канцелярию, мама, привстав, обратила его внимание на себя.
-- Не звонил,-- сказал он бегло, не давая себя остановить,
но, поравнявшись с дверью, внезапно остановился сам и повернул
к нам лицо, на котором промелькнуло объяснение его внезапной
остановки: одно дело, когда ты меня останавливаешь, и совсем
другое дело, когда я сам по своей воле останавливаюсь.
-- Откуда знаешь Владимира Варламовича? -- внезапно
спросил он.
-- Как откуда? -- горестно усмехнулась мать,-- шесть лет
прожили рядом, как родственники... На его глазах вырос мой
мальчик...
Это прозвучало как намек, что на глазах дяди Володи плохой
мальчик не мог вырасти.
-- Не знаю... Пока не звонил... Середина года,-- сказал
маленький завуч, мельком взглянув на меня с некоторым
брезгливым недоверием к моим наследственным качествам.
Бормоча насчет середины года и того, что один уже учится,
он вошел в канцелярию. Прозвенел звонок. Учителя стали входить
в канцелярию и выходить оттуда. Некоторые из них прогуливались
по веранде. Иногда я слышал обрывки их разговоров и удивлялся,
что они совсем обычные, особенно у женщин. Учительницы говорили
то же самое, что и женщины нашего двора: базар, стирка, дети.
Некоторые молодые учителя и учительницы стояли возле
колонн, облокотившись на балюстраду веранды с таким видом, как
будто их собираются фотографировать.
Я раскрыл книгу, которую принес с собой. Это был какой-то
хрестоматийный учебник для второго или третьего класса с
небольшими отрывками из классических рассказов и повестей. Я
стал громко читать эти отрывки исключительно для того, чтобы
обратить внимание учителей на беглость своего чтения.
Замысел был такой. Они обращают внимание на беглость моего
чтения. Они интересуются, почему я читаю здесь на полуоткрытой
веранде, а не в классе. Узнают, что я не только еще не учусь,
но меня и не принимают в школу. Шумной делегацией входят к
директору, и меня определяют в первый класс.
Надо сказать честно, что мы с матерью не обсуждали этого
замысла. Он возник стихийно. Книгу я взял для того, чтобы в
случае необходимости показать, как я хорошо читаю. Я думал,
будет все просто. Я думал, директор спросит:
-- А что он умеет?
И тут я небрежно раскрою книгу на любой странице и начну
читать.
-- А, молодец,-- думал я, скажет он,-- посадим его в
первый класс...
Но после того как нас не пустили к директору и наступили
довольно нудные минуты ожидания, я от скуки раскрыл ее и стал
перечитывать знакомые тексты. А когда прозвенел звонок и на
веранде появилось много молодых и доброжелательных, как мне
показалось, учителей, я решил -- дай я им почитаю вслух -- не
может быть, чтобы они не заметили, как я хорошо читаю. Вот я и
начал читать вслух, краем глаза заметив, что мама меня
одобряет.
Я это заметил по усилившемуся выражению горестности на ее
лице. Это выражение у нее появлялось, когда она говорила про
отца или входила в какое-нибудь официальное учреждение, ну,
там, справку какую-нибудь получить, что-то заверить или что-то
подписать.
Сейчас усилившееся выражение горестности должно было
служить траурным фоном блеску моего чтения. Выражение это не
было в прямом смысле лицемерным, но это было, как я теперь
понимаю, вхождением в привычную колею, рефлекторным сжатием
лицевых мускулов, оставляющих на лице гладкую пустыню
безнадежности, невольным дорисовыванием пейзажа этой пустыни.
x x x
Вообще, такого рода доигрывание свойственно людям. Помню,
однажды я оказался свидетелем, а потом и участником одной
сцены. Сначала я за этой сценой наблюдал с острой смесью
любопытства к чужой жизни и готовности в любой миг бежать от
опасных неожиданностей, заключенных в ней, подобно заблудшей
собачонке, которая вдруг с интересом останавливается и смотрит,
смотрит, ни на мгновение не забывая, что в этих чужих местах
опасность надо ожидать в любой миг и с любой стороны.
Вместе со многими ребятами моего возраста, женщинами и
мужчинами я наблюдал, стоя на одной стороне тротуара, за пьяным
дебоширом, который на другой стороне тротуара бушевал возле
своего дома. И вот мы стоим на достаточно безопасном расстоянии
и следим за ним.
У нас, у свидетелей этой сцены, какая-то двойственная
роль, и я это смутно чувствую. С одной стороны, мы его
безусловно осуждаем, что ясно из отдельных слов и восклицаний,
которые издают женщины. С другой стороны, наша реальная сила --
мужчины -- в основном враждебно молчат, по-видимому, интуитивно
чувствуя, что как только они начнут высказывать осуждающие
слова, от них немедленно и вполне справедливо потребуют
действий, а действовать, то есть связываться с пьяным, они не
хотели.
Пьяный время от времени мощным ударом ноги проламывал
забор своего дома, ругал своих домочадцев всеми непотребными
словами, отчасти эти непотребные слова обрушивались на редких
прохожих и на нас, глазеющую толпу.
Время от времени он прерывал поток ругани, чтобы достать
из внутреннего кармана пиджака поллитровку хлебной водки,
сделать из нее несколько глотков, вертикально вверх подняв
бутылку над головой, с какой-то уважительной трезвостью
заткнуть ее пробкой, вложить в карман и снова -- эх! -- с
бешеной силой, словно влив в усталый мотор горючее, начать
выламывать ударами ноги штакетник своего забора, захлебываясь
всеми вариантами русского мата.
Двойственность нашей роли заключалась в том, что мы, с
одной стороны, как я говорил, осуждали его, с другой стороны,
служили достаточно внимательными зрителями его выкрутасов и в
этом качестве мы безусловно подхлестывали его, как бы говоря:
-- А ну, давай! А ну, еще что-нибудь разэдакое, а то это ты уже
показывал...
Вот что мы ему говорили своими присосавшимися взглядами, а
главное, каким-то терпеливым ожиданием, что самое интересное,
самое неслыханное еще предстоит.
В конце концов, видимо, ему это надоело, и он, схватив
камень, свирепо замахнулся на нас, и тут вся толпа ахнула, и
некоторые, в том числе и я, отбежали на еще большее расстояние.
Женские крики, раздававшиеся при этом, можно было понять так,
что вот, наконец, он сделал то ужасное, что все мы от него
ожидали, что это ужасное будет повернуто против нас.
Некоторые мужчины, наиболее стойкие, остались на месте, и
по комической неестественности позы каждого из них было ясно,
что они замерли в тех позах, в каких застал их пьяный,
замахнувшийся на них камнем. Вернее, в тех позах, в каких они
решили дальше не отпрядывать, осознав это свое решение уже во
время замаха.
Они как бы говорили своими позами: вот мы остались стоять
так, как стояли, мы ничего не делаем, чтобы укрыться от камня,
а также ничего не делаем, чтобы этот камень в нас попал. Как
видишь, у нас все честно. Но если уж теперь камень, брошенный
тобой, попадет в кого-нибудь из нас, тогда не серчай, тогда мы
с тобой расправимся.
Но оказалось, что замах этот был ложным. Замахнувшись, он
остановил руку за спиной, несколько секунд любуясь всеобщим
переполохом, то есть нами, отбежавшими, а также мужчинами,
которые своими замершими позами выражали крайнюю степень
исчерпанности своего миролюбия.
И тут уж, увидев все это, он никак не мог удержаться,
чтобы не кинуть свой камень. Снова раздались женские визги,
камень упал возле меня, тяжело отщелкнулся от булыжной мостовой
и ударил меня в голову.
Он ударил меня по голове, по-видимому, только-только
возвращаясь с высшей точки своего отскока, то есть успев
потерять алкогольную ярость метателя и не успев набрать
безответную ярость притяжения земли. Во всяком случае, несмотря
на то, что это был камень величиной с хороший бильярдный шар,
он ударил меня по голове не очень больно. Во всяком случае, я с
удивлением обнаружил, что мне не очень больно, и тут же услышал
страшный крик женщин и понял, что для них, посторонних
наблюдателей, огромный булыжник, брошенный пьяным, которого они
так дружно осуждали, именно ожидая от него чего-нибудь
преступного, наконец, совершил свое преступление, и мне теперь
почему-то необходимо удовлетворить их драматические ожидания. В
какую-то долю секунды все это повернулось в моей слегка
сотрясенной тяжестью булыжника голове и я упал.
Мало того, что я упал, хотя совершенно никакой физической
необходимости падать у меня не было, я упал с некоторой
замедленностью, отчасти имитируя потерю сознания, а главное,
подчиняясь чувству необходимости придать всей этой сцене некую
ритмическую законченность, хотя никто меня об этом не просил.
-- Убили мальчика! -- услышал я возгласы женщин и опять
же, подчиняясь чувству правдоподобия всей сцены, вернее,
принятым представлениям (конечно, через кино) о правдоподобии,
слегка поднял голову, что должно было означать похвальность
предсмертного поведения, то есть не пренебрег последней
попыткой вернуться к жизни.
Подняв голову, я успел увидеть все тех же стойких мужчин,
так и не изменивших свою мужественную позу, но в то же время
искоса поглядывающих в мою сторону, опять же не решаясь
вступиться за меня, поскольку камень все-таки упал достаточно
далеко от них и от первоначального расположения всей группы.
А ведь позы их с самого начала выражали одну достаточно
ясную мысль: вот только попади в нас, и тогда мы тебе покажем.
А теперь получалось, что вроде бы он и переступил границы
дозволенного, но, если быть до конца честным, он ведь и
направил свой камень не в их сторону, а в мою, это явно. (На
самом деле так оно и было. Я отбежал дальше всех и от этого
стоял как бы в стороне, что, может быть, было замечено им и
использовано.) Вот если бы, продолжали стойкие мужчины говорить
своими косыми взглядами, он, направив камень в их сторону,
просто случайно не попал, ну там, скажем, камень сорвался бы с
его руки, тогда можно было бы усмотреть в его действиях попытку
выступить против них, а сейчас вроде бы трудновато увидеть в
его действиях попытку изувечить именно кого-нибудь из них.
Их взоры, осторожно направленные на меня, выражали позднее
сожаление по поводу того, что они с самого начала не обозначили
более широкую площадь запретной зоны для его хулиганских
выкрутасов, одновременно эти осторожные взоры одобряли мою
попытку поднять голову, подразумевая, что я в дальнейшем,
окончательно поднявшись, сведу на нет это неприятное
происшествие, и уж тогда они обязательно найдут способ защиты
всеобщей, включающей даже таких случайных людей, как я,
безопасности.
Все это было написано на их дурашливых лицах. И все-таки,
даже поняв это все, я уже было собирался снова опустить голову
на мостовую, подчиняясь более мощному, более заразительному
стремлению женщин увидеть драму законченной, как вдруг я
заметил, что пьяный, которому, видимо, окончательно надоели все
эти тонкости, схватил увесистую доску сломанного забора и
ринулся через улицу.
Я услышал дружный вопль женщин, меня словно подбросило
этим воплем, и я дал стрекача. Я бежал до самого дома с той
быстротой и легкостью, которая иногда наяву удается детям и
очень редко взрослым в самых счастливых снах.
Теперь, вспоминая этот случай, я думаю, что он с некоторой
комической точностью повторил положение Европы тех времен,
когда все пытались ублажить Гитлера, одновременно разжигая его
своим политическим любопытством к его кровавым делишкам.
x x x
Одним словом, мы с мамой сидим на широкой школьной
