вообще в ее присутствии не испытывать никаких радостей. К тому
же я был слегка обижен на дядю Шуру, потому что мне он
предлагал угощение не так настойчиво, как сестре. Я бы,
конечно, не взял, но для нее это был бы хороший урок
принципиальности.
Словом, настроение было испорчено, и я, как только выпил
чай, ушел домой. Меня просили остаться, но я был непреклонен.
-- Мне надо уроки делать,-- сказал я с видом праведника,
давая другим полную свободу заниматься непристойностями.
Особенно просила сестра. Она была уверена, что дома я
первым делом наябедничаю, к тому же она боялась одна ночью
переходить двор.
Придя домой, я быстро разделся и лег. Я был погружен в
завистливое и сладостное созерцание отступничества сестры.
Странные видения проносились у меня в голове. Вот я красный
партизан, попавший в плен к белым, и они заставляют меня есть
свинину. Пытают, а я не ем. Офицеры удивляются, качают
головами: что за мальчик? Я сам себе удивляюсь, но не ем.
Убивать убивайте, а съесть не заставите.
Но вот скрипнула дверь, в комнату вошла сестра и сразу же
спросила обо мне.
-- Лег спать,-- сказала мама,-- что-то он скучный пришел.
Ничего не случилось?
-- Ничего,-- ответила она и подошла к моей постели. Я
боялся, что она сейчас начнет уговаривать меня и все такое
прочее. О прощении не могло быть и речи, но мне не хотелось
мельчить состояние, в котором я находился. Поэтому я сделал
вид, что сплю. Она постояла немного, а потом тихонько погладила
меня по голове. Но я повернулся на другой бок, показывая, что и
во сне узнаю предательскую руку. Она еще немного постояла и
отошла. Мне показалось, что она чувствует раскаяние и теперь не
знает, как искупить свою вину.
Я слегка пожалел ее, но, видно, напрасно. Через минуту она
что-то полушепотом рассказывала маме, и они то и дело смеялись,
стараясь при этом не шуметь, якобы заботясь обо мне. Постепенно
они успокоились и стали укладываться.
Было ясно, что она довольна этим вечером. И сало поела, и
я ничего не сказал, да еще и маму развеселила. Ну ничего, думал
я, придет и наше время.
На следующий день мы всей семьей сидели за столом и ждали
отца к обеду. Он опоздал и даже рассердился на маму за то, что
дожидалась его. В последнее время у него что-то не ладилось на
работе, и он часто бывал хмурым и рассеянным.
До этого я готовился за обедом рассказать о проступке
сестры, но теперь понял, что говорить не время. Все же я
поглядывал иногда на сестру и делал вид, что собираюсь
рассказать. Я даже раскрывал рот, но потом говорил что-нибудь
другое. Как только я раскрывал рот, она опускала глаза и
наклоняла голову, готовясь принять удар. Я чувствовал, что
держать ее на грани разоблачения даже приятней, чем
разоблачать.
Она то бледнела, то вспыхивала. Порой надменно встряхивала
головой, но тут же умоляющими глазами просила прощения за этот
бунтарский жест. Она плохо ела и, почти не притронувшись,
отодвинула от себя тарелку с супом. Мама стала уговаривать ее,
чтобы она доела свой суп.
-- Ну конечно,-- сказал я,-- она вчера так наелась у дяди
Шуры...
-- А что ты ела? -- спросил брат, как всегда, ничего не
понимая.
Мать тревожно посмотрела на меня и незаметно для отца
покачала головой. Сестра молча придвинула тарелку и стала
доедать свой суп. Я вошел во вкус. Я переложил ей из своей
тарелки вареную луковицу. Вареный лук -- это кошмар детства, мы
все его ненавидели. Мать строго и вопросительно посмотрела на
меня.
-- Она любит лук,-- сказал я.-- Правда, ты любишь лук? --
ласково спросил я у сестры.
Она ничего не ответила, только еще ниже наклонилась над
своей тарелкой.
-- Если ты любишь, возьми и мой,-- сказал брат и, поймав
ложкой лук из своего супа, стал перекладывать в ее тарелку. Но
тут отец так посмотрел на него, что ложка остановилась в
воздухе и повернула обратно.
Между первым и вторым я придумал себе новое развлечение. Я
обложил кусок хлеба пятачками огурца из салата и стал есть,
деликатно откусывая свой зеленый бутерброд, временами как бы
замирая от удовольствия. Я считал, что очень остроумно
восстановил картину позорного падения сестры. Она поглядывала
на меня с недоумением, словно не узнавая этой картины и не
считая, что она была такой уж позорной. Дальше этого ее протест
не подымался.
Одним словом, обед прошел великолепно. Добродетель
шантажировала, а порок опускал голову. После обеда пили чай.
Отец заметно повеселел, а вместе с ним повеселели и все мы.
Особенно радовалась сестра. Щеки у нее разрумянились, глаза так
и полыхали. Она стала рассказывать какую-то школьную историю,
то и дело призывая меня в свидетели, как будто между нами
ничего не произошло. Меня слегка коробило от такой
фамильярности. Мне казалось, что человек с ее прошлым мог бы
вести себя поскромней, не выскакивать вперед, а подождать, пока
ту же историю расскажут более достойные люди. Я уже хотел было
произвести небольшую экзекуцию, но тут отец развернул газету и
достал пачку новеньких тетрадей.
Надо сказать, что в те довоенные годы тетради было так же
трудно достать, как мануфактуру и некоторые продукты. А это
были лучшие глянцевые тетради с четкими красными полями, с
тяжелыми прохладными листиками, голубоватыми, как молоко.
Их было всего девять штук, и отец раздал их нам поровну,
каждому по три тетради. Я почувствовал, что настроение у меня
начинает портиться. Такая уравниловка показалась мне величайшей
несправедливостью.
В школе брат мой считался одним из самых буйных
лоботрясов. Способность оценивать свои поступки, как сказал его
учитель, у него резко отставала от темперамента. Я представлял
себе его темперамент в виде маленького хулиганистого чертика,
который все время бежит впереди, а брат никак не может его
догнать. Вероятно, чтобы догнать его, он с четвертого класса
мечтал стать шофером. Каждый клочок бумаги он заполнял где-то
вычитанным заявлением:
"Директору транспортной конторы
Прошу принять меня на работу во вверенную Вам
организацию, так как я являюсь шофером третьего класса".
Впоследствии ему удалось осуществить эту пламенную мечту.
Вверенная организация дала ему машину. Но оказалось, чтобы
догнать свой темперамент, он вынужден мчаться с недозволенной
скоростью, и в конце концов пришлось менять свою профессию.
И вот меня, почти отличника, приравняли к брату, который,
начиная с последней страницы, будет заполнять эти прекрасные
тетради своими дурацкими заявлениями.
Или к сестре, которая вчера уплетала сало, а сегодня
получает ничем не заслуженный подарок. Я отодвинул от себя
тетради и сидел насупившись, чувствуя, как тяжелые, а главное,
унизительные слезы обиды перехватывают горло. Отец утешал,
уговаривал, обещал повезти рыбачить на горную реку. Ничто не
помогало. Чем сильнее меня утешали, тем сильнее я чувствовал,
что несправедливо обойден.
-- А у меня две промокашки! -- неожиданно закричала
сестра, раскрывая одну из своих тетрадей.
Может быть, не окажись у нее этой лишней промокашки, не
случилось бы того, что случилось. Я встал и дрожащим голосом
сказал, обращаясь к отцу:
-- Она вчера ела сало...
В комнате установилась неприличная тишина. Я со страхом
ощутил, что сделал что-то не так. То ли неясно выразился, то ли
слишком близко оказались великие предначертания Магомета и
маленькое желание овладеть чужими тетрадями.
Отец глядел на меня тяжелым взглядом из-под припухлых век.
Глаза его медленно наливались яростью. Я понял, что взгляд этот
ничего хорошего мне не обещает. Я еще сделал последнюю жалкую
попытку исправить положение и направить его ярость в нужную
сторону.
-- Она вчера ела сало у дяди Шуры,-- пояснил я в отчаянии,
чувствуя, что все проваливается.
В следующее мгновение отец схватил меня за уши, тряхнул
мою голову и, словно убедившись, что она не отваливается,
приподнял меня и бросил на пол. Я успел ощутить просверкнувшую
боль и услышал хруст вытягивающихся ушей.
-- Сукин сын! -- крикнул отец.-- Еще предателей мне в доме
не хватало!
Схватив кожаную тужурку, он вышел из комнаты и так хлопнул
дверью, что штукатурка посыпалась со стены. Помню, больше всего
меня потрясли не боль и не слова, а то выражение брезгливой
ненависти, с которой он схватил меня за уши. С таким выражением
на лице обычно забивают змею.
Ошеломленный случившимся, я долго лежал на полу. Мама
пыталась меня поднять, а брат, придя в неистовое возбуждение,
бегал вокруг меня и, показывая на мои уши, восторженно орал:
-- Наш отличник!
Я очень любил отца, и он впервые меня наказал.
С тех пор прошло много лет. Я давно ем общедоступную
свинину, хотя, кажется, не сделался от этого счастливей. Но
урок не прошел даром. Я на всю жизнь понял, что никакой высокий
принцип не может оправдать подлости и предательства, да и
всякое предательство -- это волосатая гусеница маленькой
зависти, какими бы принципами оно ни прикрывалось.
x x x
Теперь поговорим о времени.
Но прежде чем говорить о времени историческом, я должен
сказать, что у меня со временем обычным сложились в свое время
сложные, запутанные взаимоотношения. Вернее, не со временем, а
с часами.
Как это ни стыдно (в сущности, сейчас это не стыдно, тогда
было стыдно), должен признаться, что, научившись читать еще до
школы, я уже в школьные годы ухитрился пронести, по крайней
мере в течение трех лет, полное непонимание того, что
происходит на циферблате.
Вернее, было понимание общего направления времени, то есть
я догадывался, что если стрелка часов приближается в цифре
двенадцать, то она неожиданно назад не пойдет, а будет
пересекать эту цифру и идти дальше. Примерно я даже мог
определить, насколько она приблизилась к такому-то часу, но
точно сказать не мог.
Кроме того, я понимал, что если большая стрелка находится
на правой половине циферблата, то будут говорить, что сейчас
столько-то минут такого-то, а если на левой половине -- то
будут говорить без стольких-то минут столько-то. И еще я знал,
что если обе стрелки сошлись на двенадцати, то значит так оно и
есть -- ровно двенадцать часов. В сущности, это последнее
знание даже как-то мешало, тормозило угадывание механики общей
картины жизни циферблата, было непонятно, почему такое
исключение для двенадцати часов.
Могут подумать, что я кокетничаю тупостью. Но, во-первых,
чтобы кокетничать тупостью, тоже немало смелости надо иметь, а
во-вторых, признание в тупости есть все-таки хотя бы частичное
ее одоление. Но дело в том, что я и в самом деле не мог
определить время по часам, хотя по возрасту должен был это
уметь, и некоторые терзания по этому поводу оставили след в
моей памяти, который я теперь и воспроизвожу.
Просто так получилось, что вовремя мне никто не показал,
как узнается время по часам, а потом все были уверены, что я
это и так знаю, а мне уже было стыдно спросить.
В нашем дворе часов в доме ни у кого не было. Некоторые
мужчины имели часы, но они носили их на руке или в кармане, как
мой отец. И те и другие с утра уходили из дому со своими
часами. Двор же, насколько я помню, со всеми своими
обитателями, то есть женщинами, детьми, моим сумасшедшим дядей
(отношение его ко времени так и не удалось установить),
собаками, кошками, курами не испытывали ни малейшей нужды иметь
при себе свое точное время.
В хорошие дни женщины ориентировались по солнцу, а в
