расходились мнения - будет ли СССР участвовать в Играх или постарается
мстительно использовать их в "пику" американцам, подпортившим спортивный
праздник в Москве; и хотя официальная Москва хранила молчание, лишь время
от времени обрушиваясь на Олимпиаду-84 градом обвинений в
коррумпированности и продажности организаторов, неустроенности быта
будущих участников Игр, в утрате истинно олимпийского духа и еще во многом
другом, увы, не в лучшем духе, к сожалению, воцарившемся в отношениях двух
сверхдержав с того самого момента, как в декабре 1979-го наш "ограниченный
контингент" вкатил на танках в Афганистан. Начало печальной эпохи я
почувствовал на себе, когда летел в США на Олимпийские Игры в Лейк-Плэсид,
и тот полет для меня и для моих товарищей и коллег, приглашенных в
качестве почетных гостей, для почти двух сотен советских людей, входящих в
так называемую "олимпийскую семью", едва не стал последним из-за
злонамеренного вывода из строя диспетчерского компьютера в аэропорту имени
Джона Кеннеди в Нью-Йорке. С той Олимпиады мировой спорт пошел, как
говорится, вразнос: наше великодержавное упрямство, подогреваемое людьми,
коим по их государственному положению следовало бы проявлять мудрость и
терпение, терпение и мудрость, торопились, словно боясь опоздать и не
высказать, не выплеснуть на "супротивника" мыслимые и немыслимые
обвинения, а заодно приукрасить, "подчистить" собственные, далеко не
лучшие дела и решения. Писать об олимпийском спорте становилось все
труднее. Требовались или панегирики советскому спорту и спортсменам, или
черная краска, коей метилось все, что относилось к "их растленному
профессиональному, лишенному человеческого лица гладиаторству".
Развернув "Эль Сол", предупредительно протянутую мне Хоакином,
устроившимся рядом со мной за одним столиком в ложе прессы Олимпийского
стадиона, я принялся ждать.
- Посмотри! - отвлек меня Хоакин.
С первой полосы, занимая чуть не всю верхнюю половину, глядел снимок,
на котором, дружески обнявшись, со вскинутыми вверх руками, где пальцы
были сложены на манер буквы "V", что должно было обозначить на
общепринятом международном языке жестов победу, улыбались американский
спринтер Джон Бенсон и наш Федор Нестеренко. Хоакин быстро перевел
текстовку с испанского: "Они говорят друг другу и всем остальным в мире -
мы отличные парни, мы хотим выступать на Олимпийских играх!"
- Хорош этот Бенсон, - сказал я Хоакину. - Красавец! Сколько мощи в
его теле!
- Я слышал, что Бенсон пообещал побить мировой рекорд!
- Это будет фантастика. Впрочем, на этом стадионе уже случались
фантастические вещи. Во-он там, в секторе для прыжков, в шестьдесят
восьмом улетел на 8.90 Ральф Бостон. Я до сих пор помню выражение лиц
ребят, кто состязался с ним. Они были конченные люди. Просто конченные, и
соревнования на этом для них завершились. Кончились они тогда и для моего
приятеля, за которого пришел поболеть, для Игоря Тер-Ованесяна. А ведь он
был готов, как готов!
- Ты, наверное, слышал, что Джон Бенсон потребовал полмиллиона
долларов за участие в Кубке?
- Больше того, сидел на пресс-конференции, где он подтвердил эту
новость. Правда, оговорился, что деньги пойдут в кассу национального
легкоатлетического Союза.
- Да, нынче никого в спорте не удивишь деньгами, но то ведь -
профессионалы, а Бостон - любитель.
- Если деньги пойдут на развитие спорта, такой поворот событий можно
лишь приветствовать. Хуже другое: в погоне за такими деньгами спортсмены
будут готовы на все...
Странные вещи начали происходить и в нашем спорте, размышлял я.
Незаметно, без громких планов и заявлений, без деклараций и объяснений
происходила смена людей и настроений, менялись ценности и ориентиры.
Постепенно исчезали с переднего плана те, чей вклад в отечественный спорт
был бесспорен и чей авторитет на международной арене незыблем; им на смену
приходил новый тип тренера - эдакий жизнерадостный, самоуверенный, волевой
бодряк, не гнушавшийся никакими средствами для достижения цели; в
кабинетах рассаживались функционеры, нередко без специального образования,
единственным достоинством оных была прямая комсомольская дорога и умение
держать нос по ветру; все чаще случались в спортивной среде происшествия
из разряда криминальных, но они по-тихому, по телефону гасились, если
спортсмен нужен был сборной или клубу; постепенно перестали даже
вспоминать о тех счастливых временах, когда существовали руководители,
беспокоившиеся о будущем известных чемпионов и рекордсменов, - теперь же
чаще двери напрочно закрывались перед "бывшими". Те спивались, попадали в
тюрьмы, становились своими в мясном ряду. Нередко чемпионы и рекордсмены
вынуждены были давать взятки тем, кто определял состав команд, выезжавших
на международные состязания, ибо каждый такой вояж позволял улучшить
финансовое или материальное положение. Глухо, в своем кругу, заговорили о
допингах, что стали если не бичом нашего спорта (как-никак, он все же
передовой, социалистический), то серьезной проблемой для самих тренеров и
участников - терялся смысл тяжких тренировок и самоограничений, дома ведь
по-прежнему о допинг-контроле лишь пустословили. Робкие голоса
обеспокоенных тонули в бодром хоре чиновников, славящих наши, то есть
свои, непреходящие достижения и успехи, блестящие настоящим созвездием
золотых олимпийских и мировых медалей. Ордена и премии, звания становились
все более надежной и непроницаемой ширмой, за которой влачил жалкое
существование массовый спорт, столь престижный и процветавший в первые
послевоенные годы, когда энтузиазм и вера в светлое будущее творили
поистине чудеса. Тонули в беспамятстве Виктор Чукарин и Владимир Куц,
Надежда Коняева и Иван Богдан, Яков Куценко и Георгий Жилин, десятки
других, чья верность и преданность спорту, чей опыт и слава оказались
никому не нужными, более того - от них старались избавиться, потому что
они напоминали о добропорядочности, честности и чистоте спорта. Это были
теперь вредные качества, способные помешать оболваниванию мальчишек и
девчонок, кои беспрекословно должны были выполнять указания тренеров.
Вот такие невеселые и не соответствующие моменту - яркое жаркое
солнце, трибуны словно огромный разноцветный цветник, голубой дирижабль с
желтыми буквами на борту "Кэнон", оркестр, настраивающий инструменты,
возбужденные, радостные участники парада открытия Кубка Америк, толпящиеся
у восточного прохода, общее ощущение праздника - мысли омрачали мое
настроение.
И припомнился мне подобный жаркий предвечерний час на этом стадионе,
и Владимир Куц, рядом с которым я чувствовал себя мальчишкой, хотя уже и
сам немало чего познал в спорте, - располневший, гордый - он был почетным
гостем Олимпиады-68, - и в то же время какой-то потерянный, чужой в этом
таком привычном, казалось бы, для него мире. Он жил в самом шикарном и
престижном отеле в Мехико-сити, на пассео де ла Реформа, за ним был
закреплен персональный автомобиль и открыт счет в ресторане. "Черт, не
привык пить в одиночку, - признался он мне, поморщившись, словно от зубной
боли. - Сидишь, как кукла, за огромным столом, вокруг тебя метрдотель и
официанты вращаются и чуть ли не в рот заглядывают, стульчик
отодвигают-пододвигают, а на лицах у них записано неподдельное уважение...
поверь, научился разбираться, где тварь, а где друг. Что будет кушать
синьор Куц? Что изволит выпить - виски или джин, а может быть синьору Куцу
по душе "Наполеон"? Поверишь, чуть не подавился коньяком. Плюнул, да
поднялся в номер, вытащил из чемодана бутылку родной "московской" и без
закуси... Ты мне скажи, что же это происходит? Мексиканцы, оказывается,
помнят Куца, а дома... дома каждая тварь лезет в твою душу грязными
ручищами или того хуже - очередную анонимку читают-перечитывают, с кем это
Куцева жена спала, рога ему наставляла. А когда я открыл им, кто пасквили
строчит, пожурили слегка ту сволочь, да отпустили... Догадываюсь, не
дурак, был в душе у них праздничек: как же - Куца, о котором писали как о
железном, стальном, уязвили, принизили. Вот только не понимают они, что,
унижая Куца, убивают доброту и человечность в самих себе, и рано или
поздно, но хлебнут и они горя - от своих же воспитанников, от таких же,
как они сами, но только занимающих верхние кабинеты..."
Мне было неуютно от этого монолога, от уязвляющих самую душу слов,
больно за человека, глубоко и искренне мной чтимого, за ВЕЛИКОГО КУЦА. Я
терялся в догадках, как вести себя и что говорить. Но Куц сам поспешил мне
на помощь. "Ты мне ничего не отвечай, не нужно! Если согласен, промолчи,
если не согласен... тоже промолчи. Мне сегодня как-то не по себе на этом
празднике. Вот если б ты со мной в гостиницу, да рядышком за стол, чтобы
не с тенью рюмкою чокнуться, а?"
Сколько лет минуло, сколько воды утекло, а по сей день сердце жалость
жмет, что отказался, не поехал с ним, а ведь мог - уже закончил выступать
и твердо решил, что после Игр завяжу со спортом окончательно. Уж очень
принципиален был тогда - не пил даже после стартов - и эгоистичен: себя
любил, свое спокойствие и внутреннее самодовольство. А Куц посмотрел на
меня не то чтоб с осуждением, нет, с какой-то душевной болью, с обидой,
что ли, но не на меня - на самого себя. И от этого мне было еще горше.
Больше мы с Володей не встречались, и когда он нелепо (нелепо ли?)
погиб, мне стало совсем худо, потому что часто после Олимпиады думал я,
как бы хорошо было вновь повидаться и навсегда снять ощущение вины перед
ним. Кто это там сказал: завтра - уже поздно?..
...В тот вечер Джон Бенсон превзошел самые смелые ожидания. Бег его
был так стремителен, так красив в своей мощи, что вместе со стадионом мы с
Хоакином вскочили на ноги и орали, и рукоплескали смельчаку, бросившему
вызов будущему, - его результат был поистине фантастичен, он не
укладывался в сознании. Но ведь и впрямь - все человеку подвластно!
Я уже тогда обратил внимание на пресс-конференции на двух молчаливых
крепышей, следовавших за Джоном Бенсоном как тени.
- А чему удивляться? - прокомментировал Хоакин. - У таких, как Джон
Бенсон, немало покровителей, ведь этот гигант - мешок с деньгами.
- Неужто так богат? - усомнился я.
- На его имени создаются богатства, это факт.
6
Вскоре мы уже катили по дороге N_24, что вела в Шотландию, в
Эдинбург, как я смог прочесть на вспыхнувшем под светом фар придорожном
щите... Впрочем, Питер и не скрывал: наш путь - в Шотландию. Правда, он не
удосужился объяснить, зачем мы несемся туда, к тому же - ночью.
Пожалуй, только теперь, прикорнув в уголке кабины и закрыв глаза, я
почувствовал опасность. Ну, вот скажите вы, нужно было просидеть взаперти
столько дней, чтоб наконец-то сообразить, что дела не так уж и хороши и
возможны любые неприятности, если под оными понимать бесследное
исчезновение и не на время - навсегда?
По логике вещей мне следовало обеспокоиться чуть раньше, едва только
я оказался в руках этих людей. Но, не поняв их намерений, не мог осознать
и глубину опасности. По натуре я холерик, однако не люблю паниковать и
терять себя в крутых ситуациях. Наоборот, чем сложнее и запутаннее
выглядела ситуация, тем холоднее и рассудочнее начинал работать мозг, тем
четче и определеннее поступали команды к действию. Было бы глупо
утверждать, что внезапный захват в самом центре Лондона, можно сказать,
