-- Неправда,-- настаивал на своем дядя Самуил,-- мы
караимы -- потомки древних хазар. Так сказано в Большой
Советской Энциклопедии.
О том, что это сказано в Большой Советской Энциклопедии,
он говорил с таким видом, как если бы, будь то же самое сказано
в Малой Советской Энциклопедии, еще кое-как можно было
подвергнуть сомнению, но если уж об этом говорится в Большой,
то тут уж никто не должен сомневаться.
-- Глупая голова! -- продолжал дядя, останавливаясь на
лестнице и стараясь приноравливать свою речь к таинственному
ритму опьянения,-- караимы -- это остатки вавилонского пленения
древних евреев.
-- Во-первых, не остатки, а потомки,-- спокойно отвечал
дядя Самуил,-- а во-вторых, не евреев, а хазаров...
-- Ну, подумаешь, Самуил, признай,-- иногда выглядывая из
окна или стирая во дворе, вмешивалась в спор его жена, одесская
еврейка. Но он и тут ни на шаг не сдавал своих позиций.
-- У нас с вами ничего общего,-- твердо отвечал он ей и
как бы для полноты правдивой картины добавлял: -- Кроме
некоторых религиозных обрядов...
Он это добавлял с некоторым оттенком раздражения в голосе,
по-видимому, имея в виду, что эта ничтожная общность обрядов
будет еще долгое время смущать головы недалеких людей.
-- Тогда зачем ты на меня женился, Самуил? -- спрашивала
жена его с выражением какой-то дурацкой тревожности в голосе.
-- По глупой молодости,-- отвечал дядя Самуил, стараясь
отстранить ее от спора.
Интересно, что иногда, когда он начинал ссылаться на
Большую Советскую Энциклопедию, спор принимал совершенно
неожиданный для меня оборот.
-- Энциклопедия,-- иронически повторял дядюшка,-- а что
Ленин про нэп говорил, в энциклопедии не сказано?
-- Новая экономическая политика,-- твердо разъяснял дядя
Самуил, но и после его разъяснения эти слова оставались
непонятными. А то, что случалось после его слов, не только не
вносило никакой ясности, но окончательно запутывало все.
Дело в том, что как только раздавался голос дядюшки,
вступившего в спор с Самуилом, бабушка в сопровождении моего
сумасшедшего дяди Коли появлялась на лестничной площадке. Вид
дяди Коли говорил, с одной стороны, о желании мирно уладить
спор, а с другой стороны -- о готовности в случае необходимости
прервать его силой. Все-таки сам он склонялся мирно уладить
этот спор, разумеется, не имея даже самого отдаленного
представления о его содержании. С этой целью он, обращаясь к
дяде, говорил, дескать, выпил, дескать, расшумелся, ну и
хватит, надо дать людям отдохнуть. Бабушка тоже увещевала дядю,
стыдила его и всячески уговаривала его войти в дом, Но он ни на
дядю Колю, ни на бабушку ни малейшего внимания не обращал, не
удостаивал их даже взгляда, а только иногда отмахивался.
Но как только он заворачивал в сторону нэпа, бабушка
мгновенно преображалась и приказывала ему тут же замолчать,
разумеется, он от этого не только не умолкал, а как бы еще
больше взвивался.
Тут бабушка прикрикивала на дядю Колю в том смысле, что он
не для того сюда приведен, чтобы слушать спор, а для того,
чтобы принимать энергичные мужские меры.
Но дядя Коля в таких случаях никогда не мог сразу
преобразиться решительным образом, ведь он не понимал, что дядя
перешел на нэп, он думал, что идет все еще обыкновенная пьяная
болтовня. Но тут, видя, что бабушка требует от него решительных
мер, а поведение дяди внешне никак не изменилось, он приходил в
большое волнение и уже нарочно раздражал себя, чтобы перейти к
решительным мерам. И тут любое действие дяди Самада
воспринималось им с каким-то наигранным преувеличением. Так,
например, обыкновенную отмашку рукой, мол, отстаньте, он
выдавал за попытку дяди ударить бабушку или его и тут же,
возбудив себя, легко переходил к карательным мерам. Он его
обхватывал руками, подымал и уносил в его комнату.
-- Всерьез и надолго, надолго! вот что сказал Ленин! --
кричал бедный дядя, барахтаясь в могучих объятиях дяди Коли.
Как только наверху подымался этот в известной мере
междоусобный шум, снизу раздавались в виде какого-то
физиологического отклика сочувственные голоса. Это одновременно
начинали галдеть жена дяди Самуила и Алихан, если он бывал
свидетелем спора.
-- Потомок хазар! -- кричала на дядю Самуила его жена,--
знаем мы вас, керченских хазаров!
А дядя Алихан, в это время сидевший на своем стульчике у
порога, выбалтывал какую-то совершенно несусветную чушь:
-- Кафе-кондитерски мешайт?! -- спрашивал он, размахивая
руками и приходя во все большее и большее возбуждение и, как
мне кажется, стараясь свой монолог произнести под прикрытием
шума, идущего сверху.-- Алихан -- ататюрк?! Гиде Алихан -- гиде
ататюрк?! Гюзнак мешайт?! Шербет мешайт?! Сирут на голова -- не
мешайт?!!
Среди этого шума дядя Самуил стоял спокойно со вздувшейся,
как плащ полководца, марлевой занавеской за спиной и всем своим
видом говорил: как ни шумите, как ни кричите, а я буду до конца
отстаивать свое право считать себя караимом. Право,
подтвержденное всеми красными томами Большой Советской
Энциклопедии.
Интересно, что за этим скандалом из окон трехэтажного дома
сумрачно следили старейшины огромного клана грузинских евреев,
живших в соседнем дворе.
Эти старцы, чьи мощные бороды не могли скрыть нежного
пастушеского румянца их лиц, были вывезены в наш город из
центральной Грузии их более предприимчивыми потомками.
Гривастые и кудлатобородые, они следили за этим скандалом
с выражением сумрачной обиды на лице, хотя понимали по-русски
чуть больше, чем жители древнего Вавилона. И все-таки я уверен,
что они интуитивно чувствовали суть спора и, грустно следя за
дядей Самадом, уносимым моим сумасшедшим дядюшкой, горько
обижались на дядю Самуила.
Слегка шевельнувшись в окне, они обменивались между собой
несколькими фразами и снова замирали, надолго сохранив на лице
выражение стойкой обиды.
...Но мы отклонились от нашего повествования. Так или
иначе, именно дядя Самуил во время одного из своих
просветительских опытов выявил мою якобы математическую
смекалку, а читать я научился сам. Ко времени, о котором я
рассказываю, я уже прочел с дюжину книг, начав сразу с "Гадкого
утенка" и "Рассказов о мировой войне". Это была самая толстая и
самая интересная из прочитанных мною книг.
Именно по этим причинам я был выделен в нашем вечно
взбудораженном, но, в сущности, неопасном фамильном рое, как
пчелка, готовая приносить в дом чернильный мед школьных
премудростей.
И вот в начале учебного года, помешкав примерно дней
двадцать, меня бросили в бой. То, что за это взялись с
некоторым опозданием, могло быть следствием слабых, впрочем,
никем и не обещанных надежд, что в новом учебном году брат мой
наконец возьмется за учебу.
В тот прекрасный сентябрьский день мы с мамой бодро
направились в школу. Мы вошли во двор, поднялись по каменной
лестнице на обширную веранду с каменными колоннами и скамьями
вдоль стены. Дверь из веранды вела в канцелярию, а из
канцелярии -- в кабинет директора. Одно из окон директорского
кабинета выходило на веранду, так что директор во время
перемены мог следить за учителями, гулявшими по веранде. Из
своего окна он также мог видеть весь школьный двор и часть
улицы, прилегающей к школе.
Именно из окна своего кабинета он однажды заметил маму,
идущую на базар, и не поленился выскочить из кабинета,
остановить ее и подойти к воротам школы. Узнав, что она идет на
базар за продуктами, он выразил крайнее удивление, что она
покупает какие-то там продукты, хотя в ее положении было бы
гораздо проще купить пару хороших кирпичей и крепкую веревку.
Когда мама спросила его, почему она должна покупать вместо
продуктов пару кирпичей и веревку, он ей прямо сказал:
-- Привяжись вместе с сыном и прыгай с конца причала!
При этом, по словам мамы, он заклокотал горлом, довольно
натурально изобразив тот надежный булькающий звук, который
послужит залогом нормальной педагогической работы в школе.
Об этом случае мама, когда у нее бывало хорошее
настроение, много раз рассказывала дома. Особенно смешно было
то, что, по ее словам, он после этой встречи много раз видел
ее, стоя на веранде, а то и прямо из окна своего директорского
кабинета, но уже больше не спускался к ней, хотя знаками давал
ей знать, что предложение приобрести веревку и два кирпича все
еще остается в силе.
И уже совсем смешным нам, детям, казалось то, что она,
рассказывая об этом, пыталась восстановить его ужасный
мингрельский акцент, с которым он говорил по-русски. А так как
мама сама говорила по-русски с ужасным абхазским акцентом, над
которым мы довольно часто потешались, и теперь, рассказывая о
смешном выговоре директора, исходила из своего выговора, как
правильного, тем самым вдвойне искажая достаточно искаженный
язык директора, все это получалось довольно весело.
Дополнительную порцию юмора мы получали уже в процессе смеха,
кивая на брата, который смеялся вместе с нами над всей этой
историей, как бы забыв, а может, и в самом деле забыв за
путаницей обстоятельств, что он сам и есть первопричина всего
этого.
Вся эта история имела еще одну забавную грань, о которой я
тогда не подозревал. Дело в том, что, оказывается, ко всем
своим странностям директор школы еще и преподавал русский язык,
о чем я узнал где-то в пятом или шестом классе, когда он
появился у нас, и, стараясь вдолбить нам правила русской
грамматики, года два писал их на доске в зарифмованном виде.
Но тогда я обо всем этом не знал, хотя, конечно, видел
директора и знал, что у него смешная внешность и смешное имя
Акакий Македонович. Конечно, мне имя могло казаться смешным,
потому что я уже воспринимал его как смешного человека, хотя бы
из-за маминого рассказа. Но он и в самом деле был смешной
человек, и внешность у него была смешная. Он был высокого
роста, имел мягкие покатые плечи, а главное, на его бледном лбу
лежал совершенно детский, ну прямо как у меня, оваловидный
чубчик. Когда я его впервые увидел с этим чубчиком, я был как
громом поражен. Это было все равно, что увидеть взрослого
человека в коротких штанишках. И потом уже, когда я поступил в
школу, я думал, что он долго не продержится со своим чубчиком,
что рано или поздно его вызовут в гороно и заставят зачесать
куда-нибудь волосы -- или вбок, или наверх -- как носили
взрослые в те времена, а так, с детским чубчиком, не позволят.
А вот оказалось, что позволили. Он так и ходил с этим
чубчиком, и никто ему ничего не говорил, а только чубчик сам
редел и редел, и в конце концов вывелся, и вопрос сам по себе
отпал, если, конечно, он вообще возникал где-нибудь в недрах
гороно. Донеси он его до нашего времени, когда взрослые, как
древние римляне, начали снова носить эти оваловидные чубчики,
можно было бы подумать, что он все предвидел, но чубчик его
постепенно вывелся сам между двумя эпохами, так что только в
нашей памяти он все еще ходит с этим чубчиком стареющего
дитяти.
Но оставим в покое чубчик директора. Я думаю, что он был
человеком странным помимо своей детской прически. Помнится, уже
потом, во время моей учебы, у него долго болела жена, а потом
умерла. Когда педагоги стали обращаться к нему с выражением
соболезнования, он им нравоучительно отвечал: "Гнилой зуб лучше
всего вырвать..."
Так что выражающие сострадание несколько смущались, не
