с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, кото-
рую показывал ему на углу Болотной Главецкий.
Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заме-
тил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал верхний крючок на шинели,
крючок болтался на ниточке.
С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал
ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.
Приподнимаясь на носках и почему-то стараясь делать небольшие шаги,
он направился к двери и вдруг бросился назад: где-то неподалеку ленивый
женский голос, четко выделяя каждое слово, напевал знакомую песенку:
- Раньше был он просто конторщик Володя...
Он, пятясь, протянув назад себя руки и все еще делая коротенькие ша-
ги, отыскал стол и, резко обернувшись, потушил лампу. Синеватый свет фо-
наря полосами ложился на пол, и в этом свете видно было скорченное тело,
как-будто покрытое мутной, беловатой простыней, сглаживающей его очерта-
ния. И только с неподвижной четкостью выглядывал из-под этой простыни
кусок зеленоватой, острой, судорожно вытянутой руки.
- А теперь он прапорщик...
Передвигаясь ощупью по стене, Шахов приблизился к двери, откинул крю-
чок и вытянулся тут же в тени, стараясь тянуться все выше и выше, подни-
маясь на носки, крепко прижимая к телу вздрагивающие руки.
И теперь только он сообразил, что нужно было встать не здесь, а с
другой стороны двери, нужно, чтобы когда этот человек, который поет там,
в коридоре, чтобы, когда он войдет, дверь, распахнувшись, закрыла его,
Шахова.
Но было уже поздно: голос все приближался, становился все громче и
громче, шаги отдавались все ближе, уже здесь в чуланчике слышно было,
как кто-то шарит руками и подходит к двери и по двери шарит руками...
- Нужно тянуться, выше, выше тянуться, нужно крепко прижимать руки,
нужно...
- А теперь он прапорщик, ваше благородие.
- Это она... та... та женщина!
Приподнимая ногу и не решаясь опустить ее (такой упругой она ему ка-
залась), Шахов сделал наконец один шаг за спиной женщины и вдруг неслыш-
но и легко выскользнул из комнаты.
Уже в коридоре он услышал ленивый голос:
- Раньше был он дворник, звали Ипатом,
А теперь его зовут нашим депутатом!
VI
"Только бы мост, мост перейти, а там никто... А там никого нет, уйду,
уйду, не заметят. Нет, не бежать, итти спокойно как-будто просто так
иду, как-будто ничего не случилось"...
На Конногвардейском он остановился и долго закуривал, защищая ладонью
дрожащий огонек спички.
Вокруг было пусто; по замерзшему помету прыгали похудевшие воробьи;
ворон, потерявший, должно быть, подругу, ковылял по боковой дорожке
бульвара, засыпанной почерневшими листьями.
Шахов швырнул в него сухой веткой, он сурово оглянулся и, растопырив
крыло, пошел прочь.
Блуждая по сторонам глазами и растерянно потирая лоб, Шахов сделал
еще несколько шагов и снова остановился. Какой-то солдат, с мешком в од-
ной руки и винтовкой в другой, прошел мимо него, где-то гулко выстрели-
ли, гнусавая женщина окликнула его раз, другой, третий, - а он все стоял
неподвижно, как человек, внезапно забывший все: и откуда пришел, и куда
идет, и как зовут, и для чего он стоит здесь, на бульваре, поглаживая
лоб рукой и блуждая растерянными глазами.
Он очнулся, наконец, от мучительной боли в висках: все лицо его ломи-
ло, правый глаз был как бы вставлен в раскаленную круглую рамку.
"Невралгия, что ли?", - смутно подумал он и, покачиваясь, пошел
дальше.
Теперь только он заметил, что руки у него запачканы сажей и обожжены,
- и это вдруг огорчило его чрезвычайно.
- Когда ж это я? Ах да, должно быть, когда за лампу схватился.
Он долго царапал ногтем слегка блестевшую от ожога кожу, потом неожи-
данно забыл об этом и, засунув руки в обшлага шинели, быстро пошел по
направлению к Сенатской площади.
Пройдя той же озабоченной и торопливой походкой весь Александровский
сад, он уселся на скамейку против бюста Жуковского (старенький военный в
генеральской шинели с любопытством посмотрел на него и предупредительно
отодвинулся на край скамейки) и с бессмысленным вниманием принялся изу-
чать изречение, золотыми буквами высеченное на пьедестале.
От этого занятия он был оторван стареньким военным, который неожидан-
но и очень громко запел общеизвестный боевой марш; он пел, бодро притоп-
тывая ногой, и, казалось, непременно хотел обратить на себя внимание со-
седа.
- Нет, теперь какие же дипломаты, - заговорил он, бросая петь и под-
вигаясь к Шахову ближе, - теперь дипломаты не могут того делать, что мы,
старая гвардия делали! Например, газетное дело. Падает с каждым днем!
Помилуйте, теперь, чтобы провести закон никакой поддержки печати не нуж-
но. Ну что там эсэры! Он думает, что он - эсэр, так мужик тут же и поне-
сет ему свои капиталы. Шалишь, братец, шалишь!
Старичок приблизился еще ближе и дружески взмахнул огромной мохнатой
бровью.
- Я, знаете ли, считаю, что все дело в путанице министерств. Все эти
неурядицы главным образом из за того, что одно министерство занялось де-
лами другого; скажем, министерство по иностранным делам стало руководить
торговлей и промышленностью, а департаменту полиции почему-то поручили
просвещение и иностранные дела; разумеется, произошли пустяки какие-то,
путаница.
- Я знаю, что тут может помочь (старичок сердито запахнул шинель и
уставился прямо в лицо Шахову тускловатыми, голубыми глазами). Сокраще-
ние! Сокращать, сокращать, сокращать, пока в министерствах не останется
ни одного человека. Потом снова начать набирать и на этот раз уже по
своей специальности.
- Это очень остроумно, - серьезно сказал Шахов.
Старичок обрадованно засмеялся и схватил его за пуговицу.
- И, ведь, для этого нужны самые незначительные суммы - какие-нибудь
полторы-две тысячи, чтобы прокормить чиновников в течение этих двух
дней, пока они будут сидеть дома и не ходить на службу. Тут может поме-
шать только одно - беременность. Вы заметили, как много совершенно сво-
бодных беременных женщин открыто бродит по городу? Среди них масса чи-
новниц; они раздражительны и вероятнейшим образом будут протестовать.
- Да, да, да, - сказал Шахов, внимательно разглядывая крошечный носик
и сизые усы военного.
Военный вдруг поманил его и загадочно моргнул глазами.
- А вы заметили, - сказал он шопотом, - что тут все дело в беремен-
ности? Я сам был свидетелем: всю революцию устроили исключительно бере-
менные женщины. Им нельзя было не уступить, потому что они могут тут же
выкинуть. Вы были тогда, в феврале, здесь, в Петрограде? Сплошь беремен-
ные, сплошь, и у каждой огромная красная тряпка, набитая на швабру. Они
шли и трясли своими животами, и показывали на них пальцами, и били кула-
ками, как в барабаны. Что тут могла поделать полиция? При первом же зал-
пе они бы все сразу и выкинули как по команде! Ну, и пришлось уступить!
Шахову вдруг стало страшно, он присмотрелся к тускловатым, бегающим
глазам военного и отодвинулся от него.
- Это было устроено со знанием дела, - горячим шопотом продолжал во-
енный, - за восемь месяцев перед этим рабочие под влиянием иноземцев все
разом соединились со своими женами. Таким образом было достигнуто пол-
нейшее единообразие демонстрации... А отсюда один шаг до путаницы минис-
терств!
Шахов внезапно вскочил и бросился бежать от военного; он бежал, не
оглядываясь, неловко взмахивая руками.
На Мойке, у Красного моста он остановился и с перекошенным лицом при-
нялся обшаривать карманы.
- Боже мой, ведь я же его там обронил, у него, в номере... Должно
быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да нет
же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою. У себя в
номере оставил.
- У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог
же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.
Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и
неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по мокрой решетке и с
детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не мино-
вал его руки.
Недалеко от Невского он встретил двух матросов, тащивших под руки
пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча и отталкивая
их.
- Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на это
я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!
Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сто-
рону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь, бессильно мотая
головой, и упала на тротуар.
- Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать рука-
вом бушлат.
- А ну ее к.., - сказал другой.
Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого себя, повер-
нулся и быстро побежал назад.
Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась,
подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.
Шахов посадил ее.
- Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.
И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к свету, вдруг
показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под
фонарем офицера".
С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать и отряхнуть
затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.
- Где вы живете?
- А что?.. Ты ко мне?.. Милый.
- Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем. Скажи
адрес.
...............
Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал женщи-
ну.
Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым вер-
хом пролетки качалось небо.
И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое
время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины, женщину, с
которой он ехал вот точно также, слушая цоканье извозчика, придерживая
ее за талию напряженной рукой.
И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только тушует
иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по глазам,
трогать виски, в которых тесно и быстро, как муха о стекло, бьется
пульс.
- "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у
меня"...
- Милый, - пробормотала женщина.
Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.
- "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто теперь будет
искать? Нет, кончено, кончено"...
- Здесь, что ли?
Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать из про-
летки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и че-
рез несколько минут вернулся обратно.
Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с извозчиком, расспрашивая
его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено
вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно
забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на чувство
легкости, свежести и пустоты, которое охватывает человека, только-что
оправившегося от смертельной болезни.
В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого встречал раз
или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек
сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора, от-
ворил двери своей комнаты.
- В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он, нажимая
ручку.
Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по
стене в поисках выключателя; наконец, нащупал выключатель и повернул
стерженек.
В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько шагов и
бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то и закрывая дрожащее
лицо руками.
Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана, стоял
Кривенко.
У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне,
