остальное время по пароходным гудкам. Пароходы шли из Одессы в
Батуми и обратно, попутно заходя в наш порт.
Пароходные гудки почему-то вызывали у Богатого Портного
иногда добродушные, иногда ворчливые, иногда насмешливые,
иногда раздраженные, но всегда осуждающие замечания.
-- Этот пароход тоже так гудит, как будто мне золото
привез,-- говорил он с усмешкой, кивая в сторону порта, как бы
обращая внимание на глупость самой идеи гудка. Что значит
"тоже"? Частица эта казалась особенно бессмысленной и потому
смешной.
В сущности говоря, сейчас анализ этой фразы мог бы
раскрыть бесконечное богатство ее содержания. Опять же эта
частица. Формально получается, что пароход тоже надоел, как
надоели ему другие бессмысленно гудящие явления жизни. Но
никаких других гудящих явлений жизни поблизости от Богатого
Портного явно не было, следовательно, эта частица своей
уместной неуместностью отсылает нас к более отдаленному смыслу.
И мы его поймем, если снова прислушаемся к фразе в целом.
-- Этот пароход,-- стало быть, говорил Богатый Портной,--
тоже так гудит, как будто бы мне золото привез.
Охватывая фразу в целом, мы нащупываем ее главную тему, а
именно: "Я и пароход". Оказывается, эта тема внутри этой фразы
в сжатом виде заключает в себе целый сюжет. По-видимому, кем-то
было обещано, что однажды пароход, который гудком, чтобы
Богатый Портной его услышал в любой точке города, известив о
своем приходе, привезет ему золото. Но он уже давно знает, что
никакого золота этот гудящий пароход не привезет. Более того,
еще до парохода было немало других движущихся сооружений,
которые тоже о своем приближении извещали гудками и тоже
обещали привезти ему золото. Но оказалось, что все они морочили
голову, и у него теперь нет ни малейшего желания слушать эти
гудки и ждать это фантастическое золото. И конечный вывод:
нечего надеяться на какой-то пароход, который якобы привезет
тебе золото, а надо надеяться на самого себя, что он, Богатый
Портной, и делает.
Другие его восклицания по поводу пароходного гудка были,
можно сказать, дочерними предприятиями той же темы. Так,
например, в ответ на гудок он иногда замечал: -- Сейчас, сейчас
прибегу с чемоданом. То есть не в том смысле, что он собирается
уехать с чемоданом на прибывшем пароходе, а в том, что он якобы
поспешит с чемоданом для получения причитающегося ему золота
или бриллианта, как он иногда говорил.
С пароходными гудками по-настоящему был связан только дядя
Алихан, потому что он продавал жареные каштаны пассажирам
пароходов, идущих из Одессы. Они хорошо брали наши каштаны,
может быть, потому, что Одесса богата несъедобными конскими
каштанами, которые развивают в одесситах тоску по съедобным
каштанам. Возможно, они набрасывались на наши каштаны из
ревнивой любознательности -- вот, мол, тоже каштаны, а дают
съедобные плоды, не то что наши дармоеды.
Иногда пароход из-за штормовой погоды опаздывал, и Алихан,
принарядившись, с готовой корзиной ждал гудка у своего порога.
Ожидание его нередко сопровождалось шутками Богатого Портного в
том духе, что, мол, пропал теперь Алихан, что, мол, по радио
сообщили, что рейс отменяется, и тому подобное.
Алихан на эти шутки никогда не отвечал, а солидно стоял
возле своей корзины, прикрывая ее, чтобы сохранить тепло,
мешковиной, а то и старым одеялом. Как только раздавался гудок,
он сбрасывал это тряпье и, бодро ухватив корзину, отправлялся в
путь.
Женщины нашего двора в то время в основном все-таки
ориентировались по солнцу.
-- Где солнце, а я еще на базар не ходила! -- вдруг
спохватывалась какая-нибудь из них. -- Где солнце, а где ты?!
-- раздражалась другая, увидев во дворе свою запаздывающую
подругу.
В четвертом классе, когда нас неожиданно перевели во
вторую смену, у меня начался разлад со временем. Сначала я
приспособился определять его по солнцу. Я заметил, что когда
тень от края крыши соседского дома, попавшая на стену, покрытую
в верхней своей части двумя рядами листового железа, проходит
первый ряд, самое время идти в школу. Так длилось с неделю, а
потом с неделю была пасмурная погода, шли дожди и мне
приходилось выглядывать из окна на улицу, пытаясь узнать время
у прохожих, что было не всегда удобно. Потом погода опять
улучшилась, и я, дождавшись, когда тень от солнца покрыла
верхний пояс листового железа, отправился в школу и опоздал.
Я был не только огорчен, но и изумлен этим астрономическим
коварством. Разумеется, я понимал, что солнце на небе в
зависимости от времени года подымается выше или ниже и от этого
тень может менять свою длину, но я был уверен, что все это
происходит в течение нескольких месяцев. А тут всего неделя,
ну, от силы дней десять прошло, но никак не больше.
Было впечатление чуда, словно я поймал природу за сменой
вывески, словно зеленый летний лист на моих глазах слегка
пожелтел по краям. Кстати, в ответ на мой рассказ об этом
бабушка сказала, что точно так же она была поражена, когда
однажды в девичестве у нее была бессонница и она заметила, что
звездочка, светившая в ее окно, за ночь заметно переместилась.
До этого она считала, что на небе днем движется солнце, а ночью
луна, а то, что и звезды передвигаются, она и понятия не имела,
как простая деревенская девушка. Правда, сказала она, это было
давно, а то, что сейчас делается на небесах, она не знает. Я из
этого ее замечания заключил, что бабушка со времен девичества
не знала бессонницы.
Открытие мое (насчет солнца, а не бабушкиных звезд) хотя
меня и поразило, но не обескуражило. Я стал приспосабливаться к
длине тени, довольно правильно угадывая время, когда надо было
идти в школу.
Глядя на этот пояс из листового железа, я мысленно
набавлял чуть-чуть тени, и получалось довольно правильно.
Кстати говоря, ржавчина на этих железных листах расползалась в
самые причудливые рисунки, напоминающие то географическую
карту, то сражения каких-то мифологических существ, то еще
что-то.
Однажды на одном из квадратов, как в раме, я отчетливо
увидел известный портрет Ленина, читающего газету "Правда". Ну,
разумеется, в отличие от подлинника и его репродукции на этом
творении природы нельзя было догадаться, что это именно газета
"Правда", но в остальном было удивительное сходство, особенно
этот лобастый, как бы таранящий наклон головы.
Интересно отметить, что потом с годами многие рисунки,
которые я угадывал на этих железных листах, то ли под влиянием
погоды, то ли возраста, а скорее всего и того и другого,
менялись. Так, однажды, уже кончая школу, на одном из листов я
заметил смутный, но совершенно прелестный силуэт уходящей
девушки. Особенное удовольствие доставляла живая теплота и
необыкновенная точность движения ноги, еще не шагнувшей (нельзя
же сказать, задней ноги? или можно?), но уже расслабленно
приподнятой, в мгновение отделения ее от земли. Мне кажется,
впоследствии произведения живописи редко доставляли мне такое
удовольствие. Я думаю, тут дело в сочетании точности с
таинственностью, дело во включенности нашего воображения. Из
хаоса каких-то цветовых пятен мы извлекли какой-то рисунок, то
есть какой-то смысл. Прелесть его еще в том, что он не только
вызван к жизни некоторыми усилиями воображения, но и
удерживается за счет воображения и, главное, дорисовывается за
счет того же воображения.
Здесь два главных момента следует отметить,-- скажем мы
голосом лектора. Первое -- это то, что, видимо, в самой природе
человека заложена склонность извлекать смысл из хаоса
бессмыслицы. Кстати, отчасти в этом, вероятно, удовольствие
рыбалки: из хаоса воды извлечь трепещущую рыбку, то есть
отчасти как бы создать ее.
Второе -- искусство недосказанности. В данном случае
недосказанность -- это недорисованность той девушки, то есть
возможность, нет, благодарная возможность дорисовать ее за счет
своего идеала.
Искусство недосказанности -- одно из самых неподвластных
разуму: интуитивных. Недосказывая, надо недосказать так, чтобы
воображение, перепрыгивая с камня на камень, не бултыхнулось в
реку. Но и расстояние между камнями должно быть достаточно
большим, чтобы прыжок ощущался как истинно захватывающий дух,
истинно рискованный, и тогда он по-настоящему встряхнет,
взбодрит нас.
Иными словами, можно сказать, что недосказанность в
искусстве -- это не река, уходящая в песок, а река, впадающая в
Лету.
Кстати, что может быть пошлее басни, которая вместо морали
в конце предлагает подумать и сделать якобы собственный вывод,
то есть предлагает прыжок там, где можно спокойно перешагнуть.
Я вижу, что, взволнованный воспоминаниями о чудном силуэте
уходящей девушки, я почти пропел гимн недосказанности в
искусстве. Тем не менее должен для полноты своего истинного
отношения к предмету сказать, что самые великие произведения
искусства, такие, скажем, как "Война и мир" Толстого или
"Возвращение блудного сына" Рембрандта, сильны прежде всего
прямой радиацией художественной мощи, хотя и в них есть
элементы недосказанности, дополняющие ясную, очевидную, но от
этого ничуть не менее потрясающую картину жизни.
И последнее, что хотелось бы сказать по этому поводу. Я
могу подолгу любоваться прекрасной картиной Врубеля "Демон",
могу и равнодушно пройти мимо. Ну, постоять мгновение и пройти.
Зависит от настроения. От совпадения двух настроений,
смотрящего и картины. Вероятность попадания велика, потому что
и настроение крупное, и передано замечательно. Но, увидев
картину Рембрандта "Возвращение блудного сына", я не могу не
остановиться, потому что картина смывает мое личное настроение
и погружает меня в ровный и могучий поток своего настроения.
Наверное, в этом разница между талантливым и великим. Из этого
не следует, что талантливое должно приспосабливаться к моему
настроению, это я, если хочу понять его, должен войти в его
настроение.
Но о чем я? Прошлым летом я был дома и видел все ту же
стену, опоясанную теми же железными листами, но ни одного
рисунка я не узнал, кроме -- представьте себе! -- Ленина, все
еще читающего газету. А где же моя милая девушка, я почему-то
тогда же нарек ее пионервожатой, хотя в едва намеченных
очертаниях одежды никак нельзя было уловить такой малой детали,
как пионерский галстук на шее.
Одним словом, в плохую погоду я время узнавал у прохожих.
Разумеется, часы бывали не у всех прохожих. Более того, не все
прохожие из тех, что явно имели часы, отвечали мне на ясный
вопрос:
-- Дяденька, который час?
Некоторых пугала неожиданность вопроса или раздражала его
оголенная упрощенность: вот так вот прямо и скажи ему!
Я, конечно, старался не вызывать у них раздражения, что
иногда, в свою очередь, то есть именно мои старания и вызывали
неожиданные взрывы гнева. Так, чтобы не пугать прохожих
неожиданностью вопроса, я, прижавшись лицом к оконной решетке,
старался еще издали переглянуться с прохожим, с тем чтобы,
подготовив его этим переглядыванием, спросить, который час,
когда он поравняется со мной.
Но некоторые из них, по-видимому, обладая повышенной
телепатической чуткостью, увидев мой вопрошающий взгляд, уже не
спуская с меня глаз, с чрезмерно повышенным интересом к моему
еще не заданному вопросу подходили к окну и, остановившись в
пределах допустимого риска, осторожно спрашивали:
-- В чем дело?
-- Дяденька, который час? -- спрашивал я, чувствуя, что
