прояснилось и я смог подняться, первым делом начал поиски "склада" для
пищи. Увы, в комнате не нашлось местечка, где можно было бы что-то
запрятать. Взгляд, все более растерянный, скорее - потерянный, ввергавший
меня в бессильный ужас, ощупывал комнату и не находил места, которое
послужило б тайником. Стол, накрытый короткой красной скатертью, два
венских стула, кресло на вращающейся ножке, торшер у дивана, два окна,
задраенные ставнями, коврик метр на полтора из ворсистой искусственной
ткани бежевого цвета да массивный диван, явно купленный где-то в
комиссионке, таких нынче не выпускают - давно вышли из моды.
Диван!
Я вскочил как сумасшедший, это была моя последняя надежда. Ломая
ногти, оторвал тяжеленнейший матрац и всунул левую руку в образовавшуюся
щель: там была блаженная пустота.
Диван, моя постель и прибежище, стал и тайником, хранилищем,
позволившим мне выжить.
Едва Кэт покидала комнату, как я принимался за дело, и, когда она
возвращалась, чтобы забрать посуду, на столе оставались крошки, остатки
пищи, кость, если подавалась отбивная. Лишь глубокая пиала с протертым
супом была вылизана до блеска, и поначалу Кэт с недоумением брала ее в
руки. Потом она, видно, догадалась, что жажда, преследовавшая меня, давала
себя знать. Но это не вызвало в ее душе сочувствия, по крайней мере, мои
просьбы - я и на колени бросался, и слова разные проникновенные - ласковые
и угрожающие (тогда она недвусмысленно вытаскивала из заднего кармана
облегающих ее длинные ноги белых джинсов маленький браунинг), умоляющие -
никак на нее не действовали, и воды мне по-прежнему не давали. Что ж, я
мог понять Питера Скарлборо...
Прошло несколько дней, я неукоснительно выполнял задуманное. Пища
регулярно оседала в диване, отчего меня преследовал запах портящейся еды.
Этот запах вызвал подозрение у Кэт, она принюхивалась, но ничего не
обнаружила. У нее не хватило смелости подойти к моему лежбищу. Пришлось
срочно принимать предохранительные меры: я стал обливаться соусами и
вытирать пальцы о рубаху, и без того давно потерявшую свой первоначальный
цвет. Я вел себя все более индифферентно, равнодушно встречая и провожая
Кэт. Уже больше не поднимался, когда она входила, и лениво копался ложкой
(вилку и нож они предусмотрительно исключили из моего обихода) в еде. Чаще
всего я представал перед ней распластанным на диване, уставившись в
потолок. Бормотал бессмысленно, как, по-видимому, казалось Кэт, не знавшей
ни единого не то что украинского - русского слова. А я читал Шевченко:
Тече вода в синї море,
Та не витiкаї;
Шука козак свою долю,
А долi немаї.
Пiшов козак свiт за очi;
Гра синї море,
Граї серце козацькеї,
А дума говорить:
- Куди йдеш ти, не спитавшись?
На кого покинув
Батька, неньку старенькую,
Молоду дiвчину?
На чужинi не тi люди,
Тяжко з ними жити.
Нi з ким буде поплакати,
Нi поговорити.
Сидить козак на тiм боцi -
Граї синї море.
Думав, доля зострiнеться -
Спiткалося горе.
А журавлi летять собi
На той бiк ключами.
Плаче козак - шляхи битi
Заросли тернами.
Иногда меня тянуло на Шекспира. Я впитывал в себя неземные строки,
истинный смысл коих открылся мне только тут, в этой зловещей тишине и
одиночестве. Они не дали мне сойти с ума и поверить, что задуманное мной
удастся:
Быть иль не быть - такой вопрос;
Что благородней духом - покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть -
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти - как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность,
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум, -
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны;
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,
Что охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти -
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, - волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье...
Голова моя теперь была чиста, как стеклышко, и мозг работал чисто,
без помарок, выдавая математически точные решения, едва получал задание
выяснить ту или иную возможность побега. Но, к моему глубокому
разочарованию, выводы его были жестоки и безжалостны: моя затея - оттяжка
во времени, не более. Рано или поздно Кэт или Келли с Питером Скарлборо
обнаружат мой тайник. Тогда они просто возьмутся колоть меня, и тут уж
никакие ухищрения не помогут. Мне было ясно, что Скарлборо зашел в тупик:
человек неглупый, он понял, что у меня действительно нет искомых, столь
необходимых ему бумаг, и я не могу даже под пытками сказать, где он может
их взять. Значит, у него возникла двойственная неопределенность: отпустить
меня по добру по здорову или... или убрать концы в воду. Не мог же он
бесконечно держать меня здесь?
У меня теплилась надежда, что у Питера Скарлборо еще сохранялась
надежда, что я могу оказаться полезным в той сложной игре, которую он
затеял. Если б так...
Кэт теперь жестом заставляла меня оставаться на диване и быстро
расставляла или убирала тарелки с остатками еды. Я понимал ее: от меня
дурно пахло, вид мой, скорее всего, как и запахи, исходившие от грязной,
замасленной одежды, от нечесаной бороды и гривы на голове, от грязных рук
и потных ног, отталкивали и вызывали тошноту. "Вот и прекрасно, девочка, -
удовлетворенно говорил я себе, наблюдая из-под полуопущенных век ее
неподдельные страдания. - И духи, которыми ты обливаешься, входя ко мне,
не помогут. И ты станешь бросаться на Келли, а может быть и на Питера
Скарлборо разъяренной львицей, доказывая, что не в состоянии видеть этого
полусумасшедшего, который разве что только под себя не мочится, бросаться
с требованием избавить от этих испытаний. Но они будут настаивать, чтоб ты
ходила, ходила, милочка, в этот клозет, в эту помойку, ибо никто из них не
захочет подвергать себя таким же пыткам. И они скажут тебе, девочка: все
идет о'кей, еще немножко, и он будет готов, и уж никогда не сможет
выдавить из себя ни слова лишней информации, которая способна выдать их...
И тогда меня можно будет выпускать на свет божий, заодно подбросив прессе
версию о хроническом наркомане, которого никто на выкрадывал, просто
человек занялся тем, чем в его стране заниматься трудно..."
Если б я только знал, как близок был к истине!
Теперь я почти ничего не ел, не считая круто сваренного яйца, потому
что стал опасаться, как бы Питер Скарлборо, желая ускорить мою деградацию,
не стал подмешивать отраву в суп, в мясо, в хлеб. Все шло на свалку, и по
ночам мне чудилось, что подо мной развелись чудовищной величины черви, они
пожрали все запасы и теперь готовятся прогрызть диван и впиться в мое
терявшее силы от голода, но главное из-за буквально сжигавшей меня жажды
тело.
Я устроился спать на полу, и Кэт застала меня в таком положении. Я
пошел ва-банк: если сейчас ворвутся Келли с Питером, моя затея раскроется.
Но ни одного, ни другого, по-видимому, в доме не оказалось. Кэт
несколько раз издали, от двери, окликнула меня, чтоб не сомневаться, что я
еще не отдал богу душу. Кэт, как и всякая женщина, панически боялась
мертвецов.
Я не стал пугать ее, поднялся и, качаясь из стороны в сторону,
двинулся к ней. Она мгновенно, едва не выронив поднос, ретировалась из
комнаты и поспешно защелкнула замок.
Через некоторое время она появилась одна... о чудо!
Я уже привел себя в порядок, то есть улегся, как обычно, на диване и
никак не прореагировал на нее. Кэт с облегчением, это было видно
невооруженным взглядом, поставила завтрак на стол и спокойно удалилась.
В обедо-ужин меня ждала... комиссия - Келли и Питер Скарлборо. Они
ввалились вслед за Кэт и замерли у двери, наблюдая за мной. Я никак не
прореагировал на их появление. Бормоча под нос стихи (о бессмертный
Тарас!), волоча ноги, а я действительно с трудом передвигался - от
недоедания и малоподвижного образа жизни взаперти (увы, физические
упражнения для выживания мне были противопоказаны), я протащился к столу,
равнодушно ткнул раз-другой ложкой в суп, потом отломил кусочек от ломтя
серого хлеба с тмином и, словно змею глотая, стал медленно жевать, моля
провидение, чтоб хлеб не был пропитан той отравой.
Они вполголоса обменялись словами, многозначительно переглянулись,
когда я принялся наливать суп в тарелку со вторым (кусочек темного мяса и
картофельный гарнир). Питер несколько раз за это короткое время инспекции
доставал из кармана пиджака носовой платок, по-видимому, надушенный,
потому что я заметил, как глубоко вдыхает он через ткань. Что ж, атмосферу
в моей темнице и впрямь праздничной не назовешь.
Они не пытались заговаривать - понаблюдали за моим поведением и
скорее всего остались довольны.
Едва мягко защелкнулся замок, как я со всей доступной резвостью
слетел со стула и кинулся к двери. Но уловил лишь обрывок фразы,
произнесенной Питером Скарлборо: "...дня, и он будет готов окончательно".
Значит, через "два-три" дня они приступят к завершению неудавшейся
операции? Что стоит за этим, чем грозит мне их ревизия, какие планы
вызрели в этих головах?
Завтрак застал меня врасплох: проведя ночь без сна, я уснул буквально
перед появлением Кэт. Это и сорвало мои планы. Кэт привычно расположила на
столе еду, поставила термос, предварительно зачем-то с силой встряхнув
его.
Она вышла, прежде чем я оторвал голову от подушки.
Жажда туманила сознание. Термос с двумя стаканами воды был оазисом в
бесконечной раскаленной пустыне. Я готов был ползти к нему, сбивая в кровь
руки и душу, и был момент, краткий миг помрачения, когда моя рука взялась
за термос и поспешно наполнила стакан. Сквозь стекло я чувствовал, что
вода и отдаленно не напоминала кипяток - едва-едва теплая, и это только
подхлестнуло мое желание.
Один глоток, всего один глоток, и я поставлю стакан на стол!
И по сей день не могу ответить, как сумел удержаться от трагического
шага, как, поднимая страшно тяжелые ноги, - было такое ощущение, будто к
ним привязали пудовые гири или якоря, - я дотащился до туалета и с размаху
швырнул стакан в унитаз. Жалобно звякнуло разбитое стекло. Холодная
