и, заметив маму, видимо, устыдился своего неуспеха.
-- Ты еще не ушла? -- сказал он, и мне показалось, что он
жалеет, что выпустил камень.
-- Я только до дверей,-- сказала мама.
-- Или ты, или я! -- резко сказал завуч, все еще злой на
собаку, и, быстро подойдя ко мне, слегка подтолкнул меня, чтобы
я шел быстрее. Я убыстрил шаг и оглянулся. Мама стояла и
смотрела на меня немного растерянно. Никакого страха или
одиночества я не испытывал оттого, что остался один. Ведь школа
эта была расположена в двух кварталах от нашего дома, и я,
играя возле дома, иногда прихватывал и школьный двор.
Мы вошли в один из флигельков и пошли по коридору. Вдруг
завуч, оставив меня, наклонился возле одной из дверей и стал
смотреть в замочную скважину. Перестав слышать его шаги, я
оглянулся и увидел его маленькую фигурку, хищно склоненную у
дверей.
Мне показалось странным, что он это сделал, провожая меня
в класс, и главное -- не стыдясь моего присутствия. Я вспомнил,
что именно так мой сумасшедший дядюшка наблюдал сквозь щелки в
кухонной пристройке за одной женщиной из нашего двора, в
которую он был влюблен. Но он этого никогда не делал, если
знал, что кто-то за ним следит. А этот прямо при мне
подглядывает.
Наконец, отделившись от замочной скважины и нисколько не
стыдясь того, что я это заметил, он подошел ко мне и мы пошли
дальше. Мне казалось, что на лице его плавало подобие
блаженного выражения, какое бывало у дядюшки после того, как он
насмотрится на свою возлюбленную и выходит во двор.
Ненормальность дядюшки как бы проявлялась в этой неряшливости,
а может быть, доверчивости сознания, которое не спешит или
забывает убрать с лица выражение, вызванное чувством,
испытанным до этого. Так, выпив воду с сиропом, которую он
очень любил, он некоторое время сохранял на лице выражение
человека, утоляющего жажду.
Между прочим, мое предположение оправдалось. В этом классе
работала юная учительница, очень хорошенькая, может быть, даже
красивая. Именно к ней часто приходили расфранченные молодые
люди, и она на переменах бегала к ним своей трепещущей
походкой, время от времени вскидывая голову, как бы стараясь
высунуться из курчавого кустарника густых золотистых волос.
Интересно, что в детстве, если уж женская красота
воспринималась как красота, то это восприятие для меня лично
сопровождалось каким-то ощущением стыда за ее обнаженность.
Наряду с любопытством и приятностью вида красивого лица было
еще какое-то не до конца уловимое ощущение, но оно было.
Отчасти это ощущение можно назвать чувством неловкости,
неподготовленностью окружающей среды, ее недостаточной
праздничной настроенностью для восприятия красоты, словно
красивые женщины должны появляться на улицах только в большие
праздники -- Первого мая, 7 ноября, в Новый год.
Отчасти это было ощущение некоторой ранимости красивого
женского лица, словно оно сделано из другого материала, чем
обычные лица, и связанное с этим желание как-то прикрыть его,
накинуть что-нибудь на него вроде платка (уж не чадролюбивые ли
гены моих предков тосковали во мне). Но еще один оттенок,
по-видимому, связанный с моими чадролюбивыми стремлениями и,
может быть, этот оттенок и был главным, а именно -- ощущение
того, что красота связана с какой-то великой тайной, которую
нельзя обнажать.
Разумеется, все это представлялось тогда совершенно
смутно, но я уверен, что сейчас проращиваю зерна именно тех
ощущений, а не каких-нибудь других. Точно так же, как я уверен,
что завуч подглядывал в замочную скважину именно за этой
молодой учительницей, хотя теперь уже не помню, видел ли я ее,
выходящей из этого класса или не видел. То, что она в нашем
флигеле работала, это я помню точно.
Но вот завуч подвел меня к нужной двери, открыл ее
хозяйским жестом и, пропустив меня вперед, вошел сам. Грохнув
крышками парт, дети вскочили, что было для меня такой
неожиданностью, что я еле удержался от желания броситься за
дверь.
-- Садитесь,-- сказала учительница ребятам, и они с таким
же грохотом сели. Она повернула к нам лицо. Это было лицо
пожилой женщины в пенсне, блестевшем золотистой оправой, с
коротко остриженными, местами серебрящимися волосами. Она
вопросительно оглядела нас.
-- Македонович прислал,-- сказал завуч тоном человека.
который полностью снимает с себя всякую ответственность.
-- Но у меня...-- начала было она, но, взглянув на меня,
вдруг добавила: -- Хорошо.
Приподняв голову, она оглядела класс и, показав мне
глазами на свободное место, сказала: -- Пока вон туда садись...
Завуч закрыл дверь. Ребята радостно вскочили, приветствуя
его уход, я, не подозревая, что его уход тоже надо
приветствовать, опоздал вскочить, что вызвало у некоторых
учеников усмешки, показавшиеся мне обидными. Я чувствовал, что
у мальчиков, которые здесь учились. сейчас возникло ко мне
любопытство, скорее всего враждебное, какое бывает ко всякому
чужаку, который входит в среду привыкших друг к другу людей.
Учительница продолжала урок. Я сейчас не помню, о чем она
говорила, зато хорошо помню, что она, говоря то, что она
говорила, старалась отвлечь это враждебное любопытство, которое
я ощущал у себя на затылке. И в самом деле, я чувствовал, что
от ее голоса враждебное любопытство ослабляется и уходит.
Возможно, это происходило отчасти за счет усиления моего
собственного любопытства к тому, что она говорила.
Во время перемены, когда я выбежал на школьный двор, где
встретил несколько ребят с нашей улицы и только начал с ними
осваиваться в новой для меня роли школьника, как вдруг
прозвенел звонок, призывающий всех в класс. Тогда меня поразила
смехотворная несправедливость длины перемены по сравнению с
длиной урока.
Потом помню себя после уроков идущим домой. Я часто
прислушиваюсь к себе и удивляюсь впечатлению первого дня
пребывания в школе: надоело -- вот это впечатление.
А ведь до этого у нас дома не только хвастались моей
будущей учебой, но я и сам делал вид, что страшно тоскую без
школы, что только и мечтаю, как бы поскорее туда попасть, чтобы
утолить сжигающую меня жажду познания. Отчасти я в эту роль,
видимо, выгрался, чувствуя, что от меня ждут чего-то такого,
чтобы я вызвал у моего брата завистливый аппетит к учебе. Мало
того, что у брата аппетита к учебе я так и не вызвал, я сам
потерял этот свой хваленый аппетит в первый же день учебы.
В то же время я понимал, как взволнованно и празднично
дома ждут моего возвращения из школы и как все будут
разочарованы, если я им скажу, что в первый же день мне надоело
учиться в школе. У меня хватило выдержки (или чего-то похуже,
чем выдержки) скрыть свое разочарование школой, но все-таки
изъявлять восторги по поводу моего принятия в школу я не мог,
просто сил не хватило.
Да и не надо было, потому что в этот день случилось
несчастье: на дядю Самада наехал автомобиль, вернее, не наехал,
а сбил его с ног. Как раз, когда я возвращался из школы, машина
"скорой помощи" остановилась возле нашего дома и санитары
вынесли его на носилках и внесли во двор. Весь двор высыпал
наружу, а один из санитаров, по-видимому, знакомый моей тети,
кричал во всю глотку, что ничего особенного не случилось,
пусть, мол, бабушка не волнуется.
Когда санитары стали подниматься по лестнице и я увидел
удлиненную голову дяди, слегка сползшую к углу носилок, и
вынужденно, из-за осторожности, торжественный ход санитаров
вверх по лестнице, я вдруг подумал, что мой дядя никогда не
достигал такого сходства с Суворовым, как сейчас на носилках.
Когда санитары стали поворачиваться на первой лестничной
площадке, дядя приоткрыл глаза и, как обычно, посмотрел в
сторону дверей Самуила. Но на этот раз из-за марлевой занавески
испуганно выглядывала его жена. И вдруг рука дяди поднялась над
простыней и вяло опустилась, он прикрыл глаза.
Между прочим, за носилками оставался густой спиртовой
запах, словно из дяди вытекал и вытекал многолетний алкогольный
дух. Дядя Самад после этого еще месяца два лежал дома со
сломанной ногой, и в доме стоял густой спиртовой запах, и в
конце концов тетушка, ссылаясь на нестерпимость этого запаха,
выселила его на верхнюю площадку парадной лестницы, которой
почти никогда не пользовались. Комнату его тетушка сдала
квартирантам.
Так как я стал учиться в школе с двухнедельным опозданием,
многих вещей, уже освоенных другими учениками, я не понимал,
что вызывало у моих товарищей улыбки, а то и откровенный смех
класса. Так. например, я не знал, что разговаривать в классе
вообще нельзя, а если уж говоришь, то надо стараться говорить
потише и как-то сообразовывая свой голос с расстоянием, на
котором находится от тебя учительница, с тем, куда она смотрит,
и так далее. А между прочим, голос у меня от природы был
достаточно громким.
В ответ на неоднократные нарушения правил Александра
Ивановна мне несколько раз предлагала выйти из класса, с чем я,
оказывается, соглашался с неприличной поспешностью. Эта
неприличная поспешность вызывала тайное веселье Александры
Ивановны, я это замечая по ее глазам, скрытым под стеклами
пенсне. А между прочим, поспешность моя объяснялась не тем, что
я радовался освобождению от занятий, а просто я старался как
можно быстрее выполнить то, что мне сказала учительница.
Впрочем, может быть, кроме этого, на моем лице было написано
еще что-то такое, что вызывало ее тайное веселье.
Но что уж вызывало всеобщее, никем не скрываемое веселье,
это то, как я выходил из класса. Как только мне предлагали
выйти из класса, я начинал впихивать в портфель свои школьные
пожитки.
-- Портфель пусть остается -- ты выходи! -- говорила
Александра Ивановна, стараясь не смеяться и руками показывая,
чтобы я оставил в покое портфель. Я неохотно оставлял портфель
и выходил из класса.
Сейчас я думаю, что в этом маленьком эпизоде сказалось
некое коренное свойство моей натуры, которое заключается в
склонности, уходя, уходить целиком. Это очень неудобное и для
меня и для окружающих свойство. Зная, что я, уходя, буду
стремиться уходить целиком, я в отношении с людьми проявляю
слишком большую терпимость, что поощряет некоторых из них
выращивать свое вкрадчивое хамство в сторону моей терпимости.
Нет, чтобы сразу же приостановить вкрадчивое хамство или, во
всяком случае, отвернуть его от моей терпимости и дать ему
расти в свободном направлении, я долго терплю, что
воспринимается хамством как награда за высокое качество своей
вкрадчивости.
Но в один прекрасный день, когда вкрадчивое хамство уже
успело вырастить на подпорках моей терпимости неплохой урожай
баклажанов, помидоров и других не менее полезных огородных
культур, я неожиданно для хамства, привыкшего к оседлости (от
слова оседлать) возле моих подпорок, я, значит, неожиданно для
хамства трогаюсь с места, забирая с собой все свои подпорки, и
устраиваюсь в безопасной для этого хамства местности.
-- Подожди, объяснимся! -- кричит мне вслед покинутое
хамство, но я не останавливаюсь, а оно не может бросить свое
хозяйство, отчасти обрушившееся и осевшее после моего ухода.
-- Подожди, объяснимся! -- кричит хамство, но в том-то и
удовольствие -- уйти от хамства, не объясняясь. Мне даже
кажется, что сама сила моей терпимости долгое время питалась
