свирепость, что я иногда в ужасе поворачивал голову, чтобы,
увидев рядом горбоносый профилек тетушки, кстати, невозмутимый,
убедиться, что мне лично ничего не угрожает, что я далеко от
всего этого и в полной безопасности.
Хотя это отчасти успокаивало, вернее, успокаивало как-то
физически, нравственно я испытывал немалые терзания. Мой
трепещущий организм явно отказывался совершать подвиг в таких
условиях. Например, в картине про испанского мальчика Педро,
который, каким-то образом оказавшись на фашистском корабле,
обнаруживает в трюме ящики с бомбами, на которых для маскировки
(нет предела их коварству) написано "Шоколад".
И вот этот отважный мальчик решил взорвать корабль и,
набрав в кочегарке полное ведро жару, проносит его в трюм. И
вот он идет с этим ведром (ужас!), и каждую секунду его могут
обнаружить фашисты, и музыка своей назойливой тревогой
подтверждает это. Я смотрю, я слушаю, я чувствую всем телом
леденящий душу страх, с унижающим, растаптывающим стыдом
чувствую, глядя на Педро, что нет, я этого не мог бы сделать...
Правда, на следующий день среди дневного сияния, вспоминая
картину, уже отделенную хотя бы от этой ужасающей музыки, и
успокоенный знанием счастливого конца этой истории, я как-то
снова начинаю храбриться и верить, что, пожалуй, и я смог бы
повторить подвиг республиканского мальчика Педро.
Между тем время шло. Мама ворчала, потому что по утрам ей
стоило невероятных трудов поднять меня с постели, но тетушка в
нашем доме главенствовала над всеми, тем более я сам с огромным
удовольствием окунался в этот киношный разгул.
Иногда тетушка по какой-то неожиданной причине охладевала
к своей подруге, и мы прерывали на несколько дней свои
кинопоходы или ограничивались просмотром одной картины в
каком-нибудь из клубов. Я как-то никогда не мог понять, почему
она к ней охладевала, потому что внешне их отношения как будто
никак не менялись. Но иногда, возвращаясь после кино домой, она
вдруг начинала говорить о муже своей подруги с какой-то
предательской теплотой, и получалось, что ему ничего не
оставалось делать, как уйти от этой несносной женщины.
-- Не давай ей себя целовать,-- советовала она мне, хотя я
и сам терпеть не мог все эти взрослые поцелуи. А тут при
встрече они сами чмокались, и подружки ее меня чмокали, и
как-то получалось, что стыдно увертываться от близкого
человека, да еще, пользуясь этой близостью, бесплатно смотреть
кино.
-- Все-таки легочница.-- добавляла она, выговаривая
последнее слово с каким-то презрительным украинским
придыханием,-- говори, что родители тебе не разрешают.
Вот глупая, думал я, злясь на тетушку, как же это я скажу,
когда ты же всех уверяешь, что ты меня воспитала и поэтому ты и
есть истинная родительница.
Но вот однажды вечером наступил час расплаты. Тетушка,
поругав брата за плохие отметки, по-видимому, решила показать
ему пример хорошей учебы и самой отдохнуть на моих хороших
отметках. С этой целью она вдруг попросила меня принести мою
домашнюю тетрадь. Обычно она в мои домашние тетради никогда не
заглядывала, а только смотрела табель и лично у себя держала
мою уже слегка пожелтевшую похвальную грамоту за первый класс,
как маленькое знамя наших фамильных побед.
Мне ничего не оставалось, как пойти домой за тетрадью, о
плачевном состоянии которой я один знал. На меня нашло какое-то
отупение. Я почему-то не пытался ни улизнуть от
ответственности, ни схитрить, скажем, сказать, что тетрадь у
учительницы, а дневников у нас тогда не было.
В общем, в состоянии какого-то отупения я спустился вниз к
себе домой, вытащил из портфеля тетрадь и обреченно понес ее
наверх. Не знаю, на что я надеялся. В этой тетради сначала шла
отличная отметка, потом две хорошие, а потом уже оценки,
выражающие всевозрастающее недоумение учительницы, переходящее
в ужас.
Смутно помню, что какая-то надежда была, но на что я
надеялся, никак не могу вспомнить. На то, что тетушка посмотрит
первые три отметки и захлопнет тетрадь? Нет, зная ее
ненасытность, чрезмерность во всем, я никак не надеялся на это.
На что же я все-таки надеялся? Трезвый анализ воспоминаний
не оставляет никаких признаков надежды, кроме надежды на чудо.
Да, по-видимому, оставалась слабая надежда на чудо.
Разумеется, необязательно какое-то сверхъестественное чудо. Я
мог надеяться на вполне реальное чудо. Например, гости
нагрянули! А такое бывало частенько. В таком случае, конечно,
казнь пришлось бы отменить. То, что в тетушкиной кухне сидели
дядя Алихан и дядя Самуил, не принималось в расчет. Они были
соседями по двору, и тетушка не постеснялась бы при них
опозорить меня.
И вот я снова вхожу в тетушкину кухню, как бы с особой
нарочитой силой, чтобы ярче меня опозорить, озаренную
электрической лампой. Вижу бабушку, сидящую возле печки, она
там всегда сидит независимо от времени года. Рядом с ней мой
сумасшедший дядюшка, потому что ей приятно всегда держать его
под рукой: ну, там подать что-нибудь, принести, унести. А еще
для того, чтобы, если ему кто-нибудь из остальных предложит
что-нибудь сделать, ей легче было бы отменить или поддержать
эту просьбу.
Дело в том, что бабушка была для дяди высшей властью. Он,
конечно, в основном делал все, что ему говорила тетя, но, если
это происходило на глазах у бабушки, он всегда оглядывался на
нее, и она движением головы или руки подтверждала, что это надо
сделать, или, наоборот, не советовала.
Иногда во время уборок, а они происходили очень часто,
учитывая яростную чистоплотность тетушки, бабушка, жалея дядю,
которому приходилось таскать и сливать грязную воду, давала
тайный приказ бастовать или, чтобы смягчить столкновение с
тетушкой, притвориться больным. Пожалуй, самое смешное во всем
этом была быстрота понимания дядюшкой того, что от него
требуется. Намек на то, что ему надо отказаться от работы, он
понимал гораздо быстрей, чем самое толковое разъяснение того,
что надо сделать.
Впрочем, тогда мне было не до всего этого. И вот я,
значит, вхожу в кухню, где за столом сидит тетушка, во главе
стола на кушетке, напротив нее дядя Алихан, ждущий моего дядю,
чтобы сыграть с ним пару партий в нарды. Рядом с Алиханом мой
брат, нисколько не смущенный предстоящей педагогической пыткой.
От избытка темперамента он все время ерзает, озирается на дядю
Колю, чтобы выбрать момент и подразнить его, но выбрать момент
трудно, потому что с одной стороны бабушка, а с другой тетушка
перекрестно просматривают его кругозор. И, наконец, рядом с
тетушкой дядя Самуил, бдительно подтянутый, в любую минуту
готовый отстаивать свое маленькое, но неотъемлемое право
считать себя караимом.
Я подаю тетушке тетрадь через стол. Тупость моего
поведения еще в том, что я никак не обнаруживаю, что ее надежды
на мою блестящую учебу не оправданы. Это, конечно, ухудшит мое
положение, как дополнительная ложь. Я это чувствую, но ничего
не могу с собой поделать. Единственное, в чем проявляется мое
понимание моей будущей судьбы, это то, что я пытаюсь остаться
за этой стороной стола, где сидит мой старший брат. Но тетушка,
протягивая руку за тетрадью, ясно мне указывает, что мое место
рядом с ней.
Ничего не поделаешь, я протискиваюсь мимо дяди Самуила,
который, и привстав и пропуская меня, не теряет выражения
готовности отстаивать свое маленькое, но неотъемлемое право.
Наконец, я усаживаюсь рядом с тетушкой, она гасит в глазах
легкую досаду на мое мешканье, досаду, как бы означающую:
нельзя же быть отличником в школе, а дома таким уж недотепой.
Она медленно раскрывает тетрадь, ставит плоскость ее
перпендикулярно к электрическому свету, хотя и так прекрасно
видит, и на первой же странице замечает отличную оценку.
-- Отлично,-- читает она, как бы не вполне доверяя глазам
и пробуя слово на звук, как пробуют ноту: да, да, та самая
нота, которую мы ожидали...
Она многозначительно смотрит на брата, потом на меня,
отдаленно, но уже без всякой досады вспоминая, что я при такой
учебе мог бы и дома проявлять большую понятливость и не
заставлять ее по десять раз предлагать усесться рядом с ней.
-- Я это еще до школы знал,-- напоминает дядя Самуил о
своей давней математической загадке, которую я первым разгадал.
Тетушка листает страницу. На следующем развороте сразу две
оценки ниже на балл.
-- "Хор", "хор",-- несколько разочарованно произносит
тетушка, последовательно на обеих страницах прочитав оценки.
Она смотрит на меня с легким укором, как бы говоря: конечно,
"хор" неплохая оценка, но нельзя же считать себя отличником и
получать подряд две хорошие оценки.
Вдруг она переводит взгляд на моего приободрившегося брата
и взглядом говорит ему: а ты не радуйся, тебе до этого, знаешь,
как далеко?
Я с ужасом жду третьей страницы. Там, на третьей и
четвертой страницах, идут две оценки -- "посредственно" и
"хорошо", именно в такой последовательности.
-- "Пос",-- читает тетушка и тут подключается в работу, до
этого слабо подыгрывавшая, ее артистическая жилка. Она смотрит
на меня, потом на брата, потом снова на меня, как бы с тайным
содроганием начиная находить между нами черты духовного
сходства.
-- Дье,-- произносит она ненавистное мне междометие,
означающее горестное недоумение. Тетушка говорит по-русски
совершенно чисто, она еще знает и абхазский, и грузинский, и
турецкий, и персидский языки. Так что иногда она вставляет в
свою русскую речь какие-то неизвестные мне междометия, которые
помогают ей выражаться острей, чем позволяют привычные языковые
средства.
-- Дье,-- повторяет она и беспомощным движением
протягивает тетрадь моему соседу, словно внезапно проявившаяся
слабость зрения заставила ее увидеть такую невероятную
оценку.-- Самуил, наверное, я плохо вижу, что здесь написано?
-- "Пос",-- отчетливо и без каких-либо личных чувств
произносит Самуил, на миг заглянув в тетрадь. Он это произносит
с той давней своей интонацией человека, который раз и навсегда
решил держаться в скромной, но зато всегда чистоплотной
близости к фактам.
-- Следующая "хор",-- добавляет он, суховато утешая
тетушку, но опять же только за счет возможностей самих фактов.
-- "Хор",-- горестно повторяет тетушка и смотрит на меня,
слегка покачивая головой, в том смысле, что и отличная оценка
была бы после такого падения довольно слабым утешением, а что
же может сделать это малокровное "хор"?
Слегка послюнявив палец, тетушка медленно, увы, якобы не
ожидая ничего хорошего, а на самом деле именно ожидая, но
только для меня делает вид, что особенно мне сейчас неприятно,
потому что я-то знаю, что дальше никакого просвета нет. И вот
она наконец печальным движением перелистывает страницу, как
книгу горестной судьбы. Что я чувствую? Я чувствую, что
заполнен позором, у меня такое ощущение, словно у меня
поднялась большая температура, отупляющая все восприятия, но и
сквозь свои притупленные восприятия я все еще почему-то думаю,
что хорошо бы все это закончить до прихода дяди с работы. Хотя
теперь это не имеет большого значения, мне почему-то хочется
выиграть эту маленькую ставку.
Сам я в тетрадь не смотрю. Я смотрю на своего сумасшедшего
дядюшку. И так как я смотрю на него довольно пристально, он
начинает слегка нервничать. Сначала пожимает плечами в том
смысле, что он лично к этой проверке тетрадей никакого
