заместителя министра - зампреда Госкомспорта. Начальственного блеска
набраться еще не успел, а отношения наши были всегда дружеские, хотя,
конечно, друзьями мы никогда не были - сказывалась не одна лишь разница в
возрасте (Гаврюшкин, считай, лет на семь-восемь старше), скорее
определяющую роль играл разный подход как к людям, так и к делу, которому
мы служили.
В журналистике Гаврюшкин был не силен. К тому же печатный орган,
который он представлял, и не требовал особых глубин, главное - побольше
слов типа "молодцы", "ледовая дружина", "мужественные ребята", "советский
патриотизм" и т.п. Каюсь, подобными словечками грешил и я, отправляя
очередной опус с какого-нибудь чемпионата мира или Олимпийских игр, но
делал это искренне, потому что знал истинную цену золотым медалям,
достававшимся с каждым годом все труднее и труднее. Спорт становился
молохом, высасывающим запасы нервной и физической энергии из самых
потаенных хранилищ организма.
В молодости человек редко задумывается о старости, а когда ты к тому
же полон сил, молодецкая удаль так и играет, так и кипит в каждой твоей
клеточке, ничто не выглядит чрезмерным во имя того, чтоб подняться на
пьедестал почета и увидеть, как над твоей головой - в твою честь! -
медленно поднимается красный стяг, и стадион встает и аплодисментами
приветствует тебя, одобряя твои усилия. Когда ты на коне и твои портреты
красуются на первых страницах газет, когда ты сам себе кажешься
непобедимым и уверен, что таким и останешься навсегда, нелегко отличить
словесную шелуху от искреннего восхищения, и потому Гаврюшкины оды не
вызывали отпора или возмущения. С годами он превратился в мэтра, с коим
считались в серьезных организациях. Когда же он подружился с одним
высокопоставленным чиновником, не имевшим, правда, никакого отношения к
журналистике, но зато руководившим едва ль не всем физкультурно-спортивным
движением в стране, Гаврюшкин обрел наконец-то так недостававшую ему
административную поддержку. Он просто на глазах менялся, и не к лучшему:
не говорил, а глаголил истины, не терпел малейшего несогласия или
инакомыслия, в образцы спортивной журналистики, ничтоже сумняшеся, возвел
собственные худосочные статьи и пару книжонок, написанных на том же
уровне.
Не знаю, чем я тому обязан, но ко мне Гаврюшкин относился по-прежнему
откровенно дружески. И когда я посетовал, что олимпийский год пропадает,
он понял мое откровение по-своему:
- Не пускай пузыри, Олег. Свет клином не сошелся на американской
Олимпиаде, тем паче я уверен - она у них провалится, помяни мое слово. Что
за Олимпиада без нас и без социалистов, то есть соцстран, они нас
поддержат стопроцентно, никуда не денутся! Вот и гляди, какие получаются
штучки-дрючки! Считал, сколько медалей на Играх достается нынче в среднем
нам и соцам? Две трети! Значит, когда они проигнорировали наши Игры, то
отсутствовало лишь тридцать процентов сильнейших, способных завоевать
медали, а у них - да что там, соберутся второразрядные спортсмены, мираж,
и только. Ладно, это дело решенное. Как ты смотришь, если я похлопочу и
тебя включат в делегацию на сессию МОК в Швейцарию?
- Протестовать не стану.
- Лады, готовься, - Гаврюшкин уловил мое удивление быстрым решением
столь сложного в обычной ситуации вопроса (оказаться в официальной
делегации провинциалу так же трудно, как и нереально, если ты не обременен
"должностью". Ну а какая должность у репортера из республиканской газеты?)
- Не дрейфь, я еду руководителем. - Он самодовольно рассмеялся.
- Ты делаешь просто-таки поразительные успехи. Поздравляю!
- Держись меня, Олежек, не пожалеешь.
Это мне понравилось меньше, потому что никогда не любил, больше того
- не терпел зависимости от кого бы то ни было. Но я смолчал, простив ему
эту бестактность. Если откровенно, я ценил в Гаврюшкине цепкость, умение
быстро мыслить, к тому же он неплохо владел испанским и немецким, что тоже
подкрепляло сильные стороны его характера.
- Можно готовить документы?
- И быстрее, времени - в обрез. Как только возвращусь из Сараево, с
зимних Игр, думаю, что мы выиграем, так сразу в Женеву.
Мы сидели в гостях у Виктора Синявского, отличного репортера и моего
настоящего друга, журналиста глубокого и думающего, самозабвенно любившего
спорт, всерьез заняться которым ему помешала война, куда он, 17-летний
киевлянин с Десятинного переулка, отправился добровольцем сначала в
голосеевские окопы, а затем - в действующую армию, подделав метрику и
сразу повзрослев на два года. Мы сошлись с Виктором еще в Мехико-сити, на
Играх, и, несмотря на значительную разницу в годах, подружились. Два года
назад Виктор, как он сам выразился, сошел с дорожки и перебрался на
трибуну, - его подстерег микроинфаркт, и врачи категорически запретили и
думать о заграничных вояжах на соревнования, где и физически, и
психологически организм работает на пределе.
Гаврюшкин разомлел, хотя выпить был не дурак, - разомлел от
собственного нарождавшегося величия, от сознания приобщенности к "тайнам
мадридского двора", то бишь высоким кабинетам Госкомспорта, где за
закрытыми дверями нового здания на Лужнецкой набережной, доставшегося
спортивному ведомству от Олимпиады-80, вершились судьбы большого и
"малого", как называли здесь все, что не относилось к сборным командам
страны, спорта. Я, признаюсь, не очень-то любил заглядывать сюда, где уже
не витал дух доброжелательства и уважения к спортсменам, что жил в тесных
коридорах и кабинетах прежнего комитета в Скатертном переулке; здесь
холодок касался тебя уже на входе, где милиционер, как трамвайный билет,
вертел в руках твою красную книжицу заслуженного мастера спорта СССР и
вежливо, но настойчиво рекомендовал "связаться" с нужным отделом и
заказать пропуск. Потом ощущение постороннего, незванного гостя, не
покидало тебя до той самой минуты, когда, облегченно вздохнув, ты не
выходил на улицу и оказывался напротив знакомого входа в Лужники.
Если погода выдавалась не дождливая, я непременно заворачивал на
стадион, спешил, как на встречу со старым другом, волнуясь и радуясь, к
бассейну, где стартовал много раз, где познал и радость победы, и, как
говорится, горечь поражения. Здесь иногда можно было встретить
легендарного Леонида Карповича Мешкова, вернувшегося на дорожку с
перебитой на войне рукой и ставшего, вопреки всему, рекордсменом мира,
первым советским рекордсменом мира в послевоенное время. Все еще судил
соревнования Семен Бойченко, чей неукротимый нрав и бездонный оптимизм не
смог "выкачать" ГУЛАГ, куда он попал из-за того же оптимизма и
самоуверенности и слишком вольного, как расценил Лаврентий Павлович,
обращения с Капой, Капитолиной Васильевой, чемпионкой и рекордсменкой
СССР, женщиной неброской русской красоты и с прекрасным рубенсовским
телом. На Капу положил глаз Василий Сталин, она стала его очередной женой,
но тренироваться не бросила. Когда Васильева входила в воду, на трибуне
устраивался молчаливый, насупленный человек в штатском, предназначение
которого вскоре перестало быть секретом: и подруги, и товарищи стали не то
чтоб сторониться Капы, но держались от греха подальше, тем паче после
того, как в автозаводской бассейн - лучший тогда в столице - однажды
заявился и сам Берия, нагло раздевавший своими глазищами пловчих. Лишь
Семен Бойченко, двухметровый гигант, поразивший, кажется, году в 1936-м
парижан, где запросто расправлялся с мировыми достижениями, "красный кит",
преподносивший уроки мастерства признанным чемпионам - ведь до войны мы не
входили в международные спортивные федерации, в федерацию плавания - тоже,
продолжал держать себя с Капой запросто. То ли Василий пожаловался на
"неуважение" к жене со стороны Бойченко, то ли сам Лаврентий Павлович
невзлюбил Семена с первого взгляда, только забрали его, как водится,
ночью; и он долгенько отсутствовал в Москве. О тех годах Семен Бойченко
вспоминать не любил, а последовавшее после оттепели похолодание не
способствовало воспоминаниям. Бойченко умел держать язык за зубами, но это
и отдаленно не напоминало трусость или покорность времени: он просто не
хотел бередить прошлое, предпочитая оставаться все тем же рубахой-парнем,
коим слыл всегда...
- Ты плыви, плыви, крючкотворец, - напутствовал меня Семен Бойченко
перед стартом, держа в своих огромных лапищах секундомеры. - Я твои
десятые зафиксирую, не убоись. Семен Бойченко уважает дерзких! - Почему я
показался ему дерзким, сказать трудно: может быть, после того случая,
когда я выиграл у Вовки Макаренко, официального рекордсмена мира на
двухсотметровке брассом, выиграл тогда, когда ни одна живая душа не
принимала меня всерьез - я только две недели тренировался после внезапного
приступа аппендицита, когда меня отвезла "скорая" прямо из бассейна, прямо
в плавках, накрытого тренировочным халатом? Меня тогда, помню, разобидела
до самого сердца фраза Макаренко: "Ты гляди, гляди, гость с того света, и
себе на старт!"
Я стартовал по первой дорожке, а Вовка на самой престижной, на
четвертой, - длиннорукий, грудь колесом, светловолосый гигант, весь к
кровавых полосах, оставленных безопасной бритвой, коей он выбривался перед
стартом - уверенный в своем успехе (оказалось, что он собирался побить
свой же мировой рекорд). Его встретили такими бурными овациями, что диктор
долго не мог успокоить публику, собравшуюся в лужниковском бассейне.
Пока Макаренко выяснял отношения с плывшим по пятой дорожке Юнаком, я
на финишном "полтиннике" незаметно догнал их и на последнем метре опередил
на одну десятую секунды Макаренко. Судьи долго судили-рядили, мнения
разошлись, кто из нас - я или Макаренко - пришел первым, но авторитет
Семена Бойченко сыграл решающую роль. Мне присудили первое место, и
Макаренко вечером напился и ходил из номера в номер по гостинице "Юность",
доказывая всем, что Романя обманул его, специально усыпил бдительность,
плывя по первой дорожке...
- Ты что заснул, старина? - толкнув меня в бок, спросил Гаврюшкин.
- Нет, просто вспомнил, что не люблю ходить в дом на Лужнецкой
набережной. Чужой он какой-то стал для спортсменов.
- Это ты загнул, чего там - чужой, самый что ни есть родной, не
правда ли, Синя? Откуда люди в заграницу отправляются? С Лужнецкой. Ну и
что - милиционер? Так положено, чтоб... ну, не проходной же это двор -
министерство спорта.
- На Скатертном тоже было министерство...
- Не скажи, старина, - покровительственно-благодушно просвещал меня
Гаврюшкин. - Там жил дух общественной организации, а не государственной.
Не было, что ли, авторитета, ну, помпезность я тоже не признаю, но
солидность в нашем деле прежде всего. Запомни это, Олег!
Я еще был терпелив к Гаврюшкину, наивно полагая, что изменения,
вызванные новым положением бывшего спортивного репортера, носили
поверхностный характер. Я, случалось, успокаивал горячие головы, готовые
обвинять его в зазнайстве, барстве, неуважении к подчиненным, указывая на
положительный характер для нас, журналистов, возвышения Гаврюшкина:
как-никак свой человек в руководстве, это кое-что да значит в
бюрократическом мире министерских кабинетов. Хотя были и настораживающие
моменты, но я никогда не менял мнения о человеке по отдельным поступкам
или словам, а старался разобраться досконально, чтоб не оказаться в роли
необъективного, а еще хуже - предвзятого судьи. В жизни всякое случается,
