выправкой, солидными знаниями не только в области политики, но и
психологии, Келли не утруждал себя накоплением подобных качеств, и его
намерения просматривались отчетливо и вполне определенно еще до того, как
он начинал действовать. Странно, какие обстоятельства свели вместе таких
разных людей?
- Минутку, Келли, попробуем еще раз обратиться к разуму мистера
Романько, - остановил приготовившегося к действиям (я внутренне сжался,
собираясь с мышцами и волей) напарника.
- Пустое...
- Тем не менее мы дадим ему последний шанс. Итак, мистер Романько, я
предлагаю вам сделку: вы - сведения, столь необходимые нам, мы вам -
свободу. Неплохой эквивалентный обмен, правда?
- Не понимаю, о чем речь...
- Он не понимает! - Келли зверел на глазах.
- Вы прекрасно догадываетесь, о чем речь, мистер Романько. Келли,
принесите...
Келли поднялся, сходил в другую комнату, где обитал Питер, щелкнул
раз-другой ключом и возвратился с миниатюрным диктофоном в черном кожаном
футляре. Отдал диктофон Питеру и плюхнулся на свое место - справа от меня.
Питер Скарлборо включил пуск, и я услышал собственный голос, нет,
сначала этот возглас Сержа Казанкини: "Какого дьявола спозаранку, да еще в
воскресный день!"
- "Серж, я разбудил тебя?
- Да он еще спрашивает, разбудил ли? Спрашивать об этом человека,
уснувшего час тому назад! Да кто это, дьявол тебя побери?
- Это я, Олег Романько.
- Кто-кто?
- Да проснись ты наконец! Это - Олег!
- Ты? Откуда ты взялся? Ты - из Киева? Тут все сбились с ног, тебя
разыскивая, только Франс Пресс трижды выдавала информацию о твоем
исчезновении. Где ты пропадал?
- Я еще не нашелся, Серж...
- Как это, разве я разговариваю не с Олегом Романько?
- Со мной, Серж, но я не свободен, меня держат взаперти.
- Где ты находишься?
- Не знаю. Одно только могу сказать: сейчас я в Шотландии, в
Эдинбурге.
- Ты успел получить бумаги?
- Какие бумаги, что ты несешь, Серж?
- Я уже проснулся, не морочь мне голову!
- Серж, о чем ты?
- Как о чем? Разве ты не увиделся с Майклом? Ведь Дивер был у меня в
Париже и улетел в Лондон, чтобы встретить тебя! Ничего не понимаю! Дивер
раздобыл что-то такое, от чего гром пойдет по белу свету... Ну, может, я
преувеличиваю, но это действительно что-то из ряда вон выходящее, -
выстреливал слова с обычной для него пулеметной скоростью Серж, и я не
стал его прерывать - главное, что не следовало бы говорить, он уже
выпалил.
- Серж, - строго сказал я, и Казанкини сразу отключился, как телек,
когда нажимают кнопку на дистанционном управлении. - Серж, я никого не
встретил. Понял?
- Понял, - осевшим, как в проколотом воздушном шарике, голосом,
выдохнул Серж.
- Слушай внимательно. Меня вызвали из гостиницы, возле "Хилтона", что
у Гайд-парка, знаешь? - ждал светло-бежевый "форд-мустанг" с номером
НХ-2156, незнакомые люди... и вот с тех пор я у них..."
- Дальше - сплошная чепуха. - Питер Скарлборо выключил аппарат. - Что
вы скажете на это?
- Только то, что было сказано в разговоре с мистером Казанкини.
- Где бумаги?
- Вы имеете в виду статью?
- Бу-ма-ги... или...
- Никаких бумаг у меня нет, вы это знаете не хуже меня!
- Где они?
- Я понятия не имею, о чем вы говорите!
Келли ударил меня без подготовки, я отлетел вместе со стулом к окну,
забранному решеткой и закрытому снаружи ставнями. Я не успел подняться,
когда два удара - с левой и с правой - под сердце и в челюсть едва не
вышибли из меня дух.
- Мягче, мягче, Келли, - как сквозь вату, услышал я голос Питера
Скарлборо.
Голова у меня кружилась, я глотал кровь и языком пытался выяснить, не
выбил ли мне этот подонок зубы.
- Я повторяю вопрос: где бумаги?
- Пошел ты... я уже сказал... нет бумаг...
- Келли...
Нужно отдать ему должное: этот бронеподросток не напрасно проводил
время в спортивном зале - бил он точно, в самые уязвимые места, и после
каждого удара внутри у меня что-то обрывалось, и вскоре все тело было
одной сплошной раной, боль наслаивалась на новую боль, и наступил момент,
когда я уже практически не ощущал ударов Келли. Наконец и он устал и
оставил меня в покое.
- Вы, мистер Романько, сами вынудили нас прибегнуть к такому методу
убеждения, ваше упрямство глупо. Ваш героизм, если вы тешите себя такой
мыслью, бессмысленен. Келли забьет вас насмерть, и никто не узнает о том,
как мужественно вы держались. Я предлагаю эквивалентный обмен: вы мне -
бумаги или их нынешнего владельца... вы ведь должны знать, где он
находится! - я вам - свободу плюс сто тысяч...
- Рублей? - Я еще не потерял чувство юмора, это было, пожалуй,
единственное, что мне удалось сохранить.
- Ну, зачем же так, мистер Романько, мы вам конвертируемую валюту,
доллары или фунты, как пожелаете.
- И что с ними делать... меня ж арестуют на таможне... в Москве...
Каждое слово давалось с огромным трудом, потому что физиономия была
обработана, как хорошая отбивная перед тем, как ее кладут на сковородку.
- Вы откроете счет в швейцарском банке, это запросто. Ну, а как ими -
долларами или фунтами - распорядиться, не мне вас учить.
- Но никаких бумаг у меня нет... со мной нет...
- Это уже, кажется, здравый разговор. Скажите, где они, и мы сами
возьмем.
- А меня - куда-нибудь под асфальт или в бетон... знаем ваши
приемчики... читали...
- Если Питер Скарлборо дает слово, он его держит.
- Мне нужно... подумать... по... размыслить... - Мысли путались, я
едва не терял сознание.
Но Келли не дал мне передохнуть. Он бил минуту, другую, потом я
вообще потерял счет его ударам. К сожалению, сознание я так и не потерял,
и это только удесятеряло силы мерзавца.
Однако всему приходит конец - и Келли отступил. У меня не оставалось
сил, чтоб пошевелить языком. А Питер Скарлборо пристал с вопросами с ножом
к горлу.
- Где бумаги, где бумаги, говорите, иначе будет поздно. Поздно!
Говорите, говорите...
Голос его долетал до моего сознания и тонул в тумане, не вызывая
никаких эмоций. Я согласился в душе, что проиграл, ведь Серж Казанкини
успел задать вопрос, который задавать не следовало, но обвинить его в
предательстве не мог, потому что, наверное, поменяйся мы местами, тоже
непременно поинтересовался бы этим. Когда я задумал позвонить в Париж, у
меня был один шанс из ста, что успею дать о себе знать Сержу и отключусь,
прежде чем он успеет задать этот трагический для меня вопрос. Я ведь не
сомневался, что Питер Скарлборо оставил телефон в комнате не случайно, ему
нужен был мой крик отчаяния: он давал ему информацию и мог позволить выйти
из тупика, в коем оказались наши отношения, с каждым днем терявшие смысл.
Да, я рисковал, крупно рисковал, набирая парижский номер Казанкини, но,
как утопающий за соломинку, ухватился за этот шанс. Увы, лишь усугубил
положение. Правда, нет худа без добра: со слов Казанкини я понял, что
Майкл Дивер на свободе, а не в руках у подручных Питера Скарлборо, и,
следовательно, у них нет иного выхода, как продолжать держать меня -
единственную ниточку, что может вывести их на искомое.
Но что так волнует Питера Скарлборо? Неужто Дивер вышел на тех, кто
держит наркотический бизнес? Если это так, то мое положение становится
угрожающим.
Ведь, положа руку на сердце, я должен признаться, что до сих пор не
разгадал, кто такой Питер Скарлборо, кого он представляет, чем занимается
и что заставляет его цепляться за эти мифические бумаги?
- Келли, посмотрите, что с ним? Жив?
- Жив, коммунисты живучи, вы разве не видели, как Рэмбо расправлялся
с ними, и они снова поднимались?
- Оставьте в покое Рэмбо и просветлите ему мозги. Он должен
заговорить, или я ничего не понимаю в человеческой натуре.
Келли удалился и, возвратившись, окатил меня ведром ледяной воды. Я
открыл глаза: надо мной склонился Келли.
- Жив, притворялся, но сейчас я его...
- Погодите, Келли. Посадите мистера Романько в кресло, дайте
напиться, а Кэт пусть принесет рюмку рому. Ему нужно придти в себя, и я
верю, у нас разговор таки состоится, не так ли, мистер Романько?
Келли подхватил меня под мышки, рывком поднял с пола и легко, на
вытянутых руках (силища у парня!), перенес и усадил в кресло.
Появилась Кэт с бокалом, наполненным темно-коричневым напитком. Ее
лицо исказил неподдельный ужас, что свидетельствовало о
непрезентабельности моего внешнего вида, и я попытался улыбнуться, чем
вообще насмерть напугал девицу. Клянусь, но на ее лице я прочел
сострадание. И на том спасибо, Кэт...
- Глотните, мистер Романько, вам это необходимо! - сказал Питер
Скарлборо.
Я не стал сопротивляться. Правда, раздвинуть губы самостоятельно я
так и не смог, и мне помог Келли: он, не церемонясь, своими толстыми
пальцами чуть не разорвал мой рот, а затем плеснул туда из бокала.
Раскаленная жидкость буквально сотрясла меня, конвульсии просто-таки
скрутили тело. Но через минуту я почувствовал, как жизнь возвращается в
мое сердце и в мышцы.
- Пусть отдохнет, пусть, Келли.
Какое-то время я сидел с закрытыми глазами, собираясь с силами. Мне
нужно было приготовиться к новым побоям, а в том, что Келли будет бить и
бить, я не сомневался - ведь сказать что-нибудь путное я не смогу, не
смогу, и все тут. Ибо ничего путного не знаю...
- Мистер Романько, я надеюсь, вы понимаете, что выхода у вас нет: или
бумаги - и последующая свобода и деньги - если вас не устраивает сумма,
назовите другие условия, или, сами понимаете, вы превращаетесь в лишнего
свидетеля, а свидетели в нашем деле не нужны. Вы слышите меня?
- Слышу... - Я открыл глаза и увидел прямо перед собой лицо Келли. Он
стоял передо мной, чуть наклонившись и широко расставив ноги.
Это и спровоцировало меня. В удар правой ноги я вложил всю свою
накопившуюся злость к этому подонку, избивавшему меня безнаказанно и
самоуверенно, даже в мыслях не допуская возможности расплаты.
Рев Келли был таким звериным, что в моем воспаленном мозгу
промелькнула искра жалости к бандиту, но она тут же растворилась в боли,
сотрясшей тело. Питер Скарлборо, оказывается, умел бить не хуже...
Сколько провалялся без сознания, не помнил. Очнулся в кромешной
темноте, бессильный и пустой, осознав лишь одно - еще жив.
Мне хотелось плакать, но слез не было, они, наверное, испарились
вместе с болью, вместе с остатками сил, как испаряется вода, попавшая на
раскаленную докрасна печь.
9
В конце зимы 1984-го, когда ситуация с Лос-Анджелесом практически
прояснилась, оставалось лишь соблюсти формальности, то есть дотянуть до
последнего официального дня, когда еще можно подавать заявки на участие в
Играх и, собрав Национальный олимпийский комитет СССР, выслушать
"возмущенные" речи заранее подготовленных ораторов и с чистой душой
оформить отказ.
- А что, разве можно прощать американцам их штучки-дрючки? Так за
здорово живешь переполовинили нам Олимпиаду - сколько денег в трубу
вылетело! - и отправиться в Лос? Нет, эти штучки-дрючки не проходят! -
Гаврюшкин победоносно окинул меня взглядом маленьких, колючих и
беспросветно темных глаз, из-за чего нелегко было прочесть его потаенные,
а не декларируемые мысли.
Он совсем недавно совершил головокружительную карьеру, в один день
превратившись из рядового зав.отделом спорта отраслевой газеты в
