"не навреди!". Ведь его обязан исповедывать каждый врач!
- Вполне согласен с вами. Но давайте рассмотрим вопрос, если
позволите, с черного хода. Я отказываюсь от подобных работ, сколько бы мне
не предлагали за них. Но найдется ученый, без обиняков и угрызений совести
способный взять любой заказ. Ведь, согласитесь, неглупых людей немало, не
один Мишель Потье способен сосредоточиться на проблеме и решать ее. Ответ
однозначен, как вы понимаете. И что тогда мы имеем? Новый тест, который
держится в секрете, на его основе разрабатывается технология применения
допинга, и он работает, этот ускоритель, приносит бешеные дивиденды
вкладчику. Да, рано или поздно наступает момент разоблачений, но вкладчик
уже стократно вернул вложенные денежки и готов финансировать новую
разработку. Вот вам и готовый конвейер. Потому-то я и берусь за
исследования, это дает возможность раньше других раскрывать секрет...
Не скажу, что разговор мне пришелся по душе. Воспитанный на черном и
белом, я не признавал компромиссов, и это была не только моя личная беда.
Большинство из нас лишь теперь начинает избавляться от прямолинейности,
что завела нас в тупик не в одном нравственном плане...
Кожей, внутренностями я улавливал, чувствовал правоту Мишеля Потье,
но принять его правду не мог. Хоть убей!
Пожалуй, от крупных разногласий нас спасло то, что мы прибыли на
место, и Мишель минут двадцать кружил по узким улочкам поселка, пока нашел
местечко для парковки у ресторана под названием "Сломанная лыжа", что
подтверждалось натуральной сломанной лыжей "Кнайсл", укрепленной над
входом.
- Это как раз то, что нам нужно, - радостно произнес Мишель. - Тут мы
и поужинаем, если не возражаете. Впрочем, стоянка возможна лишь с
непременным условием принятия пищи в этом уютном заведении, я бывал здесь
и пробовал кухню, вполне прилично...
Да, Мишель Потье, как выяснилось, знал толк не в одних химических
препаратах. Легкий и гибкий, с отлично накачанными ногами, позволявшими
ему мячиком скакать на "стиральной доске", как окрестили мы участок склона
длиною метров в двести, где ветер намел параллельно идущие друг другу на
расстоянии метра высокие валы и где я поначалу осторожничал, дугами
преодолевая препятствия. Мишель же катался с такой самозабвенной лихостью,
что я невольно испытал к нему чувство искреннего восхищения.
Я шел за ним как привязанный, но когда гора провалилась вниз почти
90-градусным уклоном, правда, закатанным и зачищенным ретраками до чистоты
полированного стола, отстал. Меня к тому же беспокоило правое крепление:
только почти до упора вывернув стопорный винт переднего "маркера", нам
удалось втиснуть ботинок. Опасения были не напрасными - свалиться на
скорости, потеряв лыжу, было равносильно получению серьезной травмы -
хорошо, если не перелом.
Но постепенно Мишель своим азартом захватил меня, я все реже впивался
взглядом в крепление, а все ближе держался за лидером, почти настигал его.
Но в последний момент, когда я готов был выскочить вперед, каким-то
неуловимым финтом Мишель умудрялся резко увеличить скорость, и только
белый, клубящийся "хвост" снега хлестал меня по ногам и бил в лицо снежной
крупкой.
...Вечером мы обедали в "Сломанной лыже", где при входе нужно было
снимать обувь, и мы ступали в шерстяных носках по высокому и мягкому ковру
и нашли местечко у трещавшего и стрелявшего камина и еду - незамысловатую,
главным блюдом которой был знаменитый швейцарский фондю на раскаленной
сковороде. Я поначалу отнесся к этой огнедышащей пузырящейся массе с
опаской, но Мишель показал, что бояться нечего, и блюдо мне понравилось,
потому что там было много швейцарского сыра и специй, и все время хотелось
запивать густым красным вином, и голова вскоре стала легкой, и весь мир
был твоим.
Дорога в Женеву промелькнула незаметно, мы болтали, почти не умолкая,
и темы получались самые разные: мы говорили о лыжах и француженках,
комментировали последние шаги Белого дома и президента Рейгана - он
одинаково не нравился нам обоим; потом Мишель объяснял, почему он
холостяк, и я кивал в знак согласия головой, а сам вспоминал свою Натали и
рассказывал ему, как похитил ее в Карпатах из-под носа у слишком
самоуверенного парня, и Мишель одобрительно кивал головой. Из
стереодинамиков накатывался вал за валом симфоджаз, и все было прекрасно,
лучше не бывает, и ты понимал, что жизнь действительно замечательна.
Мы простились у "Интернационаля", Мишель Потье обнял меня, и мы
прижались друг к другу, точно были знакомы тысячу лет.
- Будешь в Женеве, непременно звони, - сказал Мишель.
- А ты, когда в Москву заедешь, дай знать, я примчусь и увезу тебя в
Киев, а ежели зимой - завалимся в Карпаты, в Славское! Там у меня есть
собственное шале - у самого подъемника, ты оценишь, что это такое!
- Вот что, Олех, - разом меняя тон, тихо, без только что плескавшихся
эмоций, сказал Мишель Потье, - я, кажется, близок к фантастическому
открытию. Если подтвердится моя версия, то я смогу стопроцентно
доказывать, принимал ли человек когда-либо - даже через двадцать лет! -
наркотики, допинги или нет. Это, поверь, будет переворотом в мировой
науке! И нужен для этого будет всего-навсего один-единственный
человеческий волосок...
- Что ж ты молчал, Мишель!
- Я сказал тебе первому и верю, что ты будешь помнить об этом и
никому не расскажешь, пока не разрешу, да?
- Да, Мишель, хотя ты поставил меня в тяжелое положение. Ведь я
газетчик, а это такая потрясающая сенсация!
- Для меня она может обернуться смертью...
- Ты шутишь, Мишель!
- Увы, я знаю, с чем и с кем имею дело. Но не отступлюсь от своего,
чего бы это мне не стоило. Прощай, Олех, мне было тепло (он так и сказал -
тепло) с тобой и жаль, что ты живешь так далеко. Ежели что понадобится...
Я обернулся в дверях и проводил взглядом красные габаритные огни
потьевского "Рено", и мне почудилось, что Мишель тоже обернулся и смотрит
назад и машет мне рукой.
"Счастья и удачи тебе, Мишель!" - суеверно пожелал я ему про себя.
В номере разрывался звонок.
- Где ты пропал? - прорвался голос Гаврюшкина. - Забредай-ка, я в
нашем торгпредстве бутылку взял.
- Извини, устал смертельно. Ноги не держат. Спать буду.
- Как знаешь, вольному воля... А закуся у тебя нет? - поинтересовался
он напоследок - в этом был он весь, Гаврюшкин, страстный любитель выпить
на шару, то есть за чужой счет. Что это с ним стряслось - приглашает на
водку? Видать, поход на рынок уцененных товаров выкрутился успешным. Ну,
да бог с ним...
- Сухой корочки не сыскать...
10
Я потерял счет времени с тех пор, как мы возвратились в Лондон.
Утро в комнате с наглухо задраенными окнами, без часов и телевизора,
где время тонуло в вязкой, как смола, тишине, куда не проникали
посторонние звуки, определялось появлением Кэт, приносившей завтрак.
Она молча, не глядя на меня, расставляла на овальном столе в центре
комнаты осточертевший набор: сваренные вкрутую два яйца, несколько
ломтиков подрумяненного, почти прозрачного бэкона, две горячие гренки и
чай с "парашютиком" - так нелюбимым мною напитком из-за запаха бумаги,
вызывавшем у меня отвращение.
Я давно не брился, зарос жесткой щетиной, волосы кучерявились на
затылке, гребня не было, ну, да это мало меня трогало. Лишь по косым,
брошенным исподлобья взглядом Кэт, по ее реакции - не то плохо скрытой
брезгливости, не то жалости, смешанной с брезгливостью, догадывался, как
выгляжу. Спал в рубашке, только без галстука, и в брюках, давно
превратившихся в пузырившиеся на коленях штаны, носки не снимал, как,
впрочем, и не одевал ботинок, валявшихся у входа.
По ночам в темноте на грудь наваливалась черная скала, грозившая
задавить, и я перестал выключать настольную лампу. Теперь она горела
круглые сутки.
Ни Келли, ни Питера Скарлборо после той схватки я больше не видел:
они растворились в тишине, и я сомневался, а существовали ли эти типы
вообще. Со мной происходили странные вещи: внезапно наползала липкая
пелена, туманившая сознание, - я ощущал ее так осязаемо, что меня
охватывал ужас от того, что невидимые черви пробрались ко мне в голову и
плетут-переплетают извилины, наподобие вятских кружев; чем больше я
сосредоточивался на этой мысли, тем реальнее слышал звуки шевелившихся
мозгов; пелена так же внезапно исчезала, и холодная, чистая и острая мысль
заставляла оглянуться вокруг. В одно из таких просветлений я вдруг
осознал, что химию они мне приносят с горячей водой для чая. Стоило мне
выпить стакан-другой, а жажда постоянно мучила меня из-за того, что еда
почти сплошь была соленая - соленый бэкон, подсоленные гренки,
пересоленное мясо и соленый суп, как меня охватывала апатия и сонливость.
Ни соков, ни воды мне не давали, а на мои просьбы Кэт не откликалась.
Тогда я стал пить из туалета, спустив предварительно воду, но они
догадались и перекрыли вентиль крана. Теперь Кэт, появившись в
комнате-темнице и поставив поднос с едой, отправлялась в туалет и сливала
бачок, что каждый раз воспринималось мной как пощечина.
В то утро, едва Кэт выскользнула из комнаты и дважды щелкнула ключом
с противоположной стороны, оставляя меня одного, я обшарил свою довольно
просторную комнату, ванную, туалет. Я искал местечко, куда можно было бы
выбрасывать соленую пищу, но так, чтоб Кэт ничего не заподозрила. Яйца
буду съедать, суп, если дадут, - тоже, все же какая-никакая жидкость,
бэкон же, хлебцы, рыбу или мясо, попадавшиеся в обедо-ужин (кормили меня
дважды в день), нужно было куда-то прятать - прятать так, чтоб ни крошки,
ни кусочка не оставалось. Я должен демонстрировать отличный аппетит. Чай
решил заваривать прямо в термосе, демонстрируя таким образом желание
выпить все до дна. Настойку же затем выливать в туалет.
Если я не проделаю эту работу, они превратят меня в животное, и тогда
никаких надежд, старина, на спасение не будет.
Жажда становилась все невыносимее. Я ощущал, как взрывались мои
мозги, требовавшие уже привычного успокоителя. Я испытывал почти
неодолимое желание выпить пару глотков чаю и поспешно бросил пакетик в
термос, взял стакан и...
"Остановись! Это - конец!" - чей-то приказ удержал мою руку. Я с
трудом разжал пальцы.
Но в следующий миг какая-то горячая, обжигающая волна захлестнула
меня с головой, и я поспешно схватил стакан, плеснул из термоса,
разбрызгивая на скатерть коричневатую жидкость, что еще вчера доставляла
мне такое умиротворение.
Едва успел удержать руку, поднесенную ко рту. Чтоб не подвергать себя
новому испытанию, а я не был уверен, что смогу совладать с собой еще раз,
выбежал в ванную и вылил чай в раковину. Меня мутило от жажды, от
страшного желания получить успокоение; сознание исчезало, но, тем не
менее, в моменты просветления я догадался тщательно вытереть коричневые
капли на белом фаянсе - до последнего пятнышка. "Парашютик" же втолкнул в
горлышко термоса.
Яйца я съел, давясь и с трудом удерживая рвоту, рвавшуюся наружу. Мне
было чудовищно плохо, и, не вылей чай, я вряд ли смог бы удержаться.
Больше того, я кинулся назад в надежде обнаружить хотя бы пару глотков
напитка, без которого моя жизнь казалась бессмысленной. К счастью,
раковина блистала первозданной чистотой, как бриллиант.
Какое-то время я сидел не шевелясь. Когда сознание немного
