Он поднялся, когда мы направились к нему, открытая улыбка высветила
ровные, как у голливудской кинозвезды, белые зубы, глаза смотрели прямо,
приветливо. Я подумал, что он похож на типичного американца, и не ошибся.
- Майкл Дивер, - представился он.
- Олег Романько.
Он с силой пожал мою руку.
- Наверное, я видел вас в Мехико-сити, на Играх, - сказал он. - Я не
пропустил ни одного финала по плаванию. Был там в составе американской
делегации, помощником олимпийского атташе. К тому же сам - бывший пловец,
правда, до Олимпиады мне добраться не посчастливилось. - Я догадался, что
Серж успел дать мне исчерпывающую характеристику и таким образом упростил
ритуал знакомства. - Что будете пить? Виски, коньяк?
- Спасибо. Сержу, насколько я в курсе дел, коньяк надоел еще во
Франции, потому ему - виски. Мне - баночку пива.
- О'кей. И кофе!
- Мистер Казанкини много рассказывал мне о вас, - сказал Майкл Дивер
и сделал легкий наклон головы в сторону Сержа. - У нас с вами, мистер
Романько, есть общая тема - Олимпийские игры, олимпизм и все, что связано
с "олимпийской семьей". Поэтому я согласился с предложением...
- ...просьбой, - уточнил Казанкини.
- ...просьбой мистера Казанкини, - поправился американец, -
рассказать вам о некоторых аспектах современного олимпийского движения, я
так думаю, вам малоизвестных. Нет-нет, я никоим образом не намерен умалить
ваш опыт, но, поверьте, об этих делах знают или догадываются немногие...
- Я весь внимание, Майкл. Вы позволите называть вас так... запросто?
- Буду вам признателен. Итак, речь идет о существующем заговоре
против олимпизма. Олимпизма в том изначальном смысле, коий был заложен в
него древними греками и возрожден Пьером де Кубертеном. Я в Мехико
представлял не НОК США, хотя и работал под его крышей, а Центральное
разведывательное управление, и задачи передо мной ставились несколько в
иной плоскости, чем ставят тренеры перед спортсменами. Хотя было и кое-что
общее: они хотели выигрывать золотые медали, я же стремился кое-что
выиграть в политической игре. Преуспел ли я там, не мне судить. Но мое
начальство достаточно высоко оценило мои труды... Увы, я подвел ожидания и
сошел с их корабля...
- Как это следует понимать, Майкл?
- В прямом смысле. Сразу после Игр в Мехико я отправился не в
Вашингтон, а сел в порту Веракрус на корабль и... с тех пор путешествую по
миру. Я собираю свидетельства и свидетелей, чтобы подтвердить мое
заявление о существующем заговоре против Игр. Я неоднократно выступал с
разоблачениями усилий, предпринимаемыми в этом направлении некоторыми
странами, слишком близко к сердцу принимающими поражения своих спортсменов
от русских, от восточных немцев и других. В первую очередь, это исходит от
влиятельных кругов моей страны...
- Мне попадались некоторые ваши статьи, Майкл, и я рад познакомиться
с их автором. Я могу записать интервью с вами?
- Увы, я не готов для серьезной беседы. Я здесь проездом, а рукопись
своей новой книги, как и документы, добытые мной в последнее время,
особенно после Игр в Лос-Анджелесе, храню, как всякий уважающий себя
американец, в банке... В одной нейтральной стране, так скажем... Я готов
буду поделиться с вами некоторой информацией или даже дать вам экземпляр
рукописи - публикация в вашей прессе, право же, будет стоящей рекламой.
Месяца через два, о'кей?
- Мне не выбирать, Майкл. Через два месяца, так через два месяца...
Как это организовать?
- Вы не собираетесь быть в Европе?
- Возможно, в конце ноября в Лондоне, если наш футбольный клуб выйдет
в одну восьмую Кубка Кубков...
- Вы мне тогда дайте знать! Вот по этому адресу и на это имя. - Майкл
Дивер быстрым, красивым четким почерком написал несколько слов на листке в
блокноте, вырвал и отдал его мне. - Я буду неподалеку, в Париже, и смогу
прилететь на денек в Лондон. К тому времени с легкой руки и с помощью
мистера Казанкини моя книга уже будет, как говорится, испечена...
- А, понимаю, беседа со мной - дань мистеру Казанкини.
- В определенной степени. Хотя такая встреча полезна и для меня. Моя
цель - привлечь как можно более широкое внимание мировой общественности к
опасности, нависшей над Играми. Ведь теперь объединились самые черные силы
- политика, бизнесмены и мафия. Мне страшно даже подумать, что они
способны натворить с этим едва ль не самым прекрасным в это критическое
время творением человечества! Допинги, наркотики, подкуп спортсменов...
- Жаль, что мы не можем сейчас побеседовать на эту тему.
- Я привык подкреплять свои слова документами. Я это сделаю, обещаю
вам. Кое о чем вы сможете рассказать первым, потому что даже я не решусь
обнародовать некоторые факты... Только у вас в стране, которая является
гарантом чистоты Игр, ее традиций и идей, это возможно! - с пафосом
закончил Майкл Дивер.
Я молча кивнул головой в знак согласия, а про себя подумал, что, увы,
многое из того, что отравляет большой спорт на Западе, быстрыми темпами
проникает и в наш отечественный спорт. Но разочаровывать Майкла Дивера не
хотел...
Когда я попал им "под колпак", затрудняюсь сказать. Возможно, уже в
Хельсинки, но, вероятнее всего, они вычислили гостиницу, забронированную
для меня из Москвы, хотя найти приезжего в десятимиллионном Лондоне - с
его сотнями отелей, больших и малых, среди миллионной толпы гостей,
съезжающихся и слетающихся со всех пяти континентов, - даже в местных
условиях непросто. И то обстоятельство, как безошибочно они вышли на меня,
словно их человек контролировал мои передвижения, начиная с
Брест-Литовского, то бишь проспекта Победы, от низкорослого и безнадежно
устаревшего здания "Радянськой Украины", где на шестом этаже, окнами на
злосчастные трубы "Большевика", располагался мой кабинет, наталкивало на
мысль, что я оказался, вольно или невольно, владельцем тайны, которую они
стремились заполучить во что бы то ни стало.
Я не наивный юнец, чье прекраснодушное и чистое отношение к спорту
накануне Олимпиады в Монреале послужило толчком, заставившим меня здраво,
без иллюзий, вглядеться в явление, известное ныне под названием "Большой
Спорт". В мои годы, то есть тогда, когда я сам выходил на старт, побеждал
или терпел жесточайшие поражения, но не распускал нюни, а наоборот -
сцепив зубы, таранил и таранил непокорную жесткую воду в бесчисленных
бассейнах Киева, Москвы, Ташкента и Ленинграда, Львова и Днепропетровска,
и еще везде, где были 25- или 50-метровые ванны, наполненные то теплой, то
холодной водой, с этим было проще и понятнее. Мы получали госстипендии, а
за них расплачивались здоровьем, легковесными дипломами об окончании
вузов, семейными неудачами и алиментами, больным самолюбием и
неприспособленностью к повседневным заботам, кои обваливались на нас, едва
мы покидали спорт. Что и говорить, не всем повезло, кое-кто так и остался
навсегда в тех звездных мгновениях удач, и вот уже нет-нет, да прилетит
черная весточка о человеке, с коим ты прожил бок о бок годы, лучшие годы,
и ты, ворочаясь без сна, слышишь его угасшее дыхание, видишь лицо, глаза,
губы, но слов нет и быть не может, потому что ты не спишь, а грезишь
наяву. А это только во сне мы разговариваем и слышим друг друга...
Если не кривить душой, то следует сказать, что история с Виктором
Добротвором, о которой вы наверняка слышали, о ней много писалось, по ТВ
показывали документальный фильм о процессе над теми, кто убил Виктора и
кто пытался сплести лапти и мне, Олегу Романько, бывшему олимпийцу,
рекордсмену и чемпиону, как говорится, а ныне репортеру "Рабочей газеты",
не напугала меня, нет. Просто я пообещал Наташке "умерить пыл" и не
забывать, что главное мое дело - писать репортажи с футбольных матчей или
хоккейных чемпионатов, Олимпийских игр, брать интервью у победителей,
рассказывать читателям, почему в Штатах, где, как известно, царит
капитализм, то есть человеконенавистнический строй, и в подметки нашему
передовому, социалистическому, человеколюбивому не годится, массовая
физкультура существует на деле, а не в бравых отчетах спортивных
функционеров, придумавших липовое ГТО и теплые местечки для себя да своих
"номенклатурных" протеже. За сии откровения меня не раз и не два серьезно
предупреждали, правда, сначала по-отечески. Потом, когда я не принял
правила их игры, попытались забрать партбилет, которым я дорожил и до сих
пор дорожу. Эта затея им почти удалась, и организаторы психологического
марафона уже потирали руки, тем паче что одному из них еще в самом начале
я без обиняков выложил свое мнение о том, что таких, как он, следовало
расстреливать еще в 1956 году, когда начали раскручивать сталинские дела.
Он тогда, помнится, озверел, и мое персональное дело превратил в дело
собственной чести. Ну, не мне вам рассказывать, на что способен гомо
сапиенс, когда дело касается его неприкосновенной личности.
Впрочем, было и быльем поросло. Ты, старина, писал и пишешь правду,
нравится кому-то это или нет. Но согласись, что и организаторы твоего
"дела" не бедствуют: тот, кого ты рекомендовал "по совокупности" к высшей
мере еще в 1956 году, спокойненько прогуливается с персональной пенсией в
кармане - со всеми благами, кои положены ветеранам Великой Отечественной,
хотя всю-то войну отсиделся на Дальнем Востоке, в управлении НКВД или МГБ,
как это ведомство тогда называлось. Иногда мы сталкиваемся с ним нос к
носу - он все такой же барственный и ветеранистый...
Но вернемся к моим делам, нынешним. Я действительно, увлекшись
предложением Майкла Дивера, даже отдаленно не мог предположить, в какие
перипетии попаду, потому-то с чистым сердцем дал слово Наташке, моей
Натали, моему доброму ангелу-хранителю, вытащившему почти что из
смертельной петли, которую уж готов был затянуть на моей шее один знакомый
бандит.
"Никаких приключений, - совершенно искренне пообещал я Наташке,
прощаясь в Борисполе, - по крайней мере, в нынешнем году! Да ты сама
посуди: мне передадут рукопись, ты понимаешь, что это значит?! - рукопись
книжки, что выйдет в свет в январе, я же говорил тебе, что в Лондоне
объявлен день ее общественного представления, - ну, там прием с
леди-джентльменами, с виски и шампанским, с автором в белом смокинге и
прочими атрибутами... а у меня будет рукопись, да еще с авторским
разрешением использовать в нашей прессе страницы, которые не увидели свет.
Да я просто себя перестал бы уважать, не ухватись за такую перспективу! Ты
ведь меня знаешь!"
"Вот именно потому, что хорошо тебя знаю, и прошу: дай мне слово не
лезть в разные загадочные истории, - возразила Натали. - Прошу тебя...
если хочешь, умоляю..."
Это ее "умоляю" и тон, коим было произнесено слово, вдруг взорвали
меня. Глупо, конечно, но что-то вырвалось у меня помимо воли и желания, и
я нагрубил Натали, - в первый (и в последний!) раз в жизни нагрубил!
"Ты отдавай отчет своим словам. Мне не пять лет, и я прекрасно знаю,
что делаю и что должен делать!"
Не стоило лезть в бутылку, потому что расстались мы холодно, как
чужие, и я улетел из Киева, сменив радужное, вдохновляющее настроение на
мрачное, злое, кое не могли развеять ни встреча с Виктором Синявским во
Внуково, куда он приехал на своем "Москвиче", чтоб перебросить меня в
Шереметьево, к хельсинкскому самолету, ни пятая за нынешний день банка
местного синебрюховского "Коффа"...
Если б я только догадывался, как оказалась права Наташка!
- Хэлло, мистер, - услышал я над головой. Я опустился на грешную
