! - пробормотал солдат, - а шут его знает, где фронт?
Я, что ли, должен знать, где фронт?
Он без всякой причины ругнул Шахова по-матери и снова принялся мерным
шагом ходить вокруг пустого здания, засунув руки в широкие солдатские
штаны.
Шахов пошел было дальше, вдоль парка, но тут же повернул обратно и
решил возвратиться на станцию.
- Да, чорт возьми, ни отряда, ни казаков, ни фронта. Ничего понять
нельзя!
Минут пятнадцать он шел по грязной дороге (тонкий осенний лед хрустя,
раскалывался в колее под его ногами), попрежнему нигде не встречая ника-
ких признаков жизни; не только фронта, но и тыловых сооружений не было
видно на версту кругом.
И вдруг навстречу ему, не то из-за вымокших берез справа, не то из-за
разбитой сторожки - слева, коротко ударил винтовочный выстрел.
Шахов бросился в сторону, прилег к земле.
Сейчас же вторая и третья пуля просвистели неподалеку от него, взры-
вая маленькие ямки в чахлом дерне на краю дороги.
В небольшом лесу, на поляне, скрытой за низким кустарником, вокруг
потухшего костра, сидели трое солдат и все трое с любопытством следили
за Шаховым.
Шахов медленно поднялся и засунул правую руку за спину; за спиной на
полотняном солдатском ремне болтался у него кольт.
- "Итти назад? Бежать? Нет, не бежать... Пристрелят..."
Он опустил руку и пошел прямо к лесу.
Три винтовки поднялись, ударились прикладами в плечи и уставились в
одну точку.
- Это вы по мне, что ли, стреляли, товарищи?
- По тебе, сукин сын... - обидчиво возразил один из солдат, - да на
тебя, если по правде сказать, патрона жалко.
- Мы не по вас, товарищ, а по зайчикам, - вежливо объяснил другой.
- По каким зайчикам?
- По обыкновенно каким. Которых жрать можно.
Шахов рассмеялся и сел у костра.
- Смеется, стерва, - сердито сказал обидчивый солдат, - мы тут второй
день сидим не жрамши, а он....... смеется.
- Вы что же тут поделываете, товарищи?
- Онамизмом занимаемся, - деловито сказал вежливый солдат.
Шахов посмотрел на него, - он был очень серьезен.
- А фронт отсюда далеко?
В ту самую минуту, как он задавал этот вопрос, в четырех верстах от
Царского, в деревне Перелесино, уже стояли казаки третьего конного кор-
пуса.
Батальон Царскосельского полка, не открывая огня, пытался преградить
им путь.
После нескольких минут колебания казаками был открыт артиллерийский
огонь из трех батарей, головные сотни, обойдя батальон, стали входить в
Царское Село, и первые выстрелы конных орудий донеслись до поредевшего
леска по царскосельской дороге.
Сердитый солдат прислушался и покачал головой.
- А вот тебе и фронт! - сказал он, медленно поднимаясь.
- А вот тебе и фронт, дорогой товарищ!
VIII
В течение двух дней красногвардейские и матросские отряды, которых
никто не снабжал ни хлебом, ни патронами, у которых не было никакого
плана, бродили между Петроградом и Царским Селом.
Эти отряды, бесцельно переходившие с места на место, сталкиваясь,
расходясь и снова сталкиваясь в пригородных деревнях, мало-по-малу заме-
шивались, стягивались, густели.
Первые же выстрелы гражданской войны довершили дело: они были магни-
том, в одно мгновение притянувшим к себе металлическую пыль революции.
Военно-Революционному Комитету в два дня удалось овладеть беспорядоч-
ным движением красногвардейских отрядов, опытных в войне городской и
беспомощных в войне позиционной.
В понедельник тридцатого полевой штаб уже руководил общим направлени-
ем революционных войск, дисциплина выросла сама, как вырастает в нес-
колько минут дерево факира, беспорядочная толпа превратилась в армию, и
солдаты этой армии получили, наконец, свое место на позициях, свою вин-
товку в руки и своего врага, которого каждый мог без труда увидеть нево-
оруженным глазом. У них было мало патронов, мало винтовок, мало хлеба;
они были слабее противника; у них было только одно преимущество перед
ним: решительный выбор между победой и смертью.
Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в
огромной пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.
На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои
патронташи, спали в повалку люди.
Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были
позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди, ни тех, кого по воле
врагов народа они убивали во имя двуглавого орла, ни тех, кого по воле
народа они должны были убить во имя красного знамени.
Они просто спали, как спят уставшие от винтовки, от голода, от грязи,
от храбрости, от страха люди.
Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки
черного хлеба.
За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер - на-
чальник пулковского штаба. Все кругом спали. Матрос в изодранной гол-
ландке, из-под которой была видна полосатая грудь, растянулся в двух ша-
гах от него, запрокинувшись назад головой, раскинув по сторонам руки, -
он один бодрствовал, склоняя над картой свою, начинающую седеть, голову.
Впрочем, прошло уже двадцать минут, как эта карта, на которой красны-
ми кружками были отмечены пустые места, где должна была стоять артилле-
рия (решавшая исход боя), и где ее еще не было, была оставлена начальни-
ком штаба.
Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, ко-
торою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.
- Сколько в вашем отряде штыков? - спрашивал офицер.
- Около трехсот штыков, - нехотя отвечал Кривенко.
- Пулеметы есть?
- Есть три пулемета.
- Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?
- Да как сказать?.. Считаю боеспособным.
- Вот видите... Стало-быть, вы хотите снять с позиций триста человек,
на которых можно положиться.
Кривенко досадливо махнул рукой.
- Ну, и что же, что снять с позиций? Я хочу обойти и ударить с ты-
лу... Я их для дела беру, а не для...
- Вы хотите снять с позиций ваш отряд, - не раздражаясь, повторил
офицер, глядя на Кривенку умными старческими глазами. - Я не могу разре-
шить этого... У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд зани-
мает ответственное место... Теперь поздно производить диверсии.
Слово "диверсии", которое Кривенко не понял, показалось ему неотрази-
мым доказательством правоты начальника штаба.
Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.
Начинало светать, на лицо и руки оседала мелкая водяная пыль.
Повозки беженцев тащились по дороге, и старые финны, которых даже из-
вестие о собственной смерти не могло бы лишить полного душевного равно-
весия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.
Предрассветная дремота стояла в Пулкове, ничего не было слышно,
только где-то неподалеку фыркали и позвякивали мундштуками лошади.
Кривенко прошел мимо пустых и светлых окон пулковских бараков, в ко-
торых разместился Павловский полк, и попал в расположение отряда кронш-
тадтцев.
Он остановился и долго смотрел на красные огоньки цыгарок то разго-
равшихся, то погасавших в голубовато-сером утреннем свете. Матросы гово-
рили о семейных делах, шутили над красногвардейцами, ругали командова-
ние. Один из них рассказывал о каком-то командире Дризене, который "ког-
да объявили войну, совсем растерялся, приказал из судового погреба выка-
тить вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, есть и веселиться, а
сам стоит в судовой церкви на коленях и богу молится"...
Пятеро конных карьером пролетели мимо отряда и осадили лошадей перед
штабом.
Кривенко побежал вслед за ними.
Турбин, длинный, усталый, неловкий, бормоча что-то про себя, улыба-
ясь, неуклюже слезал с лошади.
- П-привез арт-тиллерию! - сказал он, входя в штаб, покачиваясь и по-
дергивая одеревеневшими от верховой езды ногами, - за нами идет... д-две
баттареи!
Начальник штаба отбросил в сторону карту и, опираясь на палку, встал
из-за стола.
- Две батареи?.. Отлично. Мы начинаем!
IX
Через час Шахов привык к свисту пуль, к белым комкам шрапнелей, оку-
тывающим где-то позади низкие постройки Пулкова, к неопределенным шумам,
которые плыли и дрожали вокруг него: ноги больше не вростали в землю,
спина не вдавливалась в стенку окопа.
Он не чувствовал больше ни малейшего страха: наоборот, слишком часто
(чаще чем это нужно было одному из тех, кому поручена была простая зада-
ча прикрывать наступление с флангов), он приподнимался над окопным ва-
лом, быть-может, забывая, а быть-может, прекрасно помня о том, что для
хорошего стрелка голова живого человека на триста шагов отличается от
головы мертвеца только временем полета пули.
Впрочем, эта бедная голова делала еще одну, более привычную, работу:
Галина, гвардеец, фамилию которого он с намерением пытался забыть, и
его, Шахова, тяжкая судьба, разбитая на-двое забавным "варшавским анек-
дотом".
Он до мелочей припоминал разговор с Галиной и испытывал горькое
чувство полной уверенности в том, что эта женщина, от которой он не мог
уйти, как в ту ночь, не мог уйти от сломанного под углом переулка, поте-
ряна для него навсегда. Не потому, быть-может, что она любила другого
(он был почти уверен в этом), но потому, что она сама стала другою.
И этот гвардеец, у которого было чересчур свежее белье и слишком бе-
лые руки, он был причиной того, что она так изменилась.
Об этом - не о самом гвардейце - он думал с ненавистью, и к ненависти
примешивалась досада на самого себя: он сам не вернулся к ней, когда он
был свободен, когда он надеялся еще забыть все, что произошло в Варшаве,
он сам, не умея преодолеть угрызений совести и детских опасений за ее
судьбу, не отвечал на ее письма...
Впрочем, что ж! все идет своим порядком, его руки делают только шесть
простых движений - затвор вниз и назад, затвор вперед и наверх, приклад
в плечо, палец на курок, - он метко стреляет, он имеет право забыть на-
конец о том, что...
- Атака! В атаку пошли! - говорил кто-то у него над ухом.
Он оперся на винтовку и выглянул из-за невысокого вала: по рыжему по-
лю летели игрушечные всадники. Они сбились в кучу, потом раздались в
стороны и лавой помчались прямо на красногвардейцев, на Шахова, на око-
пы.
Дикий, отдаленный крик вдруг стал слышен, он с каждым мгновением все
наростал и приближался.
Правее поля атаки часть отряда бросилась бежать.
Кривенко с револьвером в руках выскочил из окопа и побежал наперерез
бегущим, злобно и тяжело ругаясь.
- Назад, назад, мать вашу...
Крик все приближался; и вдруг Шахов увидел, что с обоих флангов
навстречу казакам бегут матросы.
И снова чувство странного отчуждения от самого себя, отчуждения, гра-
ничащаго с бешенством, то самое чувство, которое он испытал во время
штурма дворца, овладело им.
Он торопливо выскочил из окопа, все его соседи, карабкаясь через вал,
один за другим, выползали на поле, - и побежал к оврагу, навстречу игру-
шечным всадникам и голубой глине оврага и белым комьям разрывов, которые
пятнали синий кусок неба над Царским Селом.
Молодой матрос, держа винтовку наперевес, молча бежал рядом с ним.
Шахов мельком увидел его лицо, разгоряченное, потное, и ему показалось,
что над этим лицом качается и свистит пронизанный пулями воздух.
Овраг остался за ними, какие-то мокрые постройки замелькали в стороне
от оврага, на краю неширокого поля.
- А-а-ах! - негромко сказал матрос и остановился.
Навстречу им из-за построек выскочили казаки, и дальше все покатилось
куда-то, как в нестройном перепутанном сне.
Шахов выстрелил из винтовки раз, другой, третий, ударил кого-то шты-
ком и горячей рукой, схватившись за холодный стержень затвора, пытался
снова зарядить пустую винтовку.
Огромный лохматый казак, стоявший у обгорелой избы, неторопливо подо-
шел к нему: он повернулся и бросился бежать обратно.
- Стой, сукин сын, - неспешно сказал казак, свободной рукой крепко
схватив его за ворот гимнастерки и толкая в спину прикладом.
Задыхаясь и хрипя, Шахов старался разогнуть крепкие, костяные пальцы.
Он разорвал, наконец, рубаху и повернул голову: матрос, вырвавшись из
рук казаков, бежал по узкой меже под железнодорожной насыпью.
Другой казак, коротенький, кудрявый, что-то невнятно приговаривая,
стал целить; матрос все бежал и бежал, не оглядываясь.
- Как медленно бежит, - случайно подумал Шахов, и вдруг кровь тяжело
отхлынула вниз, и сердце стало биться медленными, пустыми ударами.
Казак выстрелил, и матрос, рванувшись, сделал несколько торопливых
шагов в сторону и, подняв правую руку, упал вниз лицом на землю.
- Идем, что ли, - чему-то улыбаясь, сказал кудрявый казак.
Они пошли вдоль железнодорожной насыпи. Только теперь, как бы очнув-
шись от непонятного перепутанного сна, Шахов пришел в себя и понял, что
произошло с ним.
С радостью и необычайным спокойствием, которое неожиданно пришло к
нему, он понял, что исход боя решен, что ненапрасно эти люди из утлого
окопа бежали навстречу казакам, и не напрасно этот матрос упал вниз ли-
цом, чтобы не подняться больше, и не напрасно, его, Шахова, ведут с зак-
рученными руками под угрозой двенадцати, пятнадцати или двадцати пяти
винтовок.
Он глубоко втянул в себя воздух и огляделся:
Батареи казаков отходили назад.
Последние отряды их еще отстреливались нехотя, - но все уже было кон-
чено: матросы, непрерывно стреляя, окружали Царское Село со всех сторон.
Лошади, потерявшие всадников, метались вдоль деревень и падали, сра-
женные нечаянными пулями.
В стороне, неподалеку от Виттолова, дымным пламенем горела подожжен-
ная снарядами дача; вокруг нее мелькали черные силуэты людей.
Под Александровской, где стояли коноводы, казаки наскоро разбирали
дыбившихся лошадей и один за другим скакали по Гатчинскому шоссе.
- Пленные? - спросил за спиной Шахова, резкий голос.
Казак, не выпуская Шахова, вытянулся во фронт.
- Так точно, господин генерал.
Шахов поднял глаза: он увидел черную жесткую бороду и красноватые
глаза, смотревшие на него в упор, не мигая.
- В штаб, в Гатчину, - коротко сказал генерал.
Он, хромая, пошел в сторону, по узкой тропинке.
Два есаула шли за ним.
Опираясь на шашку, он с трудом перелез через крутую насыпь, отталки-
вая адъютантов, которые хотели поддержать его.
X
...Усиленная рекогносцировка с боем, произведенная сегодня, выяснила,
что... для овладения Петроградом наши силы считаю недостаточными...
Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами...
Тарханов осторожно вошел в комнату, и, почтительно вытянувшись, оста-
новился у порога.
...Необходимость выжидать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти
от Гатчины, где занять оборонительное положение, для чего головной от-
ряд...
- Ваше превосходительство!
...Граждане, солдаты, доблестные казаки донцы, кубанцы, забайкальцы,
уссурийцы, амурцы и енисейцы, вы все, оставшиеся верными своей солдатс-
кой присяге, вы, поклявшиеся крепко и нерушимо держать клятву казачью, к
вам обращаюсь я...
Перо трещит, рвет бумагу, забрызгивает чернилами аккуратные круглые
буквы.
- Прошу извинения, ваше превосходительство! Я только-что встретил
пленного, которого взяли вчера вечером. Это - видный большевик. Я встре-
чал его в Петрограде. Разрешите допросить?
Генерал мельком взглянул на Тарханова и тотчас же снова обратился к
приказу.
- Прикажите привести сюда.
Шахов под охраной двух казаков стоял в коридоре, с закрученными на
спине руками.
Его втолкнули в комнату. Не глядя ни на кого, опустив голову, он мол-
ча подошел к столу.
- Развяжите руки, - быстро сказал генерал.
Казаки перерезали веревку.
- Поручик, допросите пленного.
Тарханов, прищелкнув шпорами, сел за стол и придвинул к себе чер-
нильницу и бумагу; глаза у него сузились, бледное лицо побледнело еще
больше.
- Назовите вашу фамилию.
Шахов молча растирал затекшие руки; на запястьях у него были синие
полосы.
Только теперь, при звуках этого голоса, он поднял голову - и увидел
знакомое лицо, которое он видел всего два раза в своей жизни, и которое
теперь в третий раз предвещало ему, что он никогда не увидит его в чет-
вертый.
Он усмехнулся и ничего не ответил.
- Фамилия? - повторил Тарханов.
- You say, you used to meet him; therefore you must know his name*1,
- раздражительно произнес генерал.
Тарханов, разбрызгивая чернила, принялся писать.
- Сколько вам лет? - спросил он, отрываясь от протокола допроса и с
совершенной корректностью перегибаясь к Шахову через стол.
Шахов внимательно и как-будто с особенным любопытством рассматривал
бледное и холеное лицо: ровный, как струна пробор, свежевыбритые, слегка
напудренные щеки, высокий, прямой лоб, тонкие губы; от него пахло одеко-
лоном, и только теперь Шахов заметил, что правый глаз у Тарханова немно-
го больше и темнее, чем левый.
Он снова ничего не ответил.
- Вы будете отвечать? - сдержанно спросил Тарханов. _______________
*1 Вы говорите, что вы с ним встречались; стало-быть, вам должно быть
известно его имя.
- Нет.
Тарханов встал и, отодвинув от себя протокол допроса, обратился к ге-
нералу:
- Я полагаю...
- Я полагаю, что вы должны осведомиться о причинах, которыми руко-
водствуется этот человек, отказываясь отвечать на ваши вопросы.
Тарханов молча наклонил голову и сел. Руки у него едва заметно дрожа-
ли.
- Будьте добры объяснить причины, - начал он.
- Имейте в виду, что большевики - наши друзья, - весело перебил его
генерал, - они учат нас искусству гражданской войны. Для наших стратегов
это драгоценный опыт. Я очень благодарен вашим товарищам, господин
большевик, за вчерашние уроки.
- Пожалуйста. Рад служить, - отрывисто ответил Шахов.
- Продолжайте допрос, поручик.
- Вы состоите на действительной военной службе?.. Вы по своему почину
явились на фронт или?.. Почему вы отказываетесь отвечать на мои вопросы?
- Если вам угодно знать, - вежливо и презрительно отвечал Шахов, - то
именно потому, что эти вопросы задаете мне вы.
Тарханов вздрогнул, поднял голову и невольным движением оборотился к
генералу.
- Разрешите просить вас выяснить это обстоятельство, поручик, - быст-
ро произнес генерал.
- Если вам угодно, ваше превосходительство, - вздрагивающими губами
ответил Тарханов.
- А по какой причине, позвольте узнать, - надменно улыбаясь, обратил-
ся он к Шахову, - вы именно мне отвечать отказываетесь?
- А по той причине, - неторопливо ответил Шахов, - что если бы у вас
было на одну сотую больше чести, чем нужно для того, чтобы защитить ваш
заплеванный мундир, вы не стали бы меня допрашивать.
Тарханов встал и с грохотом отодвинул стул.
- Вы видите, ваше превосходительство...
- Продолжайте допрос, поручик.
- Я отказываюсь продолжать допрос, ваше превосходительство. Этот че-
ловек...
- Вы правы. Этот человек, несомненно, замешан в важных государствен-
ных преступлениях. Допрос его может иметь особенно важное значение.
Будьте добры продолжать допрос, поручик.
Тарханов молча наклонил голову.
- Объявите ваше воинское звание, - сказал он, удерживая вздрагивающие
губы и тщательно одергивая китель, - назовите отряд, в котором вы состо-
яли, когда были взяты в плен.
Шахов следил за ним молча.
- Я должен вас предупредить, что этот допрос может совершенно изме-
нить вашу участь. В известных случаях вы можете надеяться...
Он вдруг оборвал и откинулся на спинку стула.
Шахов с посиневшим лицом ударил кулаком по столу и беззвучным голосом
закричал, бешено гримасничая ртом:
- Если вы мне скажете... еще хоть одно слово... (он задохся и перевел
дыхание), я тебя...
Грубое матерное ругательство вырвалось у него.
Тарханов снова поднялся.
- Еще раз прошу вас освободить меня от...
- I should not have appointed you the examining magistrate of the
court-martial*1, - сказал генерал с любопытством глядя на Шахова быстры-
ми, красноватыми глазами, - я полагаю, что нет необходимости впутывать
меня в вашу личную жизнь, поручик! Впрочем, в чем же дело?
- Дело только за вашим распоряжением, - вздрагивающим голосом и на
этот раз по-английски отвечал Тарханов, - вы можете мне поверить, ваше
превосходительство, что только такими мерами... По всей строгости зако-
нов военного времени...
- Да, да, - нетерпеливо произнес генерал, - поступайте, как вам угод-
но...
Шахов усмехнулся; кровь отлила у него от лица, лицо обострилось, по-
желтело.
- Я понимаю по-английски, - сказал он медленно, сам не зная, зачем он
это говорит.
- Тем хуже для вас, - коротко произнес генерал, - в таком случае вы
знаете, что вас ожидает. А теперь, поручик, - обратился он к Тарханову,
- вы меня извините, у меня...
Казаки подошли к Шахову; он, не торопясь, повернулся и вышел из ком-
наты. Тарханов щелкнул шпорами и осторожно закрыл за собою двери.
XI
Солдат долго топтался в кухне, вытирая ноги о половик и боязливо пог-
лядывая на маленькую женщину, одетую с ног до головы в черное, которая
стояла подле него и молча ждала, когда он заговорит.
- Это вы и будете Бартошевская, - сказал он, наконец, делая ударение
на о.
- Да, я.
Солдат внезапно побагровел и стащил с головы фуражку. Потом, не гово-
ря ни слова, он растегнул пояс, сбросил шинель, обеими руками полез ку-
да-то в штаны и с усилием вытащил кусок бумаги.
- Это вам будет?
Маленькая женщина взяла у него бумагу: на бумаге жирным шрифтом было
напечатано:
...Приказываю всем начальникам и комиссарам во имя спасения родины,
сохранить свои посты, как и я сохраняю свой пост верховного главнокоман-
дующего, до изъявления воли Временного Правительства Республики. Приказ
прочесть... _______________
*1 Я бы не назначил вас следователем военно-полевого суда.
Она протянула бумагу обратно.
- Ничего не понимаю.
Солдат, нахмурившись, взял было бумагу, вдруг захохотал так, что на
кухонной полке задребезжала посуда, и объяснил:
- Да нет! у него наверно бумаги не было. На другой стороне писал.
На другой стороне было написано от руки:
"Вот видите ли, Галя"...
Маленькая женщина не стала читать дальше.
- Это сестре, - объяснила она и вышла.
Солдат, оставшись один, надел шинель в рукава, аккуратно затянул по-
яс.
На оборотной стороне военного приказа было набросано карандашом нес-
колько строк; бумага измялась, кое-где карандаш стерся:
"Вот видите ли, Галя, я бы очень хотел, чтобы те письма, которые я
писал вам и которые вы не получили, были бы все-таки прочтены вами. Они
в Томске, у моего товарища, преподавателя Томского Университета Крачма-
рева. Он вышлет, если вы напишите ему на адрес Университета.
Вот и все. За последние дни я приучился курить, а здесь мне очень
трудно достать что-нибудь; у дверей комнаты, в которой я сижу, стоят два
казака, очень милые люди, которые, к сожалению, ничего не понимают в по-
литике. Впрочем о политике мне нельзя писать, - мы что-то с вами не сош-
лись в этом деле".
Дальше шло несколько неразборчивых строк.
Галина достала с этажерки папиросы, дрожащий огонек спички долго ты-
кался туда и сюда и никак не мог выполнить свою простую задачу.
...- "Мне всегда казалось, что я окончу жизнь таким образом, но
все-таки я предпочел бы получить мой свинцовый паек два года назад; тог-
да расстреливали целым отделением, и из двенадцати пуль по меньшей мере
три попадали в сердце. Теперь сумятица, неразбериха, и все это будет го-
раздо проще. Ну, прощайте, дорогой друг мой.
Ваш Шахов.
P. S. Революция только начинается, я больше не увижу вас, не хочется
умирать, тоска! Глупо попался".
Папироса давно была зажжена и ее, без сомнения, постигла бы участь
всех ее товарок, но на этот раз в ее судьбе приняли горячее участие гу-
бы: губы никак не могли крепко взяться за мундштук.
- Кто это принес?
- Какой-то солдат. Он, кажется, ждет ответа...
Солдат на цыпочках прошел в комнату Галины, вежливо качнул головой и
остановился, крепко прижимая к груди фуражку.
Галина попросила его сесть, он взялся рукой за спинку стула, но ос-
тался стоять.
- Вам сам Константин Сергеевич передал эту записку?
- Такого не знаю, - немного покраснев, отвечал солдат.
- Так кто же вам ее передал?
- Эту записку ктой-то... Ее что ли в штаб прислали. Меня товарищ Кри-
венко послал.
- А где он находится?
- Товарищ Кривенко стоит в Пулкове.
- Да нет, не Кривенко, а этот, от кого записка?
- Неизвестно, - немного извиняясь, сказал солдат, вытирая о шинель
вспотевшие руки, - мы находимся в деревне Паюла, около Красного Села, а
где он находится, ничего не могу сказать. Не знаю.
Папироса, крепко схваченная зубами, была выкурена до половины; хруп-
кий пепельный столбик подсыхал, шатался, но не падал.
- Так Кривенку в Пулкове искать?
- В Пулкове. Там и штаб. Там можно, конечно, узнать, только...
Он почесал голову.
- Туда всеки ехать опасно. Не то, что бои, а... а всеки путают там,
то да се. Вам всеки туда ехать не годится.
Он неожиданно сунул Галине руку, надел фуражку и вышел.
Недокуренная папироса с разорванным мундштуком была брошена на пол.
Минут десять Галина ходила туда и назад по комнате, потом позвала сест-
ру.
- Маруся, я сейчас же еду.
Маленькая женщина в черном подняла на нее глаза.
- Куда?
- В Пулково, на фронт! Может-быть, что-нибудь еще удастся сделать.
---------------
Покамест сестра накладывала на заживающую рану свежую повязку, она
мысленно составила себе план действий: сперва в Смольный, чтобы получить
пропуск на фронт; должно быть, туда без пропуска нельзя проехать; потом
в Пулково, в штаб, чтобы узнать, где находится Кривенко, оттуда на
фронт, а там...
Она проговорила вслух.
- Не может же быть, чтобы уже...
- Что уже?
- Нет, ничего. Ты кончила? Вот что еще нужно сделать.
Она вытащила все папиросы и табак, который у нее был, и попросила
сестру крепко увязать все это в газетную бумагу.
Та, молча, не спрашивая ни о чем, исполнила ее просьбу.
- Кажется все?
Она еще раз пересчитала все, что хотела взять с собою.
- Деньги, документы... Ах, да. Не забыть бы...
Она выдвинула ящик стола и достала маленький браунинг.
Обойма его была пуста; здоровой рукой она принялась вщелкивать в нее
патроны, вынимая их из маленькой кубической коробочки.
- Теперь кажется все?
У потускневшего зеркала она надела свою черную меховую шапочку, прос-
тилась с сестрой, которая и не пыталась ее остановить, а только, не от-
рываясь, смотрела на нее сухими глазами, и пошла к двери.
Как раз в это время позвонили.
На пороге стоял маленький человек в длинной кавалерийской шинели. Он
поднес руку к козырьку.
- Извините... Не могу ли я увидеть Бартошевскую, Галину Николаевну?
- Да, это я.
- Ах, это вы и есть!
Военный вошел в прихожую и еще раз щеголевато поклонился.
От него пахло вином; он помахивал тросточкой и заметно пошатывался.
- Позвольте представиться, - Главецкий. Вы, кажется, собрались ухо-
дить? - тотчас же продолжал он, - тогда...
- Пожалуйста, зайдите.
Главецкий протиснулся в двери, снял фуражку и, стараясь держаться
прямо, прошел вслед за Галиной.
- Я, может-быть, поступаю в данном случае нахально, - сказал он, вне-
запно оборотившись к Галине и начиная гримасничать, - нахально! Но с
благородным намерением!
Он сел и зажал между колен свою тросточку.
- Видите ли, в чем дело! Я имел, так сказать, удовольствие вас нес-
колько раз встретить, и мне запала в голову одна в высшей степени ориги-
нальная мысль.
Он заметил, что Галина усмехнулась, немного отвернувшись в сторону,
понял, что она смеется над ним, но не только не обиделся, а как-будто
даже обрадовался этому.
- Оригинальнейшая мысль, - повторил он с удовольствием. - Мысль эта
заключается в том, что у каждого человека есть своя судьба, так сказать,
своя автобиография, написанная в то же время за этого человека и, мо-
жет-быть, даже до его рождения. Книга судеб! Это и есть так называемое
"куррикулюм вите".
Галина сухо остановила его.
- Извините... Я тороплюсь. Может-быть, вы ускорите...
- "Куррикулюм вите", - повторил он, не обращая ни малейшего внимания
на то, что сказала ему Галина. - Так вот есть такие люди, у которых эта
самая судьба выходит на все сто процентов. Я сам встречал в начале войны
некоего поручика Сапонько, - вот у этого человека, например, были все
сто процентов, так сказать, все десять десятых. Наоборот, у той личнос-
ти, о которой я хотел бы с вами поговорить и даже предупредить вас кое о
чем, имеется на этот счет некоторый изъян, так сказать, только девять
десятых! Одна же десятая и, может-быть, самая счастливая утеряна без-
возвратно!
- Прошу вас прямо сказать, что вам угодно и о ком вы хотите говорить.
- Ради бога, прошу вас, извиняюсь, - вдруг пробормотал Главецкий,
как-будто только теперь догадываясь, что его, быть-может, и слушать не
хотят, - извиняюсь, я вас, кажется, задерживаю. Видите ли, я просто хо-
тел спросить у вас, знаком ли вам некий Шахов, Константин Сергеевич Ша-
хов?
- Да, знаком.
Галина слегка пригнулась к нему, он это тотчас же заметил.
- А биография его вам известна?
- Да... То-есть, я не могу поручиться за то, что мне известен каждый
день его жизни... А в чем дело?
- Ну, зачем же каждый день? Тут дело, как я вам только-что объяснил,
не в днях... А вы знаете, где он служил в бытность свою на фронте?
- Что вы хотите этим сказать?
- Ничего. Решительно ничего. Он служил в 176 отдельном саперном бата-
лионе.
- Да, это я знаю. Ну и что же?
- Ничего! - Главецкий убедительно взмахнул рукой. - Я его, знаете ли,
встречал на фронте.
- Где вы его встречали?
- Да на фронте... слу... случайно...
Он искоса посмотрел на Галину.
- Изъян в прошлом, - сказал он вдруг торопливо, - сейчас еще ничего
не могу сказать, но... крупнейший недочет в "куррикулюм вите".
- Какой недочет?
- Не знаю... Ничего не знаю. Я, знаете ли, встречал его на фронте.
Очень, очень... - пробормотал он невнятно.
- Я прошу вас рассказать, что вы знаете о Шахове. Когда это было на
фронте? Что он сделал?
Главецкий встал и, уже не заботясь больше о том, чтобы итти прямо,
направился к двери.
- Говорю, вам, что я не знаю, - повторил он грубо, - а если бы и
знал, так... Неужели вы думаете, что я так бы все это вам и выложил?
- Подождите! Так зачем же вы приходили?
Главецкий тотчас же возвратился.
- Исключительно для того, - сказал он, пьяно растягивая слова, - что-
бы предупредить вас и, так сказать, облегчить сердце. Очень возможно,
что я места себе из-за этого не находил! Прапорщик инженерных войск Ша-
хов, ого! А я вам советую посмотреть в его "куррикулюм вите".
- Вы просто хотите очернить человека из каких-то грязных соображений!
- Очернить? Кого очернить? А вы его спросите насчет...
Он прищурил глаз и с пьяным удовольствием посмотрел на Галину.
- Вообще, насчет его жизни. Может, он вам расскажет?
- Вы пьяны! Прошу вас сейчас же уйти и больше не являться ко мне с
подобными разговорами.
- Я уйду, - тотчас же согласился Главецкий, - я к вам не для того
пришел, чтобы, скажем, хапнуть. Исключительно для вашей же пользы...
Очень, очень... - снова пробормотал он и, покачиваясь, вышел в прихожую.
Поздно вечером, получив наконец пропуск до Пулкова и ожидая поезд на
перроне Царскосельского вокзала, Галина вспомнила о своем странном посе-
тителе и еще раз перебрала в памяти весь свой разговор с ним.
"Как он сказал? Девять десятых... девять десятых судьбы... Одна деся-
тая и, быть-может, самая счастливая, потеряна безвозвратно...".
XII
В ночь на первое ноября Гатчинский дворец напоминал тонущий корабль.
Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь, казаки,
не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах. И так же, как команда пу-
щенного ко дну корабля не доверяет больше своим командирам, казаки
третьего конного корпуса больше не верили офицерам. У офицерских комнат
давно уже стоял открытый караул, назначенный казачьими комитетами.
- "Довольно мы ходили на Петроград... довольно мы по своим стреляли".
Корабль тонул и те, кто руководил им, все чаще задумывались о том,
какою ценою они, в случае крушения, могли бы купить свою жизнь.
У них оставалось немного времени, чтобы решить этот сложный вопрос, -
вода проникла в трюм и команда уже перебралась на верхнюю палубу; а
прежде чем самим потонуть, команда этого корабля в любую минуту была го-
това потопить виновников крушения.
Накануне вечером представители казачьих комитетов переехали через ли-
нию фронта и отправились в Царское Село, чтобы предложить революционным
войскам перемирие. Это перемирие было концом первой кампании гражданской
войны.
Корабль тонул, - а крысы бегут с тонущего корабля! Эти крысы бросают-
ся вплавь и тонут и доплывают до берега.
На этот раз берег был недалек, - крысы доплыли. Они бежали с правого
борта на Дон и с левого борта на Волгу и в подвалы своей страны, и в ам-
бары иностранцев.
В ночь на первое ноября только капитан, завернутый во френч, сидел на
капитанском мостике со своими вестовыми. Он молча сидел в кресле у ками-
на и смотрел на огонь своими близорукими глазами.
Он ждал до тех пор, покамест волны стали захлестывать капитанский
мостик.
Тогда бежал и он, - капитан, превращенный в крысу.
Часовой похаживал туда и назад, поправлял сползавший с плеча ремень
винтовки, и пел по-татарски: "двадцать пять шагов туда, двадцать пять
шагов назад, вот я, караульный Бекбулатов, стою на посту".
Он скучал, этот татарин, бог весть как попавший в Красновскую диви-
зию.
По коридору время от времени проходили казаки, в комнате напротив ти-
хо и тревожно разговаривали офицеры; Шахов лежал на полу, расстелив ши-
нель, глядел на сумеречные огни Гатчины, и прислушивался к ночным шоро-
хам, к позвязгиванию оружия и шпор, которое казалось ему чудесной музы-
кой в эту ночь, как-будто повторявшую печальные и знакомые минуты его
жизни.
Он не подводил никаких итогов, ни о чем не жалел. Еще утром ему уда-
лось отправить письмо Галине, и с этим письмом от него отошло все, что
тяготило его, все его заботы и радости, и то, что он сделал уже, и то,
что еще собирался сделать.
Остались только вот эти ночные шорохи и глухой разговор и эта песня,
которую бормочет за его дверью часовой.
- Очень хочу спать, - пел часовой, - я очень, очень хочу спать... Вот
скоро придет смена, и тогда я пойду спать, спать, спать...
И снова, как тогда, в вагоне, Шахов увидел себя и ясно почувствовал,
что он сам, Шахов, откуда-то из-за угла следит за каждым своим движени-
ем.
Ему казалось, что он лежит на полу, раскинув по сторонам руки, и де-
вушка с незнакомым лицом, в зеленом платье играет на гитаре, раскрывает
рот и снова закрывает его, закидывая назад голову, перебирая струны.
Она пела, но Шахов не слышал ни звука.
- Я оглох... глухота, - подумал он неясно.
Девушка уже не пела, а кричала ему все громче, и громче - он видел,
как жилы напружинились на белой, нежной шее, - и он все-таки не слышал
ни звука. Тогда маленькая посиневшая рука потянулась к двери. Он медлен-
но поворотился.
Главецкий в бесконечной кавалерийской шинели, волочившейся за ним по
полу, мелкими шажками, боком входил в комнату.
- Именем государя императора всероссийского, короля польского, князя
финляндского и проч. и проч. и проч., - сказал он торопливо, - Констан-
тин Шахов приговаривается к смертной казни через повешение.
- Какое же повешение? - возразил Шахов, - я прапорщик, я подлежу
расстрелу.
Он услышал поскрипывание и легкий скрежет, - кто-то аккуратно срезал
ему ворот пиджака, холодной сталью ножниц касаясь худощавой, слегка
вспотевшей кожи. Те же руки надевают ему мешок на голову и длинным бан-
том завязывают тесемку, и все пропадает, только во рту остается солоно-
ватый запах пота...
- И вот я вернусь назад, - пел татарин, - я приду назад и буду долго
спать, спать, спать...
Шахов привстал и снова лег, - у него болела голова, было душно.
И снова, сквозь смутные прорезы решетки, он увидел толпу, окружившую
невысокий помост и длинную веревку, качавшуюся от свежего осеннего вет-
ра, и человека с черным, смоляным мешком на голове, который стоял на по-
мосте и, как слепой, кружил вокруг себя легкими сухощавыми руками.
И снова он увидел себя, на этот раз, в парадном мундире офицера, с
высокой грудью, с эполетами на вздернутых плечах. Быстрыми шагами он
идет через узкий тюремный двор, вплотную подходит к помосту и протягива-
ет руки и сдергивает смоляной мешок.
И знакомое лицо друга, с прикушенным посиневшим языком, с закаченными
глазами, качается перед ним и, заикаясь, спеша, силится сказать ему, Ша-
хову, одно слово, только одно слово, которое нельзя не сказать здесь, на
этом помосте, которое нельзя унести с собою..........
...............
- Ему начальство, елки зеленые, распоряжение делает, а он хочь бы
хны! - сердито сказал кто-то за дверью.
- Начальство? А что мне начальство? Было да сгнило. Нас начальство по
всем фронтам третий год гоняет, а большевики хотят сразу на Дон отпус-
тить... Вот тебе и начальство!
- Сволочь ты после этого!
За дверью весело и лениво засмеялся кто-то.
- А сейчас бы славно домой... Матросы вчера говорили, что целыми
маршрутами отправлять будут! А девки там! Эх, дядя! Разве тут есть такие
девки?
- Девки! - хмуро сказал первый голос, - тебе вся суть в девках! А
присягу ты, сукин сын, забыл?
- Тоже, брат, взялся про присягу разговаривать. Довольно мы им прися-
гали! Будет!.. Пускай теперь они нам присягнут!
- Что-то ты, Васька, больно разговорчивый стал, дерьмо такое!
Как бы тебе в ж... ядрицы не вкапали.
Молодой возразил было, - но шум внизу, в первом этаже, заставил обоих
казаков вскочить на ноги.
Глухой и беспорядочный говор катился по лестницам наверх и, как по-
жар, начинался во всех концах дворца сразу.
Он усиливался все больше и больше, - ни шагов, ни звона оружия не бы-
ло слышно; казалось, что каждый коридор, каждая комната этого сумрачного
и настороженного здания заговорили сами собой.
Шахов вскочил и прислушался: в этом сплошном шуме все чаще и чаще
повторялось, перекатываясь из комнаты в комнату, охватывая дворец со
всех сторон одно и тоже знакомое слово:
- Матросы!
XIII
"Серое небо, скучная земля... и эта молочница с бидонами, и этот дач-
ный вагон, и дым за окнами, и этот кондуктор с измятым лицом, и грязь
вокруг.
Куда они едут, эти молочницы? Они из пригородов возят молоко, домой
едут, что ли?
Снова рука начинает болеть... Как медленно тащится поезд. До Царского
Села только сорок пять минут, а мы уже часа два едем.
И этот старик с грязной бородой. Куда он едет? На фронт?.. Револю-
ция"...
- Фронт, Революция... - снова повторила она про себя, стараясь понять
до конца все значение и смысл этих слов.
- "И он там, на фронте... Константин".
Она впервые за последние годы назвала Шахова по имени, и это имя
вдруг показалось ей незнакомым, как это иногда бывает со словами, кото-
рых подолгу не случается произнести.
- Кон-стан-тин, - сказала она про себя по слогам и вздрогнула.
- "Письмо... Быть-может, все кончено уже?"... "Я больше не увижу вас,
тоска, глупо попался", - вспомнила она. - "А я даже не знаю, что с ним
случилось".
Бледные мокрые поля проплывали мимо окна, где-то далеко в пригороде
шел трамвайный вагон, солдаты нехотя тащились по вязкой дороге, маршрут-
ный воинский поезд стоял на боковой ветке.
В вагоне разговаривали о голоде, о большевиках, об очередях, и все
это, как надоедливый граммофон в пивной, уходило в мутный свет за гряз-
ными окнами, в скрипучее пошатывание вагона.
Она перебирала каждый час последних пяти дней, которые с такой стре-
мительностью выбили ее из привычного строя ее жизни.
И это глупое решение отправиться в Зимний с тайной надеждой умереть,
в которой она не желала себе признаваться, и встреча с ним, с Шаховым...
В тот день она как-будто подчеркивала, что она чужой для него чело-
век, что нужно наконец порвать ту случайную и непрочную связь, которая,
несмотря ни на что, все-таки еще держалась между ними.
Зачем она делала это? Зачем она с таким упорством не желала сознаться
перед собою в том, что с самого начала ей ясна была причина его приезда?
Нужно было письмо, это письмо, быть-может последнее, которое он напи-
сал в своей жизни, чтобы заставить ее, не обманывая больше себя, и ниче-
го от себя не скрывая, сказать, наконец, что он приехал сюда для нее,
для встречи с нею.
И теперь, быть-может, из-за нее, из-за этой сухой и холодной встречи,
он так же, как и она, в ту ночь на двадцать шестое, пошел на фронт, же-
лая...
Старушка, дремавшая прикурнув в углу возле окна, испуганно вздрогнула
и сердито посмотрела на женщину в меховой шапочке, с подвязанной рукой,
которая вскочила, как ужаленная, и, сжимая руки, с отчаянием смотрела
вдоль заплеванного вагонного коридора.
- Ах, боже мой, как медленно тащится поезд! - сказала она вслух,
опомнившись.
- Медленно? А вы бы, барынька, автомобиль наняли! В автомобиле ско-
рее! - сказал кто-то сверху.
- И проволока как медленно тянется вдоль окна, - продолжала она ду-
мать, - у столба поднимается, а потом идет все ниже... поднимается... и
вниз... поднимается... вниз. Правительственный телеграф с правой стороны
пути, - вдруг вспомнила она слышанную где-то фразу.
И снова, сама не зная почему, она вспомнила Шахова, на этот раз моло-
дым прапорщиком, каким он был, когда она увидела его впервые: это моло-
дое прищелкивание шпор при первом поклоне и первые слова, произнесенные
еще незнакомым, еще чужим голосом.
Но этот образ был неясен ей; другое лицо выплывало перед ее глазами
на грязном, запотевшем стекле в белесой мути вагона.
- Он тоже там... Тарханов, - подумала она смутно, - быть-может они
встретились там, на фронте.
Со странным любопытством она представила себе эту встречу - холеное и
твердо-насмешливое лицо Тарханова и эти слова, которые он должен был
произнести при встрече с Шаховым:
- Теперь мы можем окончить наш спор. Теперь я на деле покажу вам, что
такое приговор военно-полевого суда!
Самое это название показалось Галине сырым и тяжелым, как земля, ко-
торой засыпают гроб, опущенный в мокрую яму.
- Военно-полевого суда... Военно-полевого суда, - повторила она про
себя, - суда...
- Сюда! - повторил кто-то над самым ее ухом, - сюда, закладывай,
дай-ка я завяжу!.. Видишь, сейчас уже к станции подъезжаем.
Она очнулась. Какой-то парень в поддевке помогал старушке завязывать
узлы, все уже давно собрали вещи и толпились у выхода, поезд подходил к
Царскому Селу.
XIV
Матрос, с размаху влетевший в комнату, где сидел Шахов, сам хорошо не
знал, что он делает.
- Арестованный? Освободить! - закричал он казакам, хотя те и без это-
го ничем не препятствовали освобождению Шахова. Тут же он бросился к Ша-
хову, схватил его за руку и потащил в коридор.
- Взяли Гатчину? Гатчину взяли, что ли? - торопливо спрашивал Шахов.
- Сама взялась! - весело прокричал матрос, - перемирие, что ли! Плен-
ными меняемся!
И хотя ясно было, что матрос сам хорошо не знал, заключено ли в самом
деле перемирие, и будут ли меняться пленными, Шахов ему тотчас же пове-
рил.
- Где тебя взяли? - закричал матрос.
(Кричал он также без особенной причины, - в коридоре хотя и сильно
шумели, но говорить можно было, не повышая голоса.)
- Под Пулковом в плен взяли! - ответил, тоже крича, Шахов.
Матрос радостно завыл и хлопнул его по плечу.
- Спирька Голубков, комендор второго Балтийского экипажа! Как звать?
- Шахов.
- Какого полка?
- Смольнинского красногвардейского отряда.
- А где тут еще пленные?
Шахов не успел ответить, - толпа матросов хлынула снизу и разом от-
теснила его в один из круговых коридоров. Дворец кишел, как муравейник.
Солдаты местного гарнизона бродили туда и назад по всем трем этажам. В
каждой комнате был митинг. Матросы и красногвардейцы, согласно плана Во-
енно-Революционного Комитета, "говорили с казаками через головы генера-
лов".
Шахов, потеряв из виду матроса, пошел дальше один. С трудом пробира-
ясь через толпу, он бродил по дворцу, пытаясь отыскать кого-нибудь из
красногвардейцев своего отряда. Наконец, устав искать, он снова спустил-
ся вниз и, незаметно пройдя лишний пролет лестницы, вдруг попал в узкий
коридор, в котором гулко отдавались шаги, а свет электрических ламп ста-
новился все более тусклым.
Он хотел уже повернуть обратно, когда за беспорядочной грудой оружия,
которою пересечен был коридор, услышал голос, показавшийся ему знакомым.
- Тринадцать карабинов, - говорил хмурый мужской голос, - один, два,
три, четыре...
- Кто вам позволил здесь распоряжаться, во дворце? - крикнул другой
голос. - Зачем вы считаете оружие?
- Как зачем? Надо же его по счету сдать, или как?
- Да чорт побери, поймите же вы, наконец, что это не ваше, а наше
оружие!
- Чье это ваше?
- Наше, третьего конного корпуса!
- Идите вы к матери с вашим корпусом, - хмуро сказал первый голос; он
продолжал считать: - семь, восемь, девять, десять...
- Согласно условиям перемирия, - раздраженно закричал второй, - все
оружие остается в распоряжении третьего конного корпуса! Если вы сейчас
же не уйдете отсюда, я...
- Ладно, ладно. Вам оружие не нужно ни к чортовой матери. Зачем вам
оружие? Вы только и знаете по своим стрелять.
- Согласно условиям перемирия...
Хмурый голос окончил подсчет карабинов и принялся за винтовки.
- Вот сосчитаю, да как к вечеру чего не хватит, так тебя же, как на-
чальника арсенальной части, расстреляю.
Над грудой винтовок, сваленных в кучу поперек коридора, Шахов мельком
увидел лицо человека, с таким хладнокровием производившего подсчет чужо-
го оружия.
Оно за последние три дня не очень изменилось, это лицо, только седая
щетина выросла еще больше да глаза провалились еще глубже под нависшими
старческими бровями.
- Кривенко!
Шахов разбросал оружие, подбежал к нему, едва не опрокинул столик, на
котором красногвардеец записывал по счету казачьи карабины.
- Кто это? Ты? Шахов? Вот так-так? Тебя, значит не ухлопали?
Он стиснул Шахову руку.
- Вот это дело! Вот это дело!
Оба они промолчали несколько мгновений, неловко улыбаясь и глядя друг
на друга с нежностью. Красногвардеец, открыв рот, переводил глаза с од-
ного на другого.
- Ты, может-быть, этого, - пробормотал Кривенко, - может-быть, не ел
давно? Я тебя сейчас...
Шахов и в самом деле давно ничего не ел; но сейчас ему не до того бы-
ло.
- Послушай-ка, - спросил он торопливо, - ты мое письмо получил?
- Получил.
- И то тоже?
- И то получил.
- И отправил?
- Отправил.
Шахов вдруг усмехнулся невесело.
- Так, может-быть, она... А впрочем, так оно и лучше!
Он замолчал.
Кривенко проворчал что-то, участливо посмотрел на него, хлопнул по
плечу и тут же с затруднением почесал голову.
- Ну, и что ж такого? Еще раз напиши.
- Нет, ничего. Ты с отрядом?
- Отряд здесь, в Кирасирских казармах.
- Ладно, так я к отряду.
Кривенко присел на опрокинутый табурет и задумался.
- Нет, погоди, мы тебя не в отряд отправим. У нас тут суматоха, пута-
ница, людей не хватает. Надо бы с Турбиным поговорить! - Он с досадой
посмотрел на груду еще не просчитанного оружия. - Поднимись в третий
этаж, отыщи Турбина. Скажи, что я послал. А я тут пока...
...............
На третьем этаже стояли матросские караулы.
Было уже четыре часа дня, в Военно-Революционный Комитет давно уже
была послана телеграмма о том, что "Гатчина занята Финляндским полком,
казаки бегут в беспорядке и занимаются мародерством", а капитан пущенно-
го ко дну корабля под защитой матросской шинели и синих консервов уже
более трех с половиной часов тому назад покинул свой капитанский мостик.
- Турбин? Да ведь это должно быть тот самый прапорщик Турбин! Это к
нему меня тогда, в городе, из главного штаба посылали. Я так его и не
нашел тогда...
Один из матросов провел его к запасной гостиной, той самой, в которой
военный совет при штабе Керенского пять дней назад обсуждал план наступ-
ления на Царское Село.
Матрос вошел в гостиную и через несколько минут вернулся обратно.
- Занят. Говорит, что если дело насчет отряда, так пускай отыщет то-
варища Кривенку.
XV
- Т-так ваша фамилия, гражданин офицер?
- Подпоручик Лебедев.
- К-какого полка?
- Гвардии Литовского полка, начальник нестроевой роты.
Турбин на особом листке из блокнота отметил это показание и, морщась,
дважды подчеркнул какие-то слова.
- Лит-товского полка?
Офицер смотрел на него, приподняв голову.
- Да, Литовского полка.
- А где стоит Л-литовский полк?
- В Петрограде, на Кирочной улице.
- Так каким же образом вы п-попали в Гатчину?
- Как лицо подчиненное я был обязан исполнить распоряжение моего ко-
мандования.
- К-кто приказал вам покинуть вашу часть?
- Я выехал из Петрограда 28 октября по приказанию капитана Козьмина.
Турбин пробормотал что-то невнятно.
- Однако ж, вы, п-по вашим словам, служите в Л-литовском полку, а
оказались в ш-штабе третьего конного корпуса. Л-литовский полк к корпусу
Краснова не принадлежит.
Офицер хотел возражать.
- Да нет, это н-неважно, - пробормотал нехотя Турбин (видимо все это
- и дело и самый допрос были ему неприятны до крайности). - Вам извест-
но, по какому поводу вы задержаны?
- Нет. Я считаю мой арест простым недоразумением.
- Н-не-до-ра-зу-мением? - по слогам переспросил Турбин. - Так п-поче-
му же вы отстреливались, когда вас задержали м-матросы?
Что-то дрогнуло в лице офицера. Он ответил, вежливо улыбаясь.
- Я, знаете ли, щекотлив, а они меня как-то неловко схватили под мыш-
ки.
- Вы арестованы по п-подозрению в переброске казачьих войск н-на Дон
с целью сосредоточения там крупных сил для п-поддержки п-правительства
Каледина, - хмуро сказал Турбин и добавил немного погодя: - Это
к-контр-революция, за которую нужно судить по всей строгости законов...
- Строгости законов? - вдруг переспросил офицер торопливо.
- Р-революционного времени, - твердо докончил Турбин, - а теперь
будьте д-добры ответить на эти вопросы. Прошу вас отвечать, как можно
п-подробнее.
Он развернул согнутый пополам лист; на левой стороне его четко от ру-
ки было написано несколько вопросов. Офицер внимательно и спокойно про-
чел один вопрос за другим и тотчас, не задумываясь, принялся записывать
свои показания на правой стороне листа.
1. Состояли ли вы 1 ноября с. г. на действительной военной службе в
Гатчинском отряде?
1. Да, состоял. К отряду был причислен согласно распоряжения Штаба
корпуса от 28 октября.
2. Кто и когда вызвал отряды с фронта, какие части с каких мест?
2. Отряды с фронта вызывались от имени Верховного Главнокомандующего.
Названия частей не могу указать, так как об этом велись неизвестные мне
переговоры в порядке командования.
3. Каким эшелонам генерал Краснов посылал телеграммы о переброске их
на Дон, и о каких частях идет речь в телеграмме фронтового казачьего
съезда от 30 октября?
3. Из телеграмм, полученных Штабом корпуса за время моего пребывания
в Гатчине, мне известны:
1) от генерала Духонина - о подчинении Временному Правительству;
2) от кавказской армии - тоже;
3) о задержании трех эшелонов с броневыми машинами на ст. Режица
большевиками.
4. Известны ли вам обстоятельства, при которых А. Ф. Керенскому уда-
лось скрыться, и что вы сделали, чтобы это предупредить?
4. Последний раз я видел Керенского 1 ноября в 11 часов дня. На мой
вопрос о положении дел в Гатчине он ответил одним словом "скверно". Че-
рез час, проходя по тому же коридору, я встретил бегущего прапорщика
Брезе с пальто Керенского на руке. От него я узнал, что Керенский бежал.
С этим известием я явился к генералу Краснову и здесь был задержан мат-
росами.
5. Когда была послана телеграмма Каледину с требованием захвата
волжской флотилии и подчинения донскому правительству войск на Кубани и
Тереке?
5. Никакой телеграммы Каледину я лично не посылал и за посылку тако-
вой, как лицо подчиненное, не ответствен.
Офицер хотел отвечать на остальные вопросы, но Турбин, внимательно
следивший за каждой фразой, которую он вносил в протокол допроса, оста-
новил его.
- Т-так вам ничего неизвестно о связи Каледина с Красновым?
- Ничего.
- А известно вам, что за л-ложные показания...
- Я ответил на каждый вопрос все, что мне известно, - перебил офицер;
глаза у него потускнели, лицо передернулось.
Турбин вдруг побагровел и, пробормотав что-то про себя, с силой хлоп-
нул ладонью по столу.
- Вы называете себя п-подпоручиком Литовского полка Лебедевым?
- Да.
- А мне известно, что вы...
Он остановился и докончил спокойно:
- Что вы исполняющий д-должность штаб-офицера для поручений при на-
чальнике третьего конного корпуса поручик Т-Тарханов.
Офицер встал, пошатываясь, и дрожащей рукой схватил со стола протокол
допроса.
- Вам было п-поручено д-держать связь с с-советом с-союза к-казачьих
войск, - отчаянно заикаясь, продолжал Турбин, - вами была отп-правлена
телеграмма Каледину, вами...
Офицер разорвал на мелкие клочки протокол допроса. Лицо его судорожно
дергалось.
- Хорошо, - сказал он, наконец, глуховатым, но ровным голосом, - я
отвечу на ваши вопросы все, что знаю. Но я ставлю условием мое освобож-
дение и полную возможность уехать отсюда, куда мне угодно.
- В-ваши товарищи по штабу Краснова и по п-политическому управлению
К-Керенского были немедленно отпущены по своим частям п-после дачи пока-
заний, - не глядя на него, сказал Турбин.
Тарханов несколько мгновений с напряженным вниманием разглядывал узор
ковра; на ковре изображены были букеты и гирлянды, толстый амур летел со
стрелой в руках, нога Венеры торчала из-под письменного стола и вокруг
плыли облака и цветы, облака и звезды, облака и цветы...
Он качнул головой и начал говорить, с трудом выдавливая из себя одну
фразу за другою.
- Совет союза казачьих войск предложил генералу Краснову...
XVI
- Это какая деревня будет?
- Селькилево.
- А эта, напротив?
- А это будет Монделево.
- Ну, спасибо.
Галина кивнула головой и быстро отошла от повозки.
Финн погладил свою бороду, которая росла откуда-то снизу, из рубашки,
и замахнулся на лошадь. Тут же он придержал ее и, оборотившись, закричал
на Галину.
- Ну, куда посол, куда ты посол? Сута не нужна ходить, там треляют.
И видя, что Галина не оборачивается, он запыхтел, сердито шлепнул гу-
бами и погнал лошадь.
В Сельгилеве стреляли. Вызванный с Северного фронта и пришедший уже
после перемирия ударный батальон утром 1 ноября застрелил парламентеров
Военно-Революционного Комитета и пошел в наступление со стороны Витебс-
кой железной дороги.
Редкие ружейные выстрелы прерывались, начинались снова. Изредка при-
нимался работать пулемет.
Галина подошла к лесу и за ним неожиданно скрылась деревня, которую
она только-что ясно видела с дороги.
Лес был болотистый, широкие лужи пересекали время от времени заросшую
вязкую тропинку. Голые сучья были навалены поперек непроходимых мест, и
эти сучья пружинили и скользили под ногами.
Неглубокий окоп встретился ей неподалеку от тропинки; мертвая лошадь
лежала возле него, вытянув тонкие, сухие ноги, оскалив желтые зубы.
Деревья стали редеть, и за почерневшими от дождя стволами показались
унылые крыши деревни.
Выстрелы стали повторяться все чаще и чаще и, выйдя на открытое мес-
то, Галина сразу почувствовала, что дальше нельзя итти так, как она шла
до сих пор, что невидимая и знакомая опасность охватывает все вокруг
нее: и горбатые стволы деревьев, и голые избы, которыми начинается де-
ревня; это чувство утраивалось тем, что она не видела вокруг себя ни од-
ного человека.
Маленький кусочек коры, взбрызнутый пулей, упал к ее ногам. Она маши-
нально подняла его, размяла в руках и, неожиданно для себя самой, тороп-
ливо побежала через опушку к деревне.
Она бежала, подбирая юбку, стараясь держаться сухих мест, прыгая по
кочкам.
Пронзительный и тупой визг пуль все учащался, время от времени зака-
тывался долгий, почти непрерывный стук пулемета.
Она бросилась на землю, прямо в холодную вязкую грязь и ползком стала
перебираться через опушку.
Замызганная сторожка с провалившейся соломенной крышей была в двадца-
ти шагах от нее. Галина вскочила на ноги и, ничего не чувствуя, кроме
желания уйти, укрыться от этого визга пуль на пустом месте, побежала к
сторожке.
Маленькая кривая дверь качалась на одной петле, она торопливо распах-
нула дверь и остановилась на пороге.
В этой сторожке, под низким потолком, между задымленных стен, у раз-
битых окон стояли, сидели и лежали люди.
Это были красногвардейцы и матросы. Приземистый человек стоял на ко-
ленях перед пулеметом - он повернул голову, когда вошла Галина; она ус-
пела заметить застывшее, как-будто металлическое лицо, и широко открытый
белый глаз.
Справа и слева от него стреляли из винтовок, просовывая дула сквозь
разбитые окна.
Матрос в изодранной голландке сидел на полу и негромко стонал, пома-
тывая головой и щупая рану.
Снова мелькнуло металлическое лицо, и пулемет, повертываясь во все
стороны, стал стучать, закатываться и задыхаться.
И это лицо и задыхающийся пулемет были так страшны, что Галина метну-
лась было обратно...
- Закрой дверь! - сердито крикнул ей один из матросов.
Она закрыла дверь и вошла в сторожку.
- Сволочи, сволочи, дерьмо, - пробормотал тот же матрос, беспомощно
оглядываясь и дергая заевший затвор винтовки.
Затвор щелкнул наконец, матрос снова бросился к окну, расталкивая
красногвардейцев.
Галина молча оттягивала от тела мокрую жакетку; холодные струйки воды
стекали у нее по спине.
Револьвер, засунутый в карман жакетки, попался ей под руки; она выта-
щила его, машинально проверила, на месте ли обойма, и до странности не-
торопливо двигаясь вдоль стены, наткнулась на полусломанную скамейку.
Медленными и аккуратными движениями, которыми как-будто руководил
кто-то другой, она разогнула и вставила в желобок вывернутую ножку ска-
мейки.
Отсюда, через головы стрелявших, она увидела лес и дорогу, по которой
она шла, и колыхающиеся штыки над желтым валом справа от дороги, и ма-
ленькие силуэты, которые мельтешили в глазах и катились все ближе и бли-
же, сгибаясь, неся на перевес свои винтовки.
- Ого, куда барынька залезла, - весело сказал один из красногвардей-
цев, торопливо улыбаясь и снова пристраиваясь стрелять.
И вдруг чувство непонятной злобы и того, что нужно сейчас же, сию же
минуту войти в скучную и нужную работу, которою были заняты эти люди в
сторожке, - охватило Галину.
Прищурив глаза, крепко прижимая к себе раненую руку, она прицелилась
наугад в одну из фигурок, катившихся ей навстречу, и один, другой, тре-
тий раз выстрелила из своего револьвера.
- Брось, дерьмо! - пробормотал матрос, у которого заело затвор в вин-
товке, показывая Галине на револьвер.
Он поднял с пола винтовку, видимо, брошенную раненым, и подал ее Га-
лине.
- Не могу, рука, - коротко сказала она, качая рукой, висевшей на по-
вязке.
Матрос сердито поставил винтовку в угол.
И снова маленькие силуэты замельтешили в глазах, вырастая все больше
и все ближе подкатываясь к сторожке, и снова одноглазый пулеметчик, как
детской игрушкой играя своим оружием, завертел головой, каждым движением
металлического лица поворачивая задыхающийся пулемет.
Но ничего не смешивалось, все шло в каком-то строгом и простом поряд-
ке, как-будто это было много раз проделано раньше, и этим людям у окон
ничего не стоило повторить однажды заученную роль.
И только время от времени, когда металлическое лицо раздвигало свои
посеревшие губы и спрашивало о том, есть ли еще пулеметные ленты и не
пришли ли подкрепления из Гатчины, становилось ясно, что эта игра не мо-
жет продолжаться вечно, что круг наступающих сужается все больше и
больше, что всему на свете, даже пулеметным лентам и ружейным патронам,
приходит конец, что если через полчаса не придет помощь, то каждому при-
дется выбирать между смертью и пленом, который был плохим псевдонимом
смерти.
Но нельзя было ни умирать ни сдаваться, - человек с белым глазом при-
казывал победить, а ему в этот час, в этой сторожке, которую обстрелива-
ли со всех сторон, - нельзя было не повиноваться.
Нельзя было не повиноваться, нельзя было думать о том, что она, Гали-
на, борется с теми самыми людьми, бок о бок с которыми, пять дней тому
назад, она защищала Зимний от своих случайных союзников.
Нужно было только следить за каждым поворотом металлического лица, за
каждым словом, которое говорят посеревшие губы, нужно было стрелять,
стрелять, стрелять, стрелять во что бы то ни стало...
XVII
Известие о том, что ударный батальон застрелил парламентеров Воен-
но-Революционного Комитета и наступает на Гатчину с тыла, было получено
первого ноября днем.
К тому времени как Шахов был освобожден из своего заключения, под
Сельгилево был брошен уже небольшой матросский отряд. Но ударный ба-
тальон наступал со стороны железной дороги - его силы в любую минуту
могли увеличиться вдвое и втрое.
Как известно, для того, чтобы выиграть войну, нужны не только желез-
ные нервы, но и железные дороги.
Решено было послать под Сельгилево все что возможно; здесь же на мес-
те, в Гатчине, по которой еще гуляли красные казацкие лампасы, были соб-
раны три сводных красногвардейских отряда.
Начальником одного из них был назначен Шахов.
Он собрался в четверть часа; половина этого времени ушла на то, чтобы
написать и отослать с санитарной кареткой записку Галине.
По пути на дворцовый плац-парад, где давно уже собирались отправляю-
щиеся под Сельгилево красногвардейцы, он остановился в коридоре первого
этажа и, напрягая глаза, прочел криво и бледно отпечатанные строки свое-
го мандата.
"Предъявитель сего Шахов, Константин Сергеевич, назначается начальни-
ком сводного красногвардейского отряда, действующего против контр-рево-
люционных войск Керенского. Настоящим тов. Шахову предоставляется пра-
во... вплоть до... и расстрела на месте".
- Волоки сюда! Мы его отсюда на двор выволочем, сукина сына!
Шахов сложил мандат и сунул его в карман шинели; два матроса тащили
по коридору за ноги чье-то тело, голова, залитая кровью, подскакивала на
пустых обоймах и патронах, которыми были усеяны коридоры Павловского
дворца.
- Да х.. ли его тащить? Бросай тут и ладно!
Голые пятки с деревянным стуком ударились об пол.
Шахов прошел мимо, но тотчас же возвратился и торопливо наклонился
над телом.
Лицо этого человека (это был офицер, на нем висел разодранный от пле-
ча до плеча офицерский китель и на ногах были синие офицерские брюки со
штрипками) было разбито пулей; видимо в него стреляли в упор; но разве
одной пули достаточно для того, чтобы исчезнуть бесследно, чтобы сразу
уничтожить те тысячи признаков, по которым отличают одного человека от
другого?
У офицера, лежавшего перед Шаховым на полу, с раздвинутыми ногами, -
один глаз был выбит пулей; но в другом, окровавленном и напрягшемся, все
еще сохранялось, как-будто, насмешливое и твердое выражение.
Вся правая часть лица была сорвана, - как срывается резьба в перест-
релянной пушке, - но слева видны были белокурые волосы, и тщательный
пробор, как-будто, все еще рассекал их на две неравные части.
- "Он так и должен был умереть... с пробором".
Шахов выпрямился и, неловко поеживаясь, указывая бровями на тело,
спросил у матроса:
- Застрелили?
- Чорта ли их всех, собак, перестреляешь? - хмуро ответил матрос, -
сам... из нагана! У часового отнял.
Шахов постоял еще немного; босые, широко-раздвинутые ноги вдруг прив-
лекли его внимание; он осторожно подвинул одну к другой, - и вдруг все
тело, не сгибаясь, поддалось к стене.
Шахов, почему-то растерявшись, хотел подвинуть его обратно и тут про-
изошло что-то неожиданное и страшное: он судорожно засмеялся (матрос
злобно и испуганно посмотрел на него) и быстрыми шагами пошел к выходу,
подрагивая, как бы от приступов неудержимого смеха.
И уже давно он прошел коридор, спустился по лестнице, вышел на
плац-парад, а этот бесконечный, закатистый, негромкий смех все еще дер-
гал его.
И только вид отряда, построенного и вооруженного, готового в путь,
привел его в себя.
С ужасным напряжением он заставил себя перестать, наконец, смеяться
и, сжав зубы, на ходу ощупывая висевший сбоку наган, пошел к отряду.
Ему подвели лошадь - малорослую, с лысиной на лбу, с короткими стре-
менами, видимо только-что отнятую у казаков.
"Что ж... он хорошо сделал... легко и просто!", - уже спокойно поду-
мал он, не особенно ловко садясь на лошадь и приноравливаясь к неудобно-
му казацкому седлу.
XVIII
Трудно быть в одно и то же время начальником штаба, и комиссаром пол-
ка, и представителем Военно-Революционного Комитета, и просто прапорщи-
ком Турбиным, который качается от усталости на длинных ногах и отдает
приказания, и принимает донесения, и подписывает свои приказы, и выпол-
няет чужие, и, не смея спать, изредка бросает дела и начинает ходить ту-
да и назад по комнате.
Тогда можно на десять минут забыть о том, что в Луге стоят вызванные
Керенским войска, и в Москве юнкера угрожают захватить в свои руки весь
город, и здесь, в Гатчине, нет ни патронов ни хлеба.
Тогда можно подойти к окну и смотреть вниз, на плац-парад, на котором
курносый император когда-то муштровал своих напудренных гвардейцев, и на
Арсенальное Карэ, и на крытые ворота (через которые несколько часов тому
назад прошел человек в автомобильных консервах, сменивший френч верхов-
ного главнокомандующего шинелью простого матроса), и на полосатые нико-
лаевские будки, и на готовые в путь красногвардейские отряды.
- Этот, должно быть, под Сельгилево...
Красногвардейцы строились узкой колонной по шесть человек в ряд. Один
из них с красной повязкой на рукаве, в огромной широкополой шляпе, суе-
тился, кричал что-то, бегал туда и назад по плац-параду.
Турбин стоит неподвижно, прикасаясь к холодному стеклу разгоряченным
лбом; он хочет уже вернуться обратно к своему столу, когда какой-то во-
енный, спускающийся вниз по широким, закругленным ступеням подъезда,
привлекает его внимание.
Военный быстрыми шагами (и улыбаясь как-будто) идет, наперерез
плац-парада, к красногвардейцам.
Турбин торопливо протирает запотевшее стекло и пригибается ближе. Он
бормочет, не договаривая слова и задыхаясь:
- Да ведь это же он!.. Снова он!.. Шахов!
Военный, на ходу ощупывая оружие, приближается к отряду; ему подводят
лошадь.
Турбин вдруг бросается к дверям и тотчас же останавливается на поро-
ге, растерянно улыбаясь.
- Ну и что же, - говорит он внятным голосом, как-будто обращаясь к
кому-то в комнате, - ну, если Шахов, так что же?
Покачивая головой и сгорбившись, он возвращается к окну; отряд длин-
ной и неровной цепью выползает через ворота плац-парада.
Турбин, невнятно бормоча, медленно идет по комнате и, случайно скосив
глаза, видит, что худощавый человек на длинных ногах шагает рядом с ним,
подражая его движениям.
Он подходит к этому человеку вплотную и смотрит на него в упор.
Из зеркала на него глядит усталое, дергающееся лицо, с впалыми глаза-
ми и острым клоком волос, который падает ему на лоб и висит, подрагивая
и качаясь.
---------------
Книга IV
I
Часы революций бегут вперед, и тот, кто пытается остановить их, рис-
кует потеряться во времени, потому что каждая стрелка этих часов не ме-
нее остра, чем детская игрушка Гильотена, и режет головы не хуже или да-
же лучше, чем она, потому что большое колесо этих часов вертится не хуже
чем то колесо, о которое точили свои ножи якобинцы.
Первые дни революция пыталась говорить не только свинцовым языком пу-
леметов; но кровь рабочих на стенах Кремля, и кровь юнкеров у Тучкова
моста, и просто кровь на улицах Москвы, и просто кровь на улицах Петрог-
рада показали яснее чем это было нужно, что всякая возможность соглаше-
ния потеряна.
Больше не о чем было говорить: оставалось стрелять.
И звуки этой стрельбы, которые все еще отдаются от юга Индии до севе-
ра Монголии, были звоном часов революции.
А этот звон слышен в руках того, кто заводит эти часы, и над трупом
того, кто пытается остановить их, и над всей страной, по которой катится
точильное колесо якобинцев.
II
Вдоль сводчатых коридоров проходили туда и назад вооруженные рабочие
в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест на крест пе-
реплетавшими спину и грудь.
Смольный в этот день, когда всем стало ясно, что преждевременно счи-
тать революцию бескровной, больше чем когда-либо напоминал боевой ла-
герь.
Снаружи, у коллонады, стояли пушки, возле них пулеметы со своими зме-
еобразно висящими лентами. Впрочем, пулеметы, в любую минуту готовые на-
чать свою хлопотливую и разрушительную работу, стояли повсюду: в подъез-
дах, в коридорах, на площадках всех трех этажей; если бы революция была
проиграна, любая комната Смольного в одно мгновение превратилась бы в
укрепленный форт, и каждый форт пришлось бы брать отдельно.
Шахов, накануне вернувшийся с фронта, предъявил постовым свой пропуск
и поднялся в третий этаж.
Он остановился на две-три минуты перед листовкой, под гром баррикад-
ных сражений объявлявшей "равенство и суверенность народов России", и
быстро прошел в канцелярию Военно-Революционного Комитета.
Прошло два дня с тех пор как в финской деревушке среди матросов, отп-
равившихся при помощи своих кольтов объяснять, что убивать ни в чем не-
повинных парламентеров, по крайней мере, не имеет никакого смысла, - он
нашел Галину.
Должно-быть, навсегда он запомнил эту приземистую сторожку с задым-
ленными стенами и страшного человека с бельмом на глазу и с пробитым пу-
лей лбом, который и мертвый как-будто все еще стрелял из своего пулеме-
та, и ее, Галину, с браунингом в здоровой руке, и раненого матроса с
развороченной грудью, лежавшего ничком у ее ног.
С этой минуты, - когда, обойдя с тылу наступающий батальон и наткнув-
шись случайно на лесную сторожку, он толкнул хромую, повисшую на одной
петле, дверь и перешагнул порог, - все изменилось для Шахова. Кривая его
судьбы вдруг представилась ему прямее кратчайшего расстояния между двух
точек, а два года, до сих пор казавшиеся ему двумя столетиями, преврати-
лись в две минуты, которые проще было забыть чем помнить.
Эти два года, превратившие его в сосредоточенного и меланхолического
человека, только усилием воли умеряющего постоянное душевное беспо-
койство, воспоминание о которых постоянно сопровождало его в яростном
круговороте последних дней, - теперь стерлись, отошли в сторону.
Все было решено встречей в лесной сторожке, этими словами, этим ли-
цом, в одно мгновенье объяснившим Шахову, что женщина, ради которой он
готов был с радостью умереть или родиться снова, любит его и не скрывает
больше того, что она его любит: он был нужен, он должен был любить, де-
лать революцию, стрелять из вот этой винтовки, носить вот эту шинель с
оборванным крючком и вот эту засаленную солдатскую фуражку.
Только иногда перед ним выплывало гримасничающее лицо с лисьим подбо-
родком и длинная кавалерийская шинель, и щеголеватое позвякивание шпор,
и все, что нес за собою человек, бросивший ему под ноги память о том,
что он забыл теперь или должен забыть во что бы то ни стало.
Ничего не было! Не он в пятнадцатом году в Варшаве ценою преда-
тельства купил себе жизнь, не он в Гатчинском дворце, ожидая расстрела,
видел человека с черным смоляным мешком на голове, не он ушел от женщи-
ны, которую он любил, боясь, что на нее упадет черная тень от высокого
помоста!
И новый Константин Шахов ничем не напоминал - не должен был напоми-
нать того хмурого человека, каким он был до сих пор; наоборот, он скорее
походил - должен был походить на того молодого прапорщика, который два
года назад весело отправлялся на фронт, не подозревая, что вместо жесто-
кой войны против Германской империи ему придется вести жестокую войну
против самого себя.
...............
В канцелярии Военно-Революционного Комитета спал, протянув ноги, от-
кинувшись головой на спинку стула, человек, которого Шахов смутно пом-
нил: утро после бессонной ночи на двадцать шестое, чернобровый матрос и
сквозь приотворенную дверь - квадратное лицо с почерневшими запавшими
глазами.
Этот человек спал, - в коридоре и в соседних комнатах стоял шум и
грохот, который даже мертвецу не показался бы колыбельной песней, - а он
спал, бросив по сторонам руки; одного взгляда на него было достаточно
для того, чтобы сказать, что время в союзе с усталостью мстит за себя,
что этот человек мог бы заснуть под дулом револьвера, на полуслове при-
каза, от которого зависела бы его жизнь и жизнь его солдат, умирая от
смертельной раны, обнимая женщину, проигрывая или выигрывая решительное
сражение.
Шахов подошел к нему ближе, тронул было за плечо, но тотчас же отдер-
нул руку.
Телефон, неожиданно и глухо забарабанивший под грудой бумаг, навален-
ных на письменном столе, - помог ему.
Человек поднял голову, обвел комнату слепыми от сна глазами и схватил
телефонную трубку.
- Слушаю!
Видимо никто не ответил; он сразмаха бросил трубку и обратился к Ша-
хову.
- Кто и откуда?
- По приказу Штаба Красной Гвардии откомандирован в ваше распоряже-
ние.
Квадратное лицо сморщилось, руки потащили из кармана платок и вытерли
рот и глаза.
- Не помню. Для какой цели откомандировались?
- Как специалист по военно-инженерному делу, на ваше усмотрение.
- Ага, знаю! Вы тот самый инженерный офицер, о котором мне давеча го-
ворил кто-то на заседании.
- Я был прапорщиком инженерных войск.
Квадратное лицо окончательно стряхнуло с себя сон и усталость; владе-
лец его встал, потянулся, прошелся по комнате и быстро вернулся к Шахо-
ву.
- Видите ли, дело очень простое, - сегодня в пять часов... Вы подрыв-
ное дело знаете?
- Знаю.
- Сегодня в пять часов с Николаевского вокзала в Москву отправляется
команда подрывников. Начальник этой команды в бегах или умер; и то и
другое - одинаково плохо. Мы послали туда комиссара, но он, во-первых,
ничего не понимает, а во-вторых, он им не понравился, и они выгнали его
вон. Ехать согласны, а комиссара выгнали вон! - повторил он и засмеялся.
- Так вот, вам придется заменить этого сбежавшего начальника. Вы сог-
ласны?
Шахов смотрел на него, широко открыв глаза и не говоря ни слова.
"Как, сегодня уехать... Снова расстаться с нею, теперь, когда"...
- Вы согласны?
- Сегодня в пять часов? - медленно переспросил Шахов.
- Ровно в пять на Николаевском вокзале.
Шахов посмотрел на часы, - они показывали половину второго; у него
оставалось три с половиной часа, - он может успеть проститься с Галиной,
он может зайти к себе в номер, чтобы сменить заношенное белье, и, если
останется время, он может даже написать небольшое письмо Кривенке, чтобы
поручить ему Галину.
- Я согласен!
III
В течение двух часов они говорили обо всем сразу, стараясь преодолеть
чувство неловкости, вдруг возникшее между ними от близости, которую оба
они так долго ждали и которая все-таки была неожиданной для них.
Фронт, Сибирь и долгая разлука, и письма без ответа, и случайные
встречи последних дней - все казалось неизбежным и нужным для того, что-
бы случилось то, что случилось с ними теперь.
Галина радостно и спокойно встретила его; и ее со времени этой встре-
чи в Сельгилеве нельзя было узнать; Шахов поверить не мог, что перед ним
та самая постаревшая, усталая и жесткая женщина, которую он поднял полу-
мертвой на чердаке Зимнего дворца и с которой на другой день он говорил,
мучась и теряясь.
Все, что с такой силой бросало ее от близости к чужому человеку, - до
формы прапорщика "лейб-гвардии Кексгольмского полка" - все это теперь
было вычеркнуто из ее жизни и заменилось спокойствием и ровностью.
Даже известие о неожиданном отъезде Шахова в Москву она встретила без
особенного волнения, не сказав ему ни одного лишнего слова и не упрекая
его ни в чем.
И потому то, что она была счастлива и спокойна, что все изменилось
для нее, что это уверенное спокойствие как-будто ничем нельзя было поко-
лебать, - она была поражена волнением, вдруг отразившемся на лице Шахо-
ва, когда она случайно упомянула в разговоре о подвыпившем человеке в
длиннополой шинели, который заплетающимся языком пытался рассказать ей,
что у него, Шахова, есть какой-то изъян в "куррикулюм вите". Шахов поб-
леднел и вдруг с ужасной торопливостью принялся расспрашивать ее о на-
ружности этого человека.
- Невысокого роста, белокурый? В длинной шинели?
Он сжал кулаки и сел, опершись локтями о колени и обеими руками зак-
рывая лицо.
- Я должен, наконец, рассказать вам, Галя, - сказал он глухо, - или
это постоянно будет преследовать нас обоих... Лучше всего, если бы я
рассказал вам сразу же... тогда, когда все это случилось! Но и теперь не
поздно.
Он тотчас же начал говорить, не поднимая головы, не отнимая рук от
лица.
- Вы помните этот день, когда я уезжал на фронт, и вы меня провожали;
мы впервые расставались надолго... Вместе со мною в этот день на фронт
отправлялись трое моих товарищей, вы были незнакомы с ними, но, мо-
жет-быть, один из них запомнился вам лучше других.
Он был прапорщиком, простым пехотным прапорщиком Литовского полка, но
я ни разу, за всю жизнь, не встречал людей, которые бы до такой степени
не подходили к военной службе, к армии, к войне как он. Их полк отправ-
лялся вместе с нашей частью. Я не знаю, как вы, Галя, а я в этот день
там, на вокзале, каждую мелочь запомнил... даже помню как вы были одеты
и как вы поцеловали меня и вот его тоже... прекрасно помню: он ходил по
перрону и курил папиросу за папиросой, разговаривал со всеми сразу, су-
тулился, щурил глаза, смеялся. У него было подвижное и в то же время
как-то немного рассеянное лицо. Я познакомился с ним через одного из
приятелей; он часто бывал у нас в училище, и все подсмеивались над его
рассеянностью, над тем, что он постоянно курил такие же длинные и тон-
кие, как он сам, папиросы, что он на десять шагов не мог отличить женщи-
ну от мужчины. Так вот этого человека звали Раевский.
Видимо Шахов не слишком часто называл это имя; он пригнулся еще ниже
и еще плотнее прижал руки к лицу.
- Там на фронте я узнал, что этот рассеянный человек ведет в армии
крупную революционную работу. Я был и раньше с ним близок; теперь мы
сблизились еще больше, даже жили вместе... Я невольно попал в круг его
работы и принялся за нее с ужасной горячностью, он меня потом даже удер-
живал и предостерегал. Моя задача была проста: - я должен был делать то,
что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте, а вот
эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного расстре-
ла; любой офицер, не задумавшись ни на минуту, счел бы своим долгом
застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к непо-
виновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сде-
лать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.
Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.
Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда меня
арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда не было еще двадцати
двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелян-
ным немедля, - но меня не расстреляли...
Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель к бунту в
пределах действующей армии, был передан в распоряжение военно-полевого
суда.
Вы знаете, Галя, что такое военно-полевой суд?
В течение пяти дней меня двенадцать раз вызывали к допросу, все по
ночам и это самое страшное, ночью, когда вас будят внезапно и в канда-
лах, в арестантском халате тащат под конвоем с факелами через весь го-
род, и вы не знаете, куда тащат; быть-может на допрос, а быть-может ту-
да, откуда еще никому не удалось возвратиться.
И этот следователь, который, кажется, мертвеца заставил бы сознаться,
и полная уверенность в том, что все кончено, и тюремное одиночество, ко-
торого я до сих пор никогда не испытывал, - словом, через неделю я был
конченным человеком. Первые дни я держался спокойно, ни одного лишнего
слова не говорил на допросах, - потом начал отрицать все, и это было на-
чалом...
Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем собрался
было говорить.
Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и не
задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов взглядывал иногда,
было сосредоточенно и бледно.
- В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение мое
не безвыходно, мне сказали, что есть возможность поплатиться за
"подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии" бо-
лее дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.
В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и такого,
каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог стоять на
ногах, до того, что каждые десять минут я терял сознание, потащили к
допросу.
Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия, - я
назвал только одного...
Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина с невольным
беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг с исказившимся лицом,
дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под
отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное лицо с
расплющенным носом и губами.
Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими
руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заме-
тить, что Главецкий (он не сомневался в том, что это Главецкий) прис-
тально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому не замечает
его движений. Он невольно проследил направление его взгляда: Главецкий
внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел на Галину; он
как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.
В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер, все исчезло;
ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого, сумереч-
ного света.
Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:
- Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что же с
вами?
Шахов сунул револьвер в кобуру.
- Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.
Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам и
по лбу.
- Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...
Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:
- Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!
IV
Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем, снегом, и в
беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских ули-
цах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернул-
ся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.
В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на жандар-
мов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов
разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким соз-
нанием своего достоинства.
Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы просто,
и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной мину-
ты.
Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь окатился холодной
водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.
Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комна-
ту; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту не обратил
внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами, обо-
шел и, прихрамывая, пошел дальше.
Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул брюки
и поспешно поднял пакет.
Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На кон-
верте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим почерком его
имя.
Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок, вдоль
и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.
"Милостивый государь,
Константин Сергеевич!
Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение. Рыв-
шись в памяти, ничего лучшего не нашел.
Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам с ни-
жеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!
Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно,
жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь ваши
расстроенные нервы.
Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не мо-
жет быть страшнее потери любимой женщины, которая, как это досконально
выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.
Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требо-
вал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую
от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам
решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою мысль, укажу, что
этот намек касается вашей современной деятельности, из которой только
наивный простак ничего не выудит.
Таким образом, вы можете не только расквитаться со старыми грехами,
каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте унич-
тожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды. Так как вы в
настоящее время человек на три четверти семейный или намереваетесь стать
таковым при помощи очаровательной девицы, каковой пользуюсь случаем тут
же выразить мое искреннее восхищение, то эти выгоды будут отнюдь не бе-
зынтересны для вас.
Предупреждаю, что это в последний раз: жду вас в течение двух суток,
по истечении каковых буду считать мои руки развязанными.
Ни одна честная девушка (к коим без сомнения принадлежит наша общая
знакомая) не захочет, так сказать, вступить в брак с провокатором, поми-
мо общегражданских кар, которые, возможно, последуют.
Мой адрес: гостиница Бристоль, N 17.
Бронислав Г.".
Шахов помутневшими глазами дочитал письмо до конца; дочитав, он пе-
регнул его пополам, положил на стол и продолжал одеваться.
Медленными движениями он продел пуговицы в тугие петли гимнастерки,
оправил пояс, подтянул сапоги и, подняв упавшую на пол шинель, накинул
ее на плечи.
Рассеянным взглядом обведя комнату, он щелкнул выключателем и пошел к
двери.
На пороге он остановился, вернулся обратно, снова зажег электричество
и, подойдя ближе к свету, расстегнул кобуру.
Наган лежал у него в руке большим, тяжелым, холодным куском стали; он
трогал пальцами запотевшие углубления на барабане, прижимал ладонь к
шершавым зазубринам рукоятки.
Когда патроны были уложены в гнезда и барабан, щелкая, несколько раз
оборотился вокруг своей оси, Шахов растерянно и поспешно, как-будто ре-
вольвер жег ему руки, засунул его в кобуру и вытащил из бокового кармана
шинели свою записную книжку; перелистав ее, он положил на стол перед со-
бою несколько бумаг. Одна из них была приказом о назначении его команди-
ром отряда, другая истрепанной листовкой, которую он сорвал на память
где-то в Гатчино, третья - копией его служебной записки о положении дел
в Сельгилеве; все эти бумаги он тщательно сложил, предварительно разгла-
див каждую ладонью, засунул обратно в шинель и снова погасил свет.
Со странным спокойствием он несколько раз прошелся в темноте вдоль
комнаты, присел к столу и долго, не двигаясь, смотрел в окно, на поси-
невшие, тающие крыши, на смутное небо, на дрожащие телеграфные провода;
потом встал и, остановившись посредине комнаты, мучительно потирая лоб,
пытался вспомнить что-то до крайности нужное, именно сейчас, именно в
эту минуту.
Вдруг, рванувшись к двери, он выскочил в коридор и с ужасной поспеш-
ностью принялся ворочать ключом в замочной скважине; ключ резал ему
пальцы: он вытащил из кармана платок и, обернув им головку ключа, с си-
лой повернул его: ключ погнулся.
Так и не защелкнув замок и как бы уверяя себя в том, что двери закры-
ты, он торопливо выдернул ключ и бросился бежать по коридору.
Большой казенный конверт остался лежать на столе между крышкой от
чернильницы и изорванным зеленым абажуром. Давешний черный таракан, вер-
нувшийся из эмиграции, сидел на нем, трогал усами кусочки сургуча, за-
вернув хоботок, гладил себя по твердой, глянцевитой спинке, нюхал воздух
и как-будто смеялся.
V
----------------------------------------
Сегодня новая программа.
Вновь по возобновлении!
Мадемуазель Рени, младшая,
выдержавшая десятки битковых сборов.
Танец между столиков в натуральном виде.
----------------------------------------
Афиша была написана от руки синими и красными карандашами; сам не
зная зачем, Шахов прочел ее два или три раза, тщательно произнося про
себя каждое слово.
Швейцар в синем капоте, с вздутыми скулами, подозрительно моргая, ос-
матривал его с головы до ног.
- Как же это так, в натуральном виде? - пробормотал Шахов, как-будто
про себя, но в то же время обращаясь к швейцару. - У вас тут в котором
номере живет Главецкий? - тотчас же спросил он, опоминаясь и отходя, на-
конец, от афиши.
Швейцар хмуро посмотрел на него.
- Давно живет?
- А вот этого не могу сказать, - с неожиданной вежливостью сказал Ша-
хов, - об этом я ничего, к сожалению, не знаю.
- Пройдите наверх, там узнаете. Семнадцатый номер, кажется. В третьем
этаже направо маленькая дверь, чуланчик такой, как чуланчик пройдете -
семнадцатый номер.
На узенькой, замаранной двери чуланчика было написано известное по
своей краткости русское слово; в самом чуланчике было темно и пахло ке-
росином и потом; Шахов зажег спичку, - чудовищная тень метнулась по сте-
не и исчезла; с трудом пробираясь между всякой рухлядью, он ощупью отыс-
кал двери и пошевелил ручкой.
Никто не ответил; он постучал под ряд несколько раз и вдруг злобно
толкнул ногой дверь и вошел в номер.
В номере горела под газетным калпаком керосиновая лампа.
На диване, положив ноги на ободранное мягкое кресло, спал Главецкий.
Рядом с ним, крепко обхватив его одной рукой и уткнувшись лицом в по-
душку, лежала и, должно быть, также спала женщина.
Шахов остановился у двери, заложив руки в карманы шинели; как тогда,
ночью, при встрече с пикетом ударников, он наткнулся на рассыпанные в
карманах пули; точно обжогшись, он отдернул руку.
В номере было грязно; комод, усеянный хлебными крошками, стоял поче-
му-то лицевой стороной к окну; опрокинутый стул лежал посредине комнаты,
лампа гудела и чадила.
Шахов поднял стул, поставил его напротив дивана, закурил и принялся с
особенным любопытством всматриваться в лицо Главецкого.
Первой проснулась женщина; поеживаясь и сонными движениями потирая
ноги, она оборотилась к Шахову, посмотрела на него с недоумением и то-
ропливо набросила вздернувшуюся юбку на колени.
Шахов молча привстал и поклонился.
- Владислав, Владя, - сказала женщина и толкнула Главецкого в плечо,
- да проснись же! Тебя ждут! Здесь чужие.
- Да, да, - утвердительно промычал Главецкий.
- Кто вы такой? Что вам нужно? - крикнула женщина.
- Мне нужен гражданин Главецкий, - холодно сказал Шахов, - извините,
я, кажется, помешал вам. Он нужен мне по срочному делу.
Женщина встала и резким движением выбила кресло из-под ног Главецко-
го.
Он поднял голову, быстро обвел вокруг себя бессмысленными глазами и
снова уткнулся в подушку.
- Что ты делаешь, Ганька, сволочь? - пробормотал он. - Ты взбесилась,
гадина? Вон!
- Здесь тебя ждут! Он сейчас встанет, садитесь.
Шахов, не отвечая, внимательно посмотрел на женщину; она подошла к
зеркалу, и, напевая что-то сквозь зубы, стала причесываться.
Шахов перевел глаза на Главецкого и вдруг вскочил со своего места:
один глаз у Главецкого был открыт и, казалось, с чрезвычайным интересом
следил за каждым движением Шахова.
- Ну, ладно, ладно, вставайте! - почти весело сказал Шахов.
Главецкий быстро закрыл глаз и вдруг вскочил, как-будто кто-то поддал
его трамплином.
- Ага, товарищ Шахов, - вскричал он, бросаясь к Шахову, притрагиваясь
к нему и тотчас же отскакивая назад, - прошу прощения! Вы меня застали,
так сказать, в семейной обстановке. Очень прошу извинить. Впрочем...
Он схватил женщину за плечо и повернул ее к Шахову.
- Позвольте представить! Моя жена.
Шахов молча посмотрел на женщину; она пожала плечами и отвернулась.
- Чего вы смотрите? - вдруг засуетился Главецкий. - Моя жена! Вы не
смотрите, что она такая незаметная...
Он мелкими шажками подбежал к Шахову.
- Известнейшая артистка! Мадемуазель Рени, младшая. Читали? Танго в
натуральном виде!
- Мне нужно с вами поговорить по важному делу, - сказал Шахов, отво-
рачиваясь.
- Ганька, пошла вон! - внезапно крикнул Главецкий.
Женщина, посвистывая и пожимая плечами, вышла из комнаты.
Главецкий широким жестом подвинул Шахову стул и бросился в кресло.
- Я вас слушаю.
- Я получил вашу записку, - начал Шахов и тут же остановился, отки-
нувшись на спинку стула и глядя на Главецкого неподвижными и мутными
глазами.
- Да, как же писал...
- Так, вот, я пришел, - с трудом продолжал Шахов, - чтобы раз и нав-
сегда окончить все это дело.
Главецкий кивнул головой.
- Я так и думал.
Шахов снова замолчал. Он для чего-то поднял воротник шинели, потом
торопливо опустил его и застегнул крючок.
- Так вот, значит, в чем дело? - неопределенно спросил он, - вы тре-
буете от меня взамен этого... этой бумаги из военно-полевого суда...
Главецкий вскочил и плотнее притворил двери.
- А может-быть, - вдруг перебил себя Шахов, - а может-быть, вы на
крючок закроете?
Главецкий быстро обернулся к нему.
- На крючок? Зачем?
- Ну, как хотите, не закрывайте, - грубо сказал Шахов.
Главецкий нерешительно вернулся обратно и накинул крючок.
- Вы писали, что так как у меня денег нет, то я могу возместить, так
сказать, некоторыми сведениями или, скажем, документами, которые вам
нужны... Вы, кажется, даже мне за это деньги обещали?
Главецкий беспокойно смотрел на него.
- Так вот я... принес, - шопотом докончил Шахов.
Он привстал, расстегнул воротник шинели.
- Принесли? - тоже шопотом спросил Главецкий.
Шахов вдруг вскочил, отшвырнул ногой стул и быстро прошелся по комна-
те.
- Что это мы с вами точно заговорщики, - отрывисто заговорил он, - у
вас водка есть?
- Нет водки. А...
Главецкий задохнулся и открыл рот.
- А где они?
- Что они?
- Они... бумаги?
- Ну что ж бумаги! - Шахов небрежно похлопал себя по груди. - Вот где
бумаги.
- Вот как. С собой? А можно...
- Что?
- А можно... взглянуть?
Шахов, не отвечая, отвернулся к стене и точно так же, как Главецкий
тогда, возле трактира, на углу Болотной (он это тут же вспомнил с болез-
ненной ясностью) принялся тащить из бокового кармана шинели бумаги, ко-
торые он давеча пересматривал у себя в номере.
- Что это у вас... электричества нет, что ли?
- Н-нет, - нерешительно ответил Главецкий, с жадностью глядя за каж-
дым движением руки, держащей бумаги, - не то, что вообще нет, а у ме-
ня... Никак починить не могут, приходится керосин жечь.
Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки, отодвинул в сторону
грязную посуду и неторопливо положил бумаги.
Главецкий осторожно присел к столу; лампа освещала его наклоненную
голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.
Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он
переложил револьвер в карман шинели; барабан щелкнул и этот короткий
стук вдруг взметнул Главецкого с его места.
- Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом, оглядыва-
ясь на дверь и приседая.
- Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это я...
Озноб! Зубами!
- Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий. - Да,
да. Тут действительно не... тепло.
Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в светлом кругу
от лампы.
- Доношу, что, по назначении меня начальником сводного красногвар-
дейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий, - мною был
получен приказ занять позицию...
Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.
- В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед, -
читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то
совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.
Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением выбросил руку с ре-
вольвером вперед.
- Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторо-
ну; он дрожал, все лицо его дергалось.
- Нет же. Не... Нет же...
Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к лицу ре-
вольвер.
- Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по сте-
не, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.
Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил барабан и
нажал снова; курок коротко стукнул, - а Главецкий все приподнимался,
дергая головой и защищаясь руками.
Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов отступил назад
и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой
рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло
вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.
Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько минут
неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и четко стучало у
него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.
И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматичес-
кими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из заднего
кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении, рядом
с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, кото-
рую показывал ему на углу Болотной Главецкий.
Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заме-
тил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал верхний крючок на шинели,
крючок болтался на ниточке.
С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал
ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.
Приподнимаясь на носках и почему-то стараясь делать небольшие шаги,
он направился к двери и вдруг бросился назад: где-то неподалеку ленивый
женский голос, четко выделяя каждое слово, напевал знакомую песенку:
- Раньше был он просто конторщик Володя...
Он, пятясь, протянув назад себя руки и все еще делая коротенькие ша-
ги, отыскал стол и, резко обернувшись, потушил лампу. Синеватый свет фо-
наря полосами ложился на пол, и в этом свете видно было скорченное тело,
как-будто покрытое мутной, беловатой простыней, сглаживающей его очерта-
ния. И только с неподвижной четкостью выглядывал из-под этой простыни
кусок зеленоватой, острой, судорожно вытянутой руки.
- А теперь он прапорщик...
Передвигаясь ощупью по стене, Шахов приблизился к двери, откинул крю-
чок и вытянулся тут же в тени, стараясь тянуться все выше и выше, подни-
маясь на носки, крепко прижимая к телу вздрагивающие руки.
И теперь только он сообразил, что нужно было встать не здесь, а с
другой стороны двери, нужно, чтобы когда этот человек, который поет там,
в коридоре, чтобы, когда он войдет, дверь, распахнувшись, закрыла его,
Шахова.
Но было уже поздно: голос все приближался, становился все громче и
громче, шаги отдавались все ближе, уже здесь в чуланчике слышно было,
как кто-то шарит руками и подходит к двери и по двери шарит руками...
- Нужно тянуться, выше, выше тянуться, нужно крепко прижимать руки,
нужно...
- А теперь он прапорщик, ваше благородие.
- Это она... та... та женщина!
Приподнимая ногу и не решаясь опустить ее (такой упругой она ему ка-
залась), Шахов сделал наконец один шаг за спиной женщины и вдруг неслыш-
но и легко выскользнул из комнаты.
Уже в коридоре он услышал ленивый голос:
- Раньше был он дворник, звали Ипатом,
А теперь его зовут нашим депутатом!
VI
"Только бы мост, мост перейти, а там никто... А там никого нет, уйду,
уйду, не заметят. Нет, не бежать, итти спокойно как-будто просто так
иду, как-будто ничего не случилось"...
На Конногвардейском он остановился и долго закуривал, защищая ладонью
дрожащий огонек спички.
Вокруг было пусто; по замерзшему помету прыгали похудевшие воробьи;
ворон, потерявший, должно быть, подругу, ковылял по боковой дорожке
бульвара, засыпанной почерневшими листьями.
Шахов швырнул в него сухой веткой, он сурово оглянулся и, растопырив
крыло, пошел прочь.
Блуждая по сторонам глазами и растерянно потирая лоб, Шахов сделал
еще несколько шагов и снова остановился. Какой-то солдат, с мешком в од-
ной руки и винтовкой в другой, прошел мимо него, где-то гулко выстрели-
ли, гнусавая женщина окликнула его раз, другой, третий, - а он все стоял
неподвижно, как человек, внезапно забывший все: и откуда пришел, и куда
идет, и как зовут, и для чего он стоит здесь, на бульваре, поглаживая
лоб рукой и блуждая растерянными глазами.
Он очнулся, наконец, от мучительной боли в висках: все лицо его ломи-
ло, правый глаз был как бы вставлен в раскаленную круглую рамку.
"Невралгия, что ли?", - смутно подумал он и, покачиваясь, пошел
дальше.
Теперь только он заметил, что руки у него запачканы сажей и обожжены,
- и это вдруг огорчило его чрезвычайно.
- Когда ж это я? Ах да, должно быть, когда за лампу схватился.
Он долго царапал ногтем слегка блестевшую от ожога кожу, потом неожи-
данно забыл об этом и, засунув руки в обшлага шинели, быстро пошел по
направлению к Сенатской площади.
Пройдя той же озабоченной и торопливой походкой весь Александровский
сад, он уселся на скамейку против бюста Жуковского (старенький военный в
генеральской шинели с любопытством посмотрел на него и предупредительно
отодвинулся на край скамейки) и с бессмысленным вниманием принялся изу-
чать изречение, золотыми буквами высеченное на пьедестале.
От этого занятия он был оторван стареньким военным, который неожидан-
но и очень громко запел общеизвестный боевой марш; он пел, бодро притоп-
тывая ногой, и, казалось, непременно хотел обратить на себя внимание со-
седа.
- Нет, теперь какие же дипломаты, - заговорил он, бросая петь и под-
вигаясь к Шахову ближе, - теперь дипломаты не могут того делать, что мы,
старая гвардия делали! Например, газетное дело. Падает с каждым днем!
Помилуйте, теперь, чтобы провести закон никакой поддержки печати не нуж-
но. Ну что там эсэры! Он думает, что он - эсэр, так мужик тут же и поне-
сет ему свои капиталы. Шалишь, братец, шалишь!
Старичок приблизился еще ближе и дружески взмахнул огромной мохнатой
бровью.
- Я, знаете ли, считаю, что все дело в путанице министерств. Все эти
неурядицы главным образом из за того, что одно министерство занялось де-
лами другого; скажем, министерство по иностранным делам стало руководить
торговлей и промышленностью, а департаменту полиции почему-то поручили
просвещение и иностранные дела; разумеется, произошли пустяки какие-то,
путаница.
- Я знаю, что тут может помочь (старичок сердито запахнул шинель и
уставился прямо в лицо Шахову тускловатыми, голубыми глазами). Сокраще-
ние! Сокращать, сокращать, сокращать, пока в министерствах не останется
ни одного человека. Потом снова начать набирать и на этот раз уже по
своей специальности.
- Это очень остроумно, - серьезно сказал Шахов.
Старичок обрадованно засмеялся и схватил его за пуговицу.
- И, ведь, для этого нужны самые незначительные суммы - какие-нибудь
полторы-две тысячи, чтобы прокормить чиновников в течение этих двух
дней, пока они будут сидеть дома и не ходить на службу. Тут может поме-
шать только одно - беременность. Вы заметили, как много совершенно сво-
бодных беременных женщин открыто бродит по городу? Среди них масса чи-
новниц; они раздражительны и вероятнейшим образом будут протестовать.
- Да, да, да, - сказал Шахов, внимательно разглядывая крошечный носик
и сизые усы военного.
Военный вдруг поманил его и загадочно моргнул глазами.
- А вы заметили, - сказал он шопотом, - что тут все дело в беремен-
ности? Я сам был свидетелем: всю революцию устроили исключительно бере-
менные женщины. Им нельзя было не уступить, потому что они могут тут же
выкинуть. Вы были тогда, в феврале, здесь, в Петрограде? Сплошь беремен-
ные, сплошь, и у каждой огромная красная тряпка, набитая на швабру. Они
шли и трясли своими животами, и показывали на них пальцами, и били кула-
ками, как в барабаны. Что тут могла поделать полиция? При первом же зал-
пе они бы все сразу и выкинули как по команде! Ну, и пришлось уступить!
Шахову вдруг стало страшно, он присмотрелся к тускловатым, бегающим
глазам военного и отодвинулся от него.
- Это было устроено со знанием дела, - горячим шопотом продолжал во-
енный, - за восемь месяцев перед этим рабочие под влиянием иноземцев все
разом соединились со своими женами. Таким образом было достигнуто пол-
нейшее единообразие демонстрации... А отсюда один шаг до путаницы минис-
терств!
Шахов внезапно вскочил и бросился бежать от военного; он бежал, не
оглядываясь, неловко взмахивая руками.
На Мойке, у Красного моста он остановился и с перекошенным лицом при-
нялся обшаривать карманы.
- Боже мой, ведь я же его там обронил, у него, в номере... Должно
быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да нет
же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою. У себя в
номере оставил.
- У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог
же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.
Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и
неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по мокрой решетке и с
детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не мино-
вал его руки.
Недалеко от Невского он встретил двух матросов, тащивших под руки
пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча и отталкивая
их.
- Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на это
я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!
Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сто-
рону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь, бессильно мотая
головой, и упала на тротуар.
- Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать рука-
вом бушлат.
- А ну ее к.., - сказал другой.
Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого себя, повер-
нулся и быстро побежал назад.
Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась,
подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.
Шахов посадил ее.
- Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.
И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к свету, вдруг
показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под
фонарем офицера".
С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать и отряхнуть
затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.
- Где вы живете?
- А что?.. Ты ко мне?.. Милый.
- Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем. Скажи
адрес.
...............
Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал женщи-
ну.
Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым вер-
хом пролетки качалось небо.
И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое
время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины, женщину, с
которой он ехал вот точно также, слушая цоканье извозчика, придерживая
ее за талию напряженной рукой.
И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только тушует
иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по глазам,
трогать виски, в которых тесно и быстро, как муха о стекло, бьется
пульс.
- "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у
меня"...
- Милый, - пробормотала женщина.
Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.
- "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто теперь будет
искать? Нет, кончено, кончено"...
- Здесь, что ли?
Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать из про-
летки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и че-
рез несколько минут вернулся обратно.
Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с извозчиком, расспрашивая
его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено
вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно
забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на чувство
легкости, свежести и пустоты, которое охватывает человека, только-что
оправившегося от смертельной болезни.
В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого встречал раз
или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек
сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора, от-
ворил двери своей комнаты.
- В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он, нажимая
ручку.
Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по
стене в поисках выключателя; наконец, нащупал выключатель и повернул
стерженек.
В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько шагов и
бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то и закрывая дрожащее
лицо руками.
Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана, стоял
Кривенко.
У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне,
во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно
повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.
VII
На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней, ни позвякивания
шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни песни татарина у
дверей.
Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых прост-
реленных стен казармы.
Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой
улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже шагов прохожих,
которые гулко (он это знал) отдаются в глухих переулках, и развлекают
тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шага-
ми.
Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро ждал
суда над собой, которого должны были судить те, кому он охотно подарил
бы свою жизнь и свое оружие, мог легко обойтись без этого печального
развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые никому не
нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме, смотреть в
окно, разглядывать свои руки.
Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене гвоздь,
который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он мо-
жет думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.
Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он наткнулся на узкую
дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене, еще тянулся за
своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в Сельгилеве, когда
неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное милое лицо и
прижимал к своему лицу маленькие белые руки.
И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы всю остальную жизнь,
никогда не повторится больше.
Так, именно так он должен умереть! Не в Мокотовской тюрьме, не на
кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда, не от
руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные
счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине человека,
который был ему другом и не мог поступить иначе.
Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером в
руках:
- Подними руки.
- Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?
- Подними руки.
Он служил в армии, этот человек, он знает, где в солдатской шинели
могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на ко-
тором написано только десять строк и который равен смертному приговору,
плавно опускается на пол...
В казарме сто шагов в длину и не меньше, чем пятьдесят шагов в шири-
ну; стены ее исчерчены углем, и попадаются очень занимательные рисунки.
К чему думать о том, что заставляет стискивать зубы и сжимать виски,
можно рассматривать рисунки и рисовать самому куском штукатурки или ца-
рапать пряжкой, можно сочинять стихи, произносить речи, - можно, нако-
нец, бежать.
- Бежать? - повторил он про себя и подошел к окну.
Он мог бы бежать: стоит только спуститься вниз по водосточной трубе
или попасть на крышу соседнего дома.
Но он не убежит: тот, кто запер двери за ним, знает, что он не убе-
жит; некуда бежать от самого себя, от мысли, что повсюду нужно будет
рассчитаться за чужую жизнь, повсюду рука найдет рукоятку револьвера.
Некуда бежать, - потому что нечего делать с собою человеку, который с
ядром на ноге прошел два круга своей жизни и, как бумеранг, ударившись в
цель, в третий раз возвратился на то же самое место.
Нет, никуда не уйти от этих простреленных стен и высокого черного по-
толка и одиночества и последней пустоты, до которой только может быть
выпотрошен человек...
Щелканье ключа в замке, скрип двери заставили его оборотиться; он
отошел от окна.
Человек в треухе, в пальто, наброшенном на плечи, держал в руке туск-
лую керосиновую лампу с жестяным кругом.
Шахов разглядел знакомое лицо, но не сказал ни слова. Кривенко, хмуро
топорща усы, поставил лампу на пол, возвратился обратно и просунул голо-
ву в двери.
- Идите!
И новый человек - небольшого роста, в меховой шапочке, в шубе, высо-
кий воротник ее закрывал лицо, - вошел в казарму.
- Ну, ладно. Вы тут... поговорите, что нужно, - глядя в сторону сер-
дито сказал Кривенко, - а я там обожду, в коридоре.
Высокий воротник распахнулся, и Шахов увидел бледное и милое, то са-
мое ночное и милое лицо.
На нем видны были слезы, и это сразу пробудило в Шахове такое чувство
близости и любви к ней и жалости к самому себе, что и он чуть было не
заплакал.
Он молча подошел к ней, взял за руки и несколько раз поцеловал в гла-
за и губы.
- Вот видите, как я плохо встречаю вас, Галя. Здесь даже сидеть не на
чем! И холодно. Вы простудитесь здесь, - говорил он, стараясь улыбнуться
и снова застегивая на ней шубу.
Она, не отвечая, обняла его, и он у себя на щеке почувствовал слезы.
- Вот не думал, что вы можете плакать. Галя, милый прапорщик, разве
прапорщикам полагается плакать? Они - самые хладнокровные люди на свете.
Она достала платок, вытерла лицо.
- Я пришла не для того, чтобы плакать и вас расстраивать, - сказала
она тем сухим и мужественным голосом, который когда-то поразил Шахова, -
я пришла для того, чтобы... Подойдите к двери, прислушайтесь, никого
нет?
Шахов послушно подошел к двери, прислушался.
- Никого нет. Он не станет подслушивать.
- ...Бежать отсюда, - говорила Галина горячим шопотом, пригнувшись
головой к лицу Шахова, - он губами чувствовал мокрый мех ее шапочки, - я
осмотрела почти все здание сегодня ночью; нужно попасть в коридор второ-
го этажа... прямо из окна можно спуститься на улицу, вас будут ждать со
стороны Гребецкой.
Он почти не слушал, только смотрел сверху на быстрые шевелящиеся губы
и на тени, странным образом бродившие по лицу, освещенному снизу мигаю-
щей лампой.
- Не будем больше говорить об этом, Галя, - сказал он серьезно, - я
никуда отсюда не побегу... Да и нельзя! Поймают, пристрелят.
Она вдруг с силой провела руками по лицу, встряхнула головой.
- Я узнала об этом час тому назад, уже ночью... (губы у нее слегка
задрожали, и Шахов испугался, что она снова заплачет, но она удержалась,
только прикусила губу) - кто-то принес записку; сестра сначала не хотела
будить.
Шахов подошел ближе к лампе и развернул клочок газетной бумаги, на
которой знакомым почерком, рукою Кривенки было написано несколько строк.
Он снизу, от лампы посмотрел на Галину; у нее было строгое и упрямое
лицо, и он вдруг подумал с ужасом, что если завтра на утро его...
- Галя, милая, не нужно ни о чем думать, - сказал он громко, - дайте
мне слово, что если завтра меня... чтобы со мной ни сделали, вы не... Да
пустяки, впрочем, - перебил он самого себя, - ведь экие пустяки лезут
мне в голову!
Она молча подошла к нему и снова крепко обняла и поцеловала. И он
сразу же позабыл обо всем - и о том, что его ожидает завтра, и о том,
что с ним произошло вчера - и только смотрел ей в лицо и целовал руки и
был счастлив, что вот перед ним она, Галина, самое тяжкое горе и самая
глубокая радость его жизни.
Кривенко вернулся поздней ночью. Нарочно стуча сапогами, он подошел к
двери и почему-то долго не мог попасть ключем в замочную скважину.
Дверь отворилась наконец; он молча остановился на пороге, и Шахов,
встретив его взгляд, торопливо стал прощаться с Галиной.
- Вы, товарищ барынька, на минутку выйдете отсюда, - сказал Кривенко,
- подождите меня в коридоре. Нам тут кой о чем поговорить нужно.
Оставшись наедине с Шаховым, он сердито посмотрел на него и прошелся
туда и назад по казарме.
- Вот что, - сказал он, остановившись перед ним, - я тут для тебя
принес кое что... Возьми.
Шахов вдруг почувствовал в руке шершавую рукоятку револьвера.
- Зачем?
- Да так... Может-быть, ты сам захочешь... Возьми!
Шахов задумчиво посмотрел ему в лицо, сунул револьвер обратно и потя-
нул руку.
- Не нужно. Прощай!
Кривенко, смотря в сторону, быстро пошел к дверям.
Уже из коридора вместе с щелканьем замка донеслось глухо:
- Прощай!
VIII
В этот день перед судом прошло не менее десяти дел: о грабежах,
убийствах, налетах, о сопротивлении власти, - прежде чем гражданин Шахов
прошел расстояние в двенадцать шагов, отделявшее узкую эстраду, на кото-
рой сидели члены суда, от комнаты подсудимых.
Несмотря на поздний час, на холод, на темноту (Республика была бедна,
и для зрителей не полагалось света), - зал был полон.
После трудового дня, после чортовой работы, десятки раз заставлявшей
рисковать шкурой, которую приходилось ценить не дороже обыкновенной ба-
рабанной шкуры или даже дешевле ее, - люди в солдатских шинелях считали
себя в праве отдохнуть, а суд в ту пору был единственным театром револю-
ции; сходство довершалось тем, что освещена была только эстрада; в этом
театре подсудимые должны были считать себя актерами на трагических ро-
лях, - и лучше всех играли те, которые играли последний раз в жизни.
Почти все зрители были вооружены, а патроны в эти дни не любили по-
долгу гостить в обоймах; поэтому иногда случалось, что во время допроса
свидетелей или обвиняемых оглушительный выстрел прерывал заседание;
впрочем, через две-три минуты оно начиналось снова с тою разницей, что к
судебной летописи, которую никто не вел, прибавлялось новое дело.
Среди этих людей, принимавших живое участие в судоговорении, задавав-
ших со своих мест вопросы судьям, свидетелям, подсудимым, задолго до
окончания дела выносивших приговоры, - в этот день были два молчаливых
зрителя; впрочем, не проронил ни слова только один из них - женщина с
подвязанной рукой, сидевшая неподалеку от эстрады, крепко зажав зубами
потухшую папиросу; другой - высокий сухощавый военный, сидевший в пос-
ледних рядах, время от времени беспокойно бормотал что-то, не договари-
вая и заикаясь.
Подсудимый был введен в зал под конвоем двух матросов с винтовками в
руках; он разочаровал зрителей: на этот раз актер на трагических ролях
играл свою живую роль со спокойствием повешенного, у которого крадут его
веревку.
Но если бы Республика была богаче, и зрительный зал был освещен не
хуже эстрады суда, и если бы он взглянул на одно из тех двух лиц, кото-
рые с разных концов залы смотрели на него, не отрываясь, он снова лишил-
ся бы своего спокойствия и на этот раз до самой смерти: для него лучше
было, что зрительный зал погружен в темноту.
Дело началось докладной запиской, которую огласил председатель суда.
Обстоятельства дела излагались кратко: начальник красногвардейского от-
ряда Кривенко обвинял гражданина Республики Шахова в провокации и требо-
вал, чтобы означенный гражданин был предан революционному суду.
- Будучи извещен о том, что гражданин Шахов, за которого я поручился
перед Военно-Революционным Комитетом в назначенный час не явился к своей
команде, - негромко читал председатель суда, - я отправился в номера,
где он остановился, но не застал его дома; там же в номере мною было
найдено письмо, из которого я убедился, в том, что: пункт первый...
На основании прилагаемых к докладной записке бумаг, начальник отряда
Кривенко требовал, чтобы означенный гражданин был расстрелян, - тем бо-
лее, что он с неизвестными целями втерся в доверие ответственных лиц,
тем более, что эти лица давали ему поручения первостепенной важности,
тем более, что, обманывая доверие республики, он выполнял эти поручения
с неизменным успехом; Кривенко, будучи непосредственным начальником под-
судимого, может засвидетельствовать это в любую минуту.
Глухое жужжание вдруг поднялось во всех концах зрительной залы и по-
катилось по рядам: председатель суда толкнул колокольчик и спросил под-
судимого, что имеет он возразить на докладную записку гражданина Кривен-
ко.
Подсудимый очнулся от своей задумчивости, провел рукой по лицу и от-
ветил негромко:
- Ничего.
- Не имеет ли дополнить что-либо к своим показаниям свидетель?
Да, свидетель имеет некоторые дополнения: он просит суд еще раз обра-
тить внимание на то, что подсудимый в бытность его в отряде отличался
храбростью и честностью, а даваемые ему поручения выполнял, неоднократно
рискуя своей жизнью; так он участвовал в занятии революционными войсками
Зимнего дворца, так под Сельгилевым он блестяще выполнил приказ разору-
жить ударные батальоны; свидетелю известно также, что под Гатчиной под-
судимый был взят в плен Красновскими казаками; разумеется, если бы по-
дозрения свидетеля, изложенные им в докладной записке, были вполне спра-
ведливы, то подсудимому стоило сказать несколько слов, чтобы его отпус-
тили на все четыре стороны; между тем подсудимого приговорили к расстре-
лу, и этот приговор был бы приведен в исполнение, если бы Гатчина не бы-
ла взята нашими войсками.
Правда, революционная совесть свидетеля заставляет его сказать, что
повидимому все это он делал с целью втереться в доверие ответственных
лиц, на что указывают некоторые фразы из найденного письма, но тем не
менее свидетель еще раз предлагает суду принять во внимание все эти обс-
тоятельства.
Когда свидетель кончил, крупные капли пота катились по потемневшему
лицу; не глядя ни на кого, заложив руки за спину, он прошел через эстра-
ду и вернулся на свое место.
Председатель суда, с напряженным вниманием рассматривавший свои руки,
оторвался от этого занятия и строго посмотрел на подсудимого.
- Что имеет подсудимый возразить на дополнительные показания?
Подсудимый ответил не повышая голоса:
- Ничего.
Снова глухое жужжание покатилось по рядам зрителей.
Сухощавый военный пробормотал что-то; сосед его, которого он беспрес-
танно толкал, ерзая на стуле, расслышал только два слова: "нарочно...
умереть".
Слово было предоставлено общественному обвинителю, начавшему свою
речь с того, что ему не о чем говорить: дело яснее, чем карандаш; судя
по бумагам, по свидетельским показаниям, оно представляется следующим
образом: подсудимый, в бытность свою на фронте в 1915 году, был аресто-
ван, неизвестно, за что, но, по мнению общественного обвинителя, за уго-
ловное преступление, - в этом его убеждает самая внешность подсудимого.
Желая избежать наказания и будучи, повидимому, осведомлен о политической
работе в действующей армии, подсудимый выдал сперва одного, потом друго-
го и третьего подпольного работника. Не исключена возможность того, что
целый ряд организаций был провален по вине подсудимого: общественный об-
винитель не уверен и в том, что подсудимый не имел никакого отношения к
деятельности контр-разведки, - не исключена возможность того, что он
стоял во главе ее.
Одним словом, виновность подсудимого не требует никаких доказа-
тельств, он сам не отрицает ее, он сам готов приговорить себя к смертной
казни; но, собственно говоря, дело не в этом человеке; дело в том, что
Республика в опасности; враги ее собирают силы; именно поэтому подсуди-
мый заслуживает высшей меры наказания; в этом никаких сомнений нет и
быть не может; кто не с нами, тот против нас. Это яснее, чем карандаш, и
не требует решительно никаких доказательств.
- Не имеет ли подсудимый сказать что-либо по поводу речи обвинителя?
- Ничего.
На этот раз ответ подсудимого приводит сухощавого военного в бе-
шенство; он яростно трет лицо, порывается встать, но остается на месте.
- В таком случае, не найдется здесь кого-нибудь, кто взял бы на себя
защиту подсудимого?
Это был последний вопрос судоговорения, после чего суд обычно удалял-
ся на совещание и, спустя некоторое время, выносил приговор; тот кто за-
давал этот вопрос, почти никогда не получал ответа: люди в серых шинелях
держали в руках еще неостывшие винтовки и на приглашение защитить почти
всегда отвечали требованием обвинения.
Но на этот раз защитник нашелся: военный, сидевший в последних рядах,
поднялся со своего места и прошел между зрителями, молча следившими за
неожиданным адвокатом, взявшим на себя защиту в таком безнадежном деле.
Он шел сгорбившись, неловко выкидывая вперед длинные ноги; подходя к
эстраде, он снял фуражку, и клок волос упал ему на лоб и повис, вздраги-
вая и качаясь.
Его появление было встречено членами суда с удивлением: его знали;
председатель молчаливо и почтительно указал ему на его место.
Но никогда еще ни один подсудимый не встречал своего защитника с та-
ким ужасом, как "означенный гражданин Шахов, виновность которого не тре-
бовала никаких доказательств"; он подавил крик, внезапная дурнота сжала
ему горло, он, как затравленное животное, озирался вокруг себя сумасшед-
шими глазами.
- Гражданин, объявите суду ваше имя, фамилию и должность, занимаемую
вами.
Но гражданин-защитник не отвечает, гражданин-защитник нервно трет ла-
донями лицо и, заикаясь, начинает свою речь, и первые же звуки его голо-
са бросают подсудимого в дрожь.
- Я х-хочу сказать в-все, что з-знаю об этом д-деле. В-вы обвиняете
этого ч-человека в том, что он был п-провокатором. Он н-не был п-прово-
катором. Он сидел в военной тюрьме и ему г-грозила петля на шею, п-пото-
му что по п-приговорам в-военно-полевых судов за п-подстрекательство к
бунту в-вешали. Я пот-том объясню п-почему... Или н-нет, еще минуту.
Гражданин защитник теряется, растерянно смотрит на членов суда и с
мучительной гримасой восстановляет ход своих мыслей.
- В-вы говорите, что он был п-провокатором. Н-нет, это неправда. Мне
н-нечего его защищать, он сам может з-защищаться, но он молчит и им-мен-
но потому что он молчит, я р-решил говорить. Он выдал т-только одного
человека и д-достаточно один раз взглянуть на него, чтобы с-сказать, что
ему это обошлось дороже, чем тому, кого он в-выдал. Я-то это з-знаю луч-
ше, чем вы, п-потому что человек, к-которого он выдал, известен мне от
п-первого до последнего дня его жизни...
Этот человек бывший прапорщик Л-литовского полка Раевский; накануне
п-повешения он бежал из военной тюрьмы. В-вместо него был повешен сол-
дат, п-приговоренный к смерти за оскорбление п-полкового командира.
Впоследствии эт-тот самый п-прапорщик Раевский принял другую фамилию.
Его зовут теперь...
Весь зал поднялся на ноги; за шумом нельзя было расслышать, чем окон-
чил свою речь защитник, и прошло не менее пяти минут, прежде чем до пос-
леднего человека в зале долетели его заключительные слова:
- Его зовут Т-турбиным, и он, граждане судьи, теперь стоит п-перед
вами.
Глухое жужжание превратилось в бешеный шум, заглушивший беспомощный
колокольчик председателя; этот шум увеличился втрое, - стекла задребез-
жали от криков, - когда женщина с подвязанной рукой вскочила со своего
места и бросилась по лестнице на эстраду; никто не удерживал ее; она
подбежала к подсудимому и крепко сжала в своих руках его руки. Конвойный
матрос хотел было остановить ее, но махнул рукой и отошел в сторону.
Никто не заметил, как члены суда удалились на совещание. Не прошло и
пятнадцати минут, как они вернулись обратно.
Приговор был прочтен при таком молчании, что, казалось, его можно бы-
ло поймать руками. Он был яснее, чем тот самый карандаш, о котором упо-
минал общественный обвинитель, и кончался простым словом, как на
крыльях, в одно мгновение облетевшим всю залу:
- Оправдан!
IX
Часы революции бегут вперед, - один день не равен другому; да мо-
жет-быть день и не день вовсе, а ночь, и это - все равно, потому что эта
ночь уже отлетела.
Над сумерками встает рассвет, а за рассветом падает вечер, и никто не
смотрит на часы, все живут по часам революции.
На Николаевском вокзале сквозь разбитую стеклянную крышу падает снег
и среди железных столбов, задымленных стен, на черных шпалах, он кажется
случайным гостем.
Паровозный дым стоит в неподвижном воздухе, и маленький смазчик в ог-
ромных полотняных штанах шатается между колес; по узким доскам бегут в
вагоны солдаты, - еще десять, двадцать минут и рельсы дрогнут, и вдоль
паровозных колес начнет гулять туда и назад стальная рука, облитая зеле-
ным маслом.
- Куда отправляется отряд?
- А черт его знает куда! То ли в Казань хлеб отбирать, то ли в Сибири
революцию делать!
Трещат доски, крепкая ругань бьет в уши, солдатские мешки горбами ка-
тятся в широкую дверь вагона.
- А где же начальник ваш?
- А ты начальнику не мешай! Видишь, начальник девочку фантазирует!
Топят чугунки, ругают машиниста, поют песни и никто не тревожит на-
чальника; пусть его фантазирует.
И только снег пробирается сквозь разбитые стекла сетчатой крыши и па-
дает на меховую шапочку, на солдатскую фуражку, на лицо и на губы; и на
губах он тает в одно мгновение, потому что ему помогают таять другие гу-
бы.
- Ну что ж, Галя, надо ехать!
В самом деле пора уже ехать! Последний солдат, придерживая полотняный
мешок, вбежал по шатким доскам, маленький смазчик в последний раз прошел
по перрону, тыкая в колеса своей остроносой лейкой.
Вот только еще один раз поцеловать холодные губы; еще раз почувство-
вать на своей щеке дрожание ресниц, еще раз взглянуть на милое лицо.
Он оставляет ее наконец и быстро, не оглядываясь, идет к своему ваго-
ну.
Она идет вслед за ним вдоль перрона; рельсы вздрагивают наконец - и
машет рукой, и улыбается, и смахивает слезы.
Один вагон за другими медленно проходит мимо нее, и вот знакомое лицо
глядит на нее из темной двери.
Она берется за поручни и внезапно десятки рук подхватывают ее: вот
только еще раз поцеловать, а потом спрыгнуть обратно на каменную площад-
ку перрона - да нет, куда там! Уж и вокзал исчез из виду, только дымная
полоса стоит над кирпичной водокачкой; нельзя спрыгнуть, некуда спрыг-
нуть! Зато можно смотреть друг другу в глаза и дышать черной теплотой
вагона и слушать стук колес.
А они стучат все быстрее и быстрее, все торопливее перебирают рельсы,
ветер хлещет, и катятся навстречу огни.
И чорт ли там разберет, куда мчится этот поезд? Справа плывут поля и
слева плывут поля, города и деревни мелькают, и революция летит над ним,
горящими крыльями зажигая охладелую землю.исит от возможно более полного
осуществл iЁ#_206
