Игорь ЗАСЕДА
ТАЙНА ДЕЛА N 963
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОНКА ПО ГОРИЗОНТАЛИ
1
Она раздевалась не торопясь, аккуратно раскладывая снимаемые вещи.
Платье - серебристое, отливающее сизым вороньим крылом, словно резиной
обтягивавшее ее тело, встряхнула раз-другой, будто желая убедиться, что в
нем ничего не осталось, и, надев на пластмассовые плечики, любовно
устроила в массивный, из мореного дуба почти черный шкаф. Закрыв дверцы,
мимоходом скользнула взглядом по мне, но ни малейшей реакции на свое
присутствие я не обнаружил на ее чуть продолговатом с тонкими, едва
угадывавшимися восточными чертами лице - разве что миндалевидные глаза
непроизвольно сузились, точно от неожиданного всплеска огня; впрочем, это
вполне могло мне показаться. Она была высокая, никак не меньше 175
сантиметров, ноги у нее, как водится, росли из-под мышек, и длина их
сейчас была подчеркнута черными тонкими с модным рисунком чулками, которые
пристегивались к изящному узкому поясу; под поясом скорее проглядывали,
чем виднелись мини-трусики золотистого цвета; талия у нее узкая, и бедра
круто уходили в стороны - крепкие, сильные, молодые. Когда же она
профессиональным жестом секс-звезды, расстегнув пальцами правой руки
застежку на спине, подхватила неглубокий лифчик левой и резко, как на
сцене в одном из подвальчиков Сохо, повернулась ко мне, у меня перехватило
дыхание и я забыл о боли, разрывающей мое сердце на части.
Такой груди, признаюсь, мне видеть не доводилось...
Это были два отлитых из бронзы колокола с торчащими, как пики,
сосками.
Я забыл обо всем на свете: о том, что руки намертво стянуты
нейлоновым жгутом, отчего кисти налились кровью, распухли и давно-давно
потеряли чувствительность, что челюсть была выбита еще тем первым ударом,
на который я наткнулся, едва вступил в полутемную комнату, куда меня
втолкнули так, что я едва не упал; забыл, да что там забыл - перестал
чувствовать боль, точно ее и не существовало! - стоило было мне лишь
увидеть эту фантастическую грудь.
Девица знала силу ее неотвратимого влияния на мужчин: чуть
покачиваясь на носочках, она повела хрупкими, никак не вяжущимися с грудью
плечиками, точно играя ими, замерла на мгновенье, прислушиваясь к чему-то,
потом скривила маленькие, неожиданно жесткие губки ярко-малиново-кровавого
цвета - распустившаяся роза на смуглом лице, улыбнулась каким-то
собственным мыслям, опять скользнула взглядом в мой угол - я буквально
почувствовал его прикосновение, он обжег меня.
Она совершала привычный ритуал так, точно никого в комнате не было,
словом, вела себя как любая другая женщина наедине с собой, зная, что
никто не видит ни ее лица, ни ее тела. У меня даже мелькнула шальная
мысль: а жив ли я вообще и не витаю ли, невидимый и невесомый, в
затхловатом воздухе давно непроветриваемого помещения?
- Нет, черт побери, и откуда у природы столько фантазии? - вернул
меня на грешную землю глухой, надтреснутый баритон. Владельца его я хорошо
знал. Я не видел его, потому что не мог пошевелить головой, а он вошел в
комнату из-за моей спины.
Она шелковисто рассмеялась, и смех ударил мне в сердце, как нож,
напомнив о моем жалком положении.
- Нет, - продолжал баритон Келли за моей спиной, - совсем голову
можно потерять. Бесстыдница! Этот-то еще, видать, живой.
Келли положил тяжелую лапищу на мою голову, сжал пальцами с такой
силой, что мне показалось, что трещит кожа, и рывком повернул назад, к
себе. Он навис надо мной, как скала, - мощная, заросшая рыжими густыми
кудряшками грудь культуриста. Парень был профессиональным силачом,
возможно, даже чемпионом мира среди подобных себе, и очень гордился этим,
хотя, как показала наша первая встреча, это не спасло его от "грогги",
когда он напоролся на мой хук снизу. Впрочем, признаюсь, Келли сполна
рассчитался со мной, когда пришел в себя. Нет, он не вызывал во мне
ненависти, хотя измолотил меня до бесчувствия, и если б не тот, в темных
очках и с козлиной седой бородкой, одним словом: "Стоп!", прекративший
избиение, вполне мог бы прикончить бедолагу. Скорее мне не давала покоя
мысль, родившаяся в тот самый миг, когда я сообразил, что попался в
ловушку, простенькую, незатейливую и потому сработавшую без помех. У меня
и в мыслях не возникло сомнение, что приглашают меня по указанию человека,
встречи с которым я ждал с таким нетерпением. Звонок, как условлено,
раздался ровно в шесть, "пароль" был известен лишь нам двоим... "Хэлло,
сэр, не испить ли нам по бокалу доброго шотландского эля? Я набрел тут на
одно прелестное местечко на Бейкер-стрит...". Что касается голоса Майкла
Дивера, то никогда прежде я не слышал его по телефону...
Лишь позже, размышляя да раскладывая случившееся по полочкам, с
разочарованием сообразил, что попался, как кур в ощип, - подслушать наши с
Сержем переговоры по телефону и разобраться, что к чему, при современных
технических возможностях было, согласитесь, плевым делом.
Да, задним умом мы крепки.
- О, да он жив! - Келли криво улыбался, потому что значительно
округлившаяся левая щека мешала свободному сокращению мышц, и еще сильнее,
- кажется, кожа затрещала, - сжал мне череп. - Поживи, поживи, дружочек,
мы еще с тобой покалякаем на разные темы, и - поверь мне! - ты выложишь
все, о чем буду тебя спрашивать, и даже о том, о чем буду лишь намекать...
- Оставь его, - сказала она с брезгливостью, и Келли тут же опустил
голову и взглянул на собственные пальцы, видимо, желая убедиться, что не
измазался в крови. Странно, но нередко такие вот здоровяки от одного вида
крови отключаются.
Честное слово, я не испытывал к нему ненависти; ненависть можно
испытывать к человеку, имеющему нервы и способному реагировать не только
на физическую боль; этот же был бесчувственен что мешок с тырсой в
боксерском зале. Такой вывод я сделал еще после нашей первой стычки, когда
Келли тоже кое-что перепало от меня. Откуда мне было знать, что эта гора
мышц панически боялась обыкновенного укола шприца и ежедневно принимала
голубые таблетки "си-эйч-дабл", начисто снимающие боль, - можно на твоих
глазах отрезать руку, твою руку - и ты ничего не почувствуешь?..
Девушка замерла в двух метрах от меня, и от ее бронзовых колоколов
исходил такой густой малиновый звон, что у меня закружилась голова.
Келли наконец выдвинулся из-за моей спины. Он оказался в чем мать
родила, и ее взгляд был устремлен на него, ниже пояса, и я видел, как
наливались блеском ее глаза и колокола двинулись вверх, точно грудь
распирала изнутри страшная сила; она дышала все чаще, и малиновый звон
совсем затуманил мне голову, и я непроизвольно издал стон, словно выдохнул
остатки души, измочаленной кулачищами бесчувственного к ответным ударам
Келли. Он уловил мой стон-выдох и обернулся с торжествующей сладострастной
гримасой на лице, уже распаляемом страстью. Вот тогда только я
почувствовал, как где-то в глубине моей - в груди ли, в сердце или в
сером, стонущем от ран веществе - поднимается что-то тяжелое и жгучее, как
расплавленный свинец; я с такой неистовой, неуправляемой, слепой силой
натянул нейлоновый трос, стянувший руки, что из-под ногтей выступили
капельки крови. Я мог простить Келли пудовые удары, но смириться с этой
торжествующей, унизительной улыбкой - да еще в ее присутствии! - это было
выше моих сил. Мои разбитые губы лишь слегка шевельнулись, и Келли, без
сомнения, не уловил даже намека на просочившееся - "Сука!", но он
догадался, что я сказал, и вновь готов был озвереть. Она охладила его: "Ну
же..."
Келли прыжком преодолел два метра, отделявшие от нее, сграбастал
девицу и с каким-то утробным ревом подбросил ее, как пушинку, чуть не к
потолку, поймал, и я испугался, что эти перевитые венами, как канатами,
ручищи сомнут ее - только кости затрещат. Но Келли - о, Келли, мерзавец,
скотина, зверь! - неожиданно мягко обнял ее и, держа на вытянутых руках,
самым кончиком языка коснулся темно-коричневого соска, потом - другого,
снова вернулся назад и ликовал, балдел и наслаждался сверхрадостью, только
доступной в этом мире.
Я видел ее шальные глаза, где, точно молнии, пробегали огненные токи,
вызываемые к жизни его поцелуями, слышал горячее, обжигавшее меня дыхание,
бессвязные обрывки слов. У меня трещали, звенели все мышцы, их сводило
стальными судорогами, а голову точно сжало обручами и затягивало,
затягивало сильнее и сильнее.
Келли положил девушку на диван у стены, сам опустился на колени и
трясущимися непослушными руками расстегнул (не рванул!) черный пояс и
медленно смакуя, потянул вниз золотистые, как заход солнца, бикини; и ее
тело уже отзывалось на каждое его прикосновение, и волны расходились, как
круги по воде, от впалого овального живота в стороны, достигали ее лица, и
оно, бесформенное, с закрытыми глазами, похожее на ожившую маску,
покрывалось мелкими бисеринками пота, бесчисленными алмазами сверкавшими в
ярком свете люстры; этот подонок кайфовал, растягивая удовольствие, и я
убедился, что он знает толк в этом, и неожиданно открытие смягчило мою
ненависть к нему.
Келли поднялся с пола, наклонился над распростертым телом, еще раз
окидывая его долгим, впитывающим взглядом, затем рванулся к ней всей
тяжестью тела, но в последний миг удержал себя на широко расставленных
руках и...
Она издала такой глухой утробный звук, что даже Келли вздрогнул и на
миг приостановил свое движение вперед. Но тут она в какомто змеином
движении рванулась ему навстречу, я увидел окаменевшие мышцы и... потерял
сознание...
2
- Вы уж простите Келли... - дитя природы, знаете ли, его
непосредственность - прекрасный возбудитель, ну, нечто вроде
психологического допинга для нас, современных обывателей, зашторенных, я
бы сказал, в собственных привычках и неписаных правилах. А Келли... он не
ведает сдерживающих факторов - моральных ли, физических - вы видели его
мышцы? - сам Арнольд Шварценеггер считает их уникальными... по красоте,
кажется. Сознаюсь, я не силен по этой части... всегда отдаю приоритет
мозговым мышцам, если позволите так выразиться... - Седобородый говорил не
спеша, пожалуй, даже лениво, точно выполнял нужную, но неинтересную
работу. Во всяком случае, так могло показаться человеку неискушенному.
Увы, мой журналистский опыт тысячи раз убеждал, что за этим кроется
хитрость, если не подлость или зловещее коварство.
Седобородый предоставил мне редкую возможность молчать и наблюдать,
наблюдать и слушать, скорее даже как бы вслушиваться во внутренний голос
говорившего, что давал наблюдателю больше, чем хотелось хозяину слов. А в
моем положении, когда я не только не догадывался о целях и планах моих
похитителей, но и не представлял, как далеко они готовы пойти в своих
намерениях, всякий намек на информацию был бесценен. Что касается
намерений, то мне было яснее ясного, что многое, если не целиком, зависит
от уровня их знаний о моей информированности в деле, которое явно задело
за живое. Иначе, сами посудите, за здорово живешь похищать журналиста, да
еще иностранца, за которого немедленно вступятся коллеги в разных уголках
земли независимо от политических, религиозных, социальных и прочих
различий, существующих в нашем разделенном границами и предубеждениями
мире.
Но пока ни седобородый Питер, как он представился тогда, перед
