- А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны можно будет
что-нибудь достать? Сейчас же мука с рынка долой! Серебряные монетки,
как сквозь землю, - бумажечки пойдут всякие, почтовые марки, имеющие
хождение наравне*, и всякая такая штука.
- Война - дело решенное.
- Мне один видный коммунист уже об этом говорил. Говорил, что будто
бы СТО уже решительно повернуло в сторону войны*.
- Вы как знаете, - сказал Дядьев, - а я все свободные средства бросаю
на закупку предметов первой необходимости.
- А ваши дела с мануфактурой?
- Мануфактура само собой, а мука и сахар своим порядком. Так что со-
ветую и вам. Советую настоятельно.
Полесов усмехался.
- Как же большевики будут воевать? Чем? Сормовские заводы делают не
танки, а барахло*! Чем они будут воевать? Старыми винтовками? А воздуш-
ный флот? Мне один видный коммунист говорил, что у них, ну как вы думае-
те, сколько аэропланов?
- Штук двести?
- Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции восемьдесят тысяч
боевых самолетов.
- Да-а... Довели большевички до ручки...
Разошлись за полночь.
Губернатор пошел провожать городского голову. Оба шли преувеличенно
ровно.
- Губернатор! - говорил Чарушников. - Какой же ты губернатор, когда
ты не генерал?
- Я штатским генералом буду, а тебе завидно? Когда захочу, посажу те-
бя в тюремный замок. Насидишься у меня.
- Меня нельзя посадить. Я баллотированный, облеченный доверием.
- За баллотированного двух небаллотированных дают.
- Па-апрашу со мной не острить! - закричал вдруг Чарушников на всю
улицу.
- Что же ты, дурак, кричишь? - спросил губернатор. - Хочешь в милиции
ночевать?
- Мне нельзя в милиции ночевать, - ответил городской голова, - я со-
ветский служащий...
Сияла звезда. Ночь была волшебна. На Второй Советской продолжался
спор губернатора с городским головой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Глава XXII. От Севильи до Гренады*
Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник церкви Фрола
и Лавра? Он, кажется, собирался пойти на Виноградную улицу, в дом щ34, к
гражданину Брунсу? Где же этот кладоискатель в образе ангела и заклятый
враг Ипполита Матвеевича Воробьянинова, дежурящего ныне в темном коридо-
ре у несгораемого шкафа?
Исчез отец Федор. Завертела его нелегкая. Говорят, что видели его на
станции Попасная, Донецких дорог. Бежал он по перрону с чайником кипят-
ку. Взалкал отец Федор. Захотелось ему богатства. Понесло его по России,
за гарнитуром генеральши Поповой, в котором, надо признаться, ни черта
нет.
Едет отец по России. Только письма жене пишет.
Письмо
отца Федора, писанное им в Харькове, на вокзале, своей жене, в уезд-
ный
город N
Голубушка моя, Катерина Александровна!
Весьма пред тобою виноват. Бросил тебя, бедную, одну в такое время.
Должен тебе все рассказать. Ты меня поймешь и, можно надеяться, сог-
ласишься.
Ни в какие живоцерковцы я, конечно, не пошел и идти не думал, и Боже
меня от этого упаси.
Теперь читай внимательно. Мы скоро заживем иначе. Помнишь, я тебе го-
ворил про свечной заводик. Будет он у нас, и еще кое-что, может быть,
будет. И не придется уже тебе самой обеды варить, да еще столовников
держать. В Самару поедем и наймем прислугу.
Тут дело такое, но ты его держи в большом секрете, никому, даже Марье
Ивановне, не говори. Я ищу клад. Помнишь покойную Клавдию Ивановну Пету-
хову, воробьяниновскую тещу? Перед смертью Клавдия Ивановна открылась
мне, что в ее доме, в Старгороде, в одном из гостиных стульев (их всего
двенадцать) запрятаны ее бриллианты. Ты, Катенька, не подумай, что я вор
какой-нибудь. Эти бриллианты она завещала мне и велела их стеречь от Ип-
полита Матвеевича, ее давнишнего мучителя.
Вот почему я тебя, бедную, бросил так неожиданно.
Ты уж меня не виновать.
Приехал я в Старгород, и, представь себе, этот старый женолюб тоже
там очутился. Узнал как-то. Видно, старуху перед смертью пытал. Ужасный
человек! И с ним ездит какой-то уголовный преступник, нанял себе банди-
та. Они на меня прямо набросились, сжить со свету хотели. Да я не такой,
мне пальца в рот не клади, не дался.
Сперва я попал на ложный путь. Один стул только нашел в воробьяни-
новском доме (там ныне богоугодное заведение), несу я мою мебель к себе
в номера "Сорбонна" и вдруг из-за угла с рыканьем человек на меня лезет,
как лев, набросился и схватился за стул. Чуть до драки не дошло. Осра-
мить меня хотели. Потом я пригляделся - смотрю - Воробьянинов. Побрился,
представь себе, и голову оголил, аферист, позорится на старости лет.
Разломали мы стул - ничего там нету. Это потом я понял, что на ложный
путь попал. А в то время очень огорчался.
Стало мне обидно, и я этому развратнику всю правду в лицо выложил.
- Какой, - говорю, - срам на старости лет. Какая, - говорю, - дикость
в России теперь настала. Чтобы предводитель дворянства на священнослужи-
теля, аки лев, бросался и за беспартийность упрекал. Вы, - говорю, -
низкий человек, мучитель Клавдии Ивановны и охотник за чужим добром, ко-
торое теперь государственное, а не его.
Стыдно ему стало, и он ушел от меня прочь - в публичный дом, должно
быть.
А я пошел к себе в номера "Сорбонна" и стал обдумывать дальнейший
план. И сообразил я то, что дураку этому бритому никогда бы в голову и
не пришло. Я решил найти человека, который распределял реквизированную
мебель. Представь себе, Катенька, недаром я на юридическом факультете
обучался - пошло на пользу. Нашел я этого человека. На другой же день
нашел. Варфоломеич - очень порядочный старичок. Живет себе со старухой
бабушкой - тяжелым трудом хлеб добывает. Он мне все документы дал. Приш-
лось, правда, вознаградить за такую услугу. Остался без денег (но об
этом после). Оказалось, что все двенадцать гостиных стульев из во-
робьянинского Лома попали к инженеру Брунсу на Виноградную улицу. За-
меть, что все стулья попали к одному человеку, чего я никак не ожидал
(боялся, что стулья попадут в разные места). Я очень этому обрадовался.
Тут, как раз, в "Сорбонне" я снова встретился с мерзавцем Воробьянино-
вым. Я хорошенько отчитал его и его друга, бандита, не пожалел. Я очень
боялся, что они проведают мой секрет, и затаился в гостинице до тех пор,
покуда они не съехали.
Брунс, оказывается, из Старгорода выехал в 1923 году в Харьков, куда
его назначили служить. От дворника я выведал, что он увез с собою всю
мебель и очень ее сохраняет. Человек он, говорят, степенный.
Сижу теперь в Харькове на вокзале и пишу вот по какому случаю.
Во-первых, очень тебя люблю и вспоминаю, а во-вторых, Брунса здесь уже
нет. Но ты не огорчайся. Брунс служит теперь в Ростове, в "Новоросцемен-
те", как я узнал. Денег у меня на дорогу в обрез. Выезжаю через час то-
варо-пассажирским. А ты, моя добрая, зайди, пожалуйста, к зятю, возьми у
него пятьдесят рублей (он мне должен и обещался отдать) и вышли в Ростов
- главный почтамт до востребования Федору Иоанновичу Вострикову. Пере-
вод, в видах экономии, пошли почтой. Будет стоить тридцать копеек.
Что у нас слышно в городе? Что нового?
Приходила ли к тебе Кондратьевна? Отцу Кириллу скажи, что скоро вер-
нусь, мол, к умирающей тетке в Воронеж поехал. Экономь средства. Обедает
ли еще Евстигнеев? Кланяйся ему от меня. Скажи, что к тетке уехал.
Как погода? Здесь, в Харькове, совсем лето. Город шумный - центр Ук-
раинской республики. После провинции кажется, будто за границу попал.
Сделай:
1) Мою летнюю рясу в чистку отдай (лучше 3 р. за чистку отдать, чем
на новую тратиться), 2) Здоровье береги, 3) Когда Гуленьке будешь пи-
сать, упомяни невзначай, что я к тетке уехал в Воронеж.
Кланяйся всем от меня. Скажи, что скоро приеду.
Нежно целую, обнимаю и благословляю. Твой муж Федя.
Нотабене: Где-то теперь рыщет Воробьянинов?
Любовь сушит человека*. Бык мычит от страсти. Петух не находит себе
места. Предводитель дворянства теряет аппетит.
Бросив Остапа и студента Иванопуло в трактире, Ипполит Матвеевич
пробрался в розовый домик и занял позицию у несгораемой кассы. Он слышал
шум отходящих в Кастилью поездов и плеск отплывающих пароходов.
Гаснут дальней Альпухары золотистые края.
Сердце шаталось, как маятник. В ушах тикало.
На призывный звон гитары выйди, милая моя.
Тревога носилась по коридору. Ничто не могло растопить холод несгора-
емого шкафа.
От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей.
В пеналах стонали граммофоны. Раздавался пчелиный гул примусов.
Раздаются серенады, раздается звон мечей.
Словом, Ипполит Матвеевич был влюблен до крайности в Лизу Калачову.
Многие люди проходили по коридору мимо Ипполита Матвеевича, но от них
пахло табаком, или водкой, или аптекой, или суточными щами. Во мраке ко-
ридора людей можно было различать только по запаху или тяжести шагов.
Лиза не проходила. В этом Ипполит Матвеевич был уверен. Она не курила,
не пила водки и не носила сапог, подбитых железными дольками. Йодом или
головизной пахнуть от нее не могло. От нее мог произойти только нежней-
ший запах рисовой кашицы или вкусно изготовленного сена, которым госпожа
Нордман-Северова так долго кормила знаменитого художника Илью Репина*.
Но вот послышались легкие неуверенные шаги. Кто-то шел по коридору,
натыкаясь на его эластичные стены и сладко бормоча.
- Это вы, Елизавета Петровна? - спросил Ипполит Матвеевич зефирным
голоском.
В ответ пробасили:
- Скажите, пожалуйста, где здесь живут Пфеферкорны? Тут в темноте ни
черта не разберешь.
Ипполит Матвеевич испуганно замолчал. Искатель Пфеферкорнов недоумен-
но подождал ответа и, не дождавшись его, пополз дальше.
Только к девяти часам пришла Лиза! Они вышли на Улицу под кара-
мельно-зеленое вечернее небо.
- Где же мы будем гулять? - спросила Лиза.
Ипполит Матвеевич поглядел на ее белое и милое светящееся лицо и,
вместо того, чтобы прямо сказать: "Я здесь, Инезилья, стою под окном"*,
- начал длинно и нудно говорить о том, что давно не был в Москве и что
Париж не в пример лучше белокаменной, которая, как ни крути, остается
бессистемно распланированной большой деревней.
- Помню я Москву, Елизавета Петровна, не такой. Сейчас во всем ска-
редность чувствуется. А мы в свое время денег не жалели. "В жизни живем
мы только раз" - есть такая песенка.
Прошли весь Пречистенский бульвар и вышли на набережную, к храму
Христа Спасителя.
За Москворецким мостом тянулись черно-бурые лисьи хвосты. Электричес-
кие станции Могэса* дымили, как эскадра. Трамваи перекатывались через
мосты. По реке шли лодки. Грустно повествовала гармоника.
Ухвативши за руку Ипполита Матвеевича, Лиза рассказала ему обо всех
своих огорчениях. Про ссору с мужем, про трудную жизнь среди подслушива-
ющих соседей - бывших химиков - и об однообразии вегетарианского стола.
Ипполит Матвеевич слушал и соображал. Демоны просыпались в нем. Мнил-
ся ему замечательный ужин. Он пришел к заключению, что такую девушку
нужно чем-нибудь оглушить.
- Пойдемте в театр, - предложил Ипполит Матвеевич.
- Лучше в кино, - сказала Лиза, - в кино дешевле.
- О! Причем тут деньги! Такая ночь и вдруг какие-то деньги.
Совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили парочку на из-
возчика и повезли в кино "Арс"*. Ипполит Матвеевич был великолепен. Он
взял самые дорогие билеты. Впрочем, до конца сеанса не досидели. Лиза
привыкла сидеть на дешевых местах, вблизи, и плохо видела из дорогого
двадцать четвертого ряда.
В кармане Ипполита Матвеевича лежала половина суммы, вырученной кон-
цессионерами на старгородском заговоре. Это были большие деньги для от-
выкшего от роскоши Воробьянинова. Теперь, взволнованный возможностью
легкой любви, он собирался ослепить Лизу широтою размаха. Для этого он
