особенно смущен, потому что, оставшись вместе с дядей на кухне,
считал, что я его этим поддерживаю, как бы своим поведением
доказываю вздорность ее угрозы.
Теперь-то я понимаю, что он очень волновался и только из
гордости не сдвинулся с места. Моя детская рациональность
правильно мне подсказывала, что человек не может покончить
самоубийством из-за всякой ерунды. Но взрослый опыт сильно
расшатывает чистоту детских представлений о логических
соответствиях. Взрослый человек понимает, что хотя все это и
так, а все-таки человек может сделать роковой шаг помимо
всякого смысла, а может быть, и назло всякому смыслу, особенно
если этот человек женщина...
Вот почему дядя тогда так закричал на меня. Видимо, я ему
был противен и тем, что, оставшись, как бы напрашивался ему в
напарники в слишком личном деле, а моя незаполненная душевной
болью выдержанность должна была привести его в бешенство, что и
произошло. Разумеется, из всего этого никак не следует, что я
был равнодушен к этим стычкам, но, конечно, чувствовать и сотой
доли его страданий я не мог.
Интересно, что после больших ссор между ними, по крайней
мере на несколько дней, устанавливались изумительные отношения,
и тетушка целыми вечерами, когда он приходил с работы, как бы
осыпала его кроткими перышками голубиной нежности.
И вот, значит, в тот несколько фантастический период моей
жизни мы с тетушкой почти каждый вечер ходим в кино и почти
каждый вечер смотрим по две картины. Первую, как правило,
смотрим в одном из клубов, а вторую в нашем центральном
кинотеатре "Апсны", где директором тогда работала тетушкина
давняя приятельница, тетя Медея. Разумеется, у тети Медеи мы ее
смотрим бесплатно, и чаще всего на третьем сеансе.
Помню маленькую фанерную пристроечку внутри помещения
кинотеатра под лестницей, ведущей на галерку. Убогость этой
фанерной пристройки взрывается (чуть откроешь дверь)
сокровищами ее внутреннего убранства -- сочетание ярчайшего
электрического света и волшебных цветных афиш, которыми оклеено
все стенное пространство помещеньица. Одни афиши славны как бы
сказочностью невозвратимого прошлого, они говорят о фильмах,
которые я уже никогда не увижу, но ребята, те, что постарше лет
на пять, знают их и с восхищением рассказывают о них как
ветераны: -- "Знак Зеро", "Месс Менд", "Красные дьяволята"!
Другие афиши, снабженные легким, пьянящим словом "Анонс",
мягко утешают, улыбаются, как бы говоря, не все счастье в
прошлом, кое-что будет и в будущем, например, "Ошибка инженера
Кочина", "Граница на замке".
Афиши вообще сами по себе почему-то волнуют, словно несут
на себе мгновенный жар пронесшейся кометы праздника,
рассматривать их доставляет огромное удовольствие.
Пока тетушка разговаривает с тетей Медеей, сидящей за
маленьким столиком, скорее напоминающим туалетный, чем
учрежденческий, я впиваю и впиваю в себя аромат этих афиш.
Иногда в кабинетик тети Медеи всовывается голова одной из
работниц кинотеатра:
-- Звонок давать? -- спрашивает она.
-- Подожди, я скажу! -- отмахивается от нее тетя Медея и,
затягиваясь бесконечной папироской, продолжает свой
бесконечный, как тетушкины тридцать пять лет, рассказ о своей
жизни. Его нехитрую суть, как мне казалось, я сразу уловил: она
была замужем за одним человеком, но потом он ушел к этой
Негодяйке. Иногда она его самого тоже называла Негодяем, и
тогда мне казалось вполне естественным, что Негодяй ушел к
Негодяйке, и я никак не мог понять, о чем тут жалеть и зачем
это все переживать тысячу раз.
Тетушка обычно слушала ее, глядя в ее бледное,
по-видимому, когда-то привлекательное лицо, так же жадно куря и
пуская изо рта воинственные струи дыма. Так как расстояние
между ними было небольшое, они обе, выдыхая дым, приподымали
головы, чтобы не дымить друг другу в лицо, и иногда струи дыма
перекрещивались в воздухе, как бы пронзая призрак Негодяйки.
Тетушка слушала ее рассказы, все время давала ей советы,
которые сводились к тому, что этой Негодяйке непременно надо
отомстить, опозорить, унизить ее.
Рассматривая афиши, я краем уха слушал эту болтовню и
прекрасно понимал, что все это вздор, что само предложение
отомстить Негодяйке никак не выполнимо, потому что она жила в
Тбилиси, а мы жили в Мухусе, так что все это было пустыми
словами. Я также чувствовал, что сама энергичность предлагаемых
тетушкой мер идет от их невыполнимости, но в то же время они
взбадривают тетю Медею, как бы показывают ей, насколько эта
Негодяйка мерзка и каких она достойна кар, даже если эти кары
не настигнут ее. В конечном итоге все эти свирепые советы,
предлагаемые тетушкой, как-то полностью оправдывали наше
бесплатное посещение кино.
Иногда дверь кабинета отворялась каким-нибудь посетителем
кино, возмущенным то ли билетом, выданным ему на проданное уже
место, то ли еще чем-нибудь. В таких случаях тетя Медея
прерывалась с большой неохотой или даже откровенным
раздражением в зависимости от общественного положения
посетителя и, нередко от возмущения закашлявшись (она и так все
время покашливала), начинала стыдить этого жалобщика или,
указывая на тетушку, просила его подождать, пока она поговорит
с предыдущим посетителем. При этом тетушка неизменно выражала
всем своим видом, что вот она в кои веки вошла к директору по
важному делу, а ей и пару слов не дают сказать.
Некоторые посетители, у которых вообще никакого билета не
было, тут же направлялись в правительственную ложу, и они с
важностью следовали туда чаще всего целыми семействами.
Интересно, что как только дверь за ними закрывалась, они
награждались каким-нибудь презрительным замечанием, как я
понимал, за то, что они, не будучи правительством, лезут в
правительственную ложу.
Вообще правительства я никогда в кинотеатре не видел,
этим, видимо, и пользовались такого рода люди. Судя по всему,
они занимали в обществе такое положение, что сидеть на обычных
местах они уже не хотели, а до правительственного места не
дотягивали, вот им и приходилось просить тетю Медею.
-- Подумаешь, в АБСОЮЗе работает,-- говорила тетя Медея,
или что-нибудь в этом роде,-- забыл, как его отец петрушку на
базаре продавал.
-- Эта гальская кекелка тоже себя дамой почувствовала,--
добавляла тетушка в адрес жены этого работника непонятного
АБСОЮЗа.
Если мест в кинозале не было, тетя Медея усаживала нас в
распахнутых дверях кинозала, куда мы перетаскивали стулья из
кабинета. Обычно она усаживалась рядом с нами, и, если картина
была им не очень интересна, они полушепотом продолжали свои
разговоры про эту Негодяйку.
Если мы попадали на последний сеанс, я время от времени
засыпал, потом просыпался, силясь понять, что делается на
экране, и снова засыпал. Таким образом, именно в дверях
переполненного зала мы смотрели картину "Петр Первый", и я все
время мучительно старался продрать глаза и понять, чего этот
Петр Первый все время кричит, дерется палкой и прыгает,
кажется, из окна, во время наводнения. Помню, он мне не
понравился своими кошачьими усами, а главное, чувством
опасности этого человека, от которого не знаешь, чего ожидать.
Помню такой длинный киножурнал с речью товарища Сталина,
которую он произносил на каком-то собрании. Он стоял на трибуне
и, по-видимому, чувствовал себя очень свободно, громко звякал
бутылкой о стакан, наливая себе воду, чуть-чуть отпивая и
продолжая говорить.
Так как я тогда был слишком мал, чтобы оценить величавость
его движений, я их воспринимал как странную замедленность. То,
что окружающие меня взрослые его речь понимали не больше меня,
было ясно из того, что все они обсуждали одну-единственную
фразу из всей речи, которая и мне именно тогда же в кино
показалась живой, ясной и мудрой.
-- Семья не без урода,-- сказал тогда вождь в своей речи,
и я тут же стал мысленно подыскивать в знакомых семьях
какого-нибудь урода, а в некоторых семьях я находил по
нескольку уродов.
Интересно, что в семьях, которые мне казались до этого
идеальными, я, подумав как следует, начинал находить урода. При
этом меня поражало, как они ловко маскировались, скрывая свое
уродство, и именно те вдруг мне представлялись уродами, которые
меньше всего до этого казались подозрительными.
Мысленно просматривая их поведение, я вдруг обнаруживал
трещинку странности, которая соединялась с другими трещинками
странностей, и все это вместе складывалось в картину скрытого и
потому еще более уродливого уродства. Полное отсутствие
каких-либо странностей воспринималось как особо изощренная
странность, так что ни одна семья не могла рассчитывать на
исключение. Ведь сказано: "Семья не без урода". Значит, надо
искать и находить.
Из разговоров взрослых по поводу этих мудрых слов я понял,
что, оказывается, у великого отца есть сын Вася, который очень
плохо учится. И вот, исчерпав все доступные средства, а ему,
разумеется, были доступны все существующие в мире средства, и,
убедившись, что сын Вася упорно продолжает плохо учиться, он
пришел к неотвратимому выводу, что, оказывается, тут ничего
нельзя поделать, что, оказывается,-- это такой закон природы: в
каждой семье должен быть урод.
Интересно, что, узнав про сына Васю, который, несмотря на
все старания великого отца, плохо учится, я почувствовал к
вождю какое-то теплое чувство. Должен со всей определенностью
сказать, что этого теплого чувства у меня к нему никогда не
было. Иногда это меня мучило как-то, Но я ничего с этим
поделать не мог. Несколько позже, уже будучи подростком, я
узнал, что и у некоторых моих сверстников тоже не было этого
теплого чувства...
У меня по поводу многих картин, которые я тогда смотрел,
были свои недоумения, как я теперь понимаю, довольно здравые.
Так, например, бесконечные шпионские картины, которые сами по
себе мне очень нравились, были все-таки недостаточно
убедительными.
В каждой картине, кишмя кишевшей шпионами, все они к концу
оказывались выловленными. То, что наш отважный чекист, в
которого многие из них стреляли и вполне могли убить, все-таки
оставался живым, в худшем случае раненным в руку, так что он по
крайней мере мог обнять и вдумчиво поцеловать свою жену или
невесту, пришедшую к нему в больницу, меня не очень смущало. Ну
ладно, думал я, хотя это выглядит немного по-детски, все-таки
приятно, что такой смелый, симпатичный парень остался живым.
Неубедительным было другое, а именно то, что в каждой
картине вылавливали всех до самого последнего шпиончика. Ни
одному не удавалось удрать. Я даже часто себя ловил на
постоянной мысли, что хотел бы, чтобы хоть один шпион сумел
утаиться. Для чего я это хотел? Прежде всего для того, чтобы
сделать убедительными остальные картины про шпионов. Уцелел
один, стало быть, он завербует растратчиков, доверчивых
ротозеев, вызовет по приемнику новых шпионов из-за границы.
Ведь будут другие картины про шпионов, и тогда будет ясно,
откуда они взялись.
А так после каждой картины получалось, что все шпионы
выловлены и любимый город, как поется в песне, может спать
спокойно. А потом оказывается, что все равно полным-полно
шпионов и незачем было уверять любимый город, чтобы он спал
спокойно.
Помню еще одно недоумение. Показ фашистов сопровождался
такой страшной музыкой, от их облика исходила такая беспощадная
