стенные часы и дубовый стол, на который слуга поставил
свечу, а я - бутылку венгерского, составляли все
убранство моей опочивальни. Слуги, пожелав мне спокойной
ночи, вышли вон.
- Не стыдно ли тебе, Ермилов, - сказал я казаку, кото
рый, прислонясь к стене, старался как можно бодрее стоять
передо мною,- ну, выпил бы стакан-другой, а то посмотри,
как натянулся!
- Никак нет, ваше благородие! - пробормотал казак.-
Прикажите, по одной дощечке пройду.
- Молчи, скотина!
- Слушаю, ваше благородие!
- Где мои пистолеты?
- В чушках, ваше благородие.
- И ты оставил их там, на конюшне?
- Ничего, ваше благородие! Народ здесь честный, все
будет цело.
- Подай мне свои!
Казак вынул из-за пояса свои пистолеты и, подавая мне,
сказал:
- Да извольте осторожнее, они заряжены пулями. Знатные
пистолеты! Уж здешние люди ими любовались, любовались!..
- Хороши! Пошел, ложись вон на это канапе! Да по
старайся выспаться проворнее, пьяница!
Казак, пробираясь вдоль стены, дотащился до канапе,
прилег и в ту же минуту захрапел, а я взял свечу и прежде
всего осмотрел двери моей комнаты: они запирались снару
жи, а внутри не было ни крючка, ни задвижки. Это обстоя
тельство мне очень не понравилось, но делать было нечего.
Притворив как можно плотнее двери, я взглянул мимоходом
на почерневшие от времени портреты, которыми увешаны были
все стены. Во всю жизнь мою я не видывал такого подбора
зверских и отвратительных лиц. Бритые головы с хохлами,
отвислые подбородки, нахмуренные брови, усы, как у
сибирских котов,- ну, словом, что портрет, то рожа, и
одна другой отвратительнее. Ай да красавцы,-подумал я.-
Ну, если домовые, которые изволят здесь пошаливать, не
красивее их, так признаюсь!.. Более всех поразил меня
портрет какого-то святочного пугала с золотой цепью на
шее, в черном балахоне и в высокой четырехсторонней
шапке. Его сухое и бледное лицо, зачесанные книзу усы и
выглядывающие из-под навислых бровей косые глаза были так
безобразны, что я в жизнь мою ничего гаже не видывал.
Внизу на золоченой раме было написано имя пана Твардов
ского. Так вот он! - вскричал я невольно.- Ну, хорош,
голубчик! И он же приходит с того света живых людей
пугать! Ах ты, чертова чучела! - примолвил я, плюнув на
портрет.- Да небойсь, меня не испугаешь, еретик прокля
тый! Не знаю почему, но я не чувствовал в себе никакой
робости, мне казалось, что в Польше и черти должны
бояться русского офицера. А притом рассказ моего хозяина
хотя и произвел на меня некоторое впечатление, но я знал,
что поляки любят при случае отпустить красное словцо и
сделать из мухи слона. Впрочем,- подумал я, принимаясь
за бутылку венгерского,- если и в самом деле нечистая
сила проказит в этом доме, так что ж? Пошумят, пошумят,
да тем дело и кончится. Хорошо демону шутить с еретиком,
а ведь я православный! Рассуждая таким образом, я скинул
верхнее платье, положил подле себя саблю и пистолеты,
сотворил молитву, перекрестился и, хлебнув еще
токайского, улегся на постель. Свет от воскового огарка,
который я не погасил, падал прямо на противоположную
стену и хотя слабо, но вполне освещал вполне достаточно.
Несмотря на то что я вовсе не трусил, ожидание
чего-то необыкновенного не давало мне сомкнуть глаз. По
временам мне казалось, что все эти портреты как будто бы
одушевлялись, что один моргал глазами, у другого
шевелился ус, третий кивал мне головою; и хотя я понимал,
что это происходило оттого, что у меня начало уже рябить
в глазах, а, несмотря на это, заснуть не мог. На дворе
бушевала погода, выл ветер, дождь лил как из ведра, но
подле меня и по комнатам все было тихо и спокойно. Уж не
подшутил ли надо мною хозяин,- подумал я.- Чего доброго!
Эти поляки любят позабавиться над нашим братом, русским
офицером. Вестимо дело! Когда сила не берет, так хоть чем-
нибудь душу отвести. Чай, теперь думает: Как не поспит
всю ночь проклятый москаль, так мое венгерское-то выйдет
ему соком! Ан нет, брешешь, мось пане добродзею,-
засну! Я опустил закинутый полог и принялся думать о
старине, о матушке Москве белокаменной, о Пресненских
прудах, о красном домике с зелеными ставнями, о моей
Авдотье Михаиловне, с которою я был тогда помолвлен, о
том о сем - и вот мало-помалу меня стало затуманивать,
одолела дремота, и я заснул. В то самое время, как мне
снилось, что я прогуливаюсь с моей невестою по Девичьему
полю, как будто бы толкнули меня под бок - я проснулся.
Ба, ба, ба! Что такое? Кажется, в соседнем покое светло?
Отдернул полог, гляжу - точно!.. Не размышляя долго, я
вскочил с постели, взял в руку пистолет и, подойдя на
цыпочках к дверям, порастворил одну половинку. Ну, это
еще не очень страшно: посреди комнаты стоит большой стол,
на столе огромное блюдо, накрытое чем-то белым, а кругом
тридцать стульев. Посмотрим, - подумал я,- кто это здесь
собрался ужинать? Не прошло пяти минут, как вдруг вдали,
как будто бы за версту, послышалось заунывное пение. Вот
ближе, ближе - эге! Да это, никак, поют за упокой: напев
точно погребальный, только слов не слышно. Чу! Все
замолкло - и вот опять, да уж близехонько, как заревут!..
Господи боже мой! Кто в лес, кто по дрова! И вопят как
над могилою, и насвистывают плясовые песни - а содом-то
какой! Шум, гам!.. Вдруг двери в комнату, в которой стоял
накрытый стол, как будто бы от сильного вихря
распахнулись настежь, и полезли в них... да все-то в
саванах и в белых колпаках с наличниками,' ну ни дать ни
взять как висельники! Они входили попарно, а позади всех
четверо таких же пугал несли на носилках мертвеца; и лишь
только эти последние перешагнули через порог, как вдруг
все опять завыли, а мертвец приподнялся и сбросил с себя
белую пелену, которой был покрыт. Глядь! - точь-в-точь
как этот портрет в черном платье: в такой же
четырехсторонней шапке, на шее золотая цепь, лицо блед
ное, усы по две четверти. Ахти! Так и есть!.. Это колдун
- пан Твардовский!.. Ну, господа, что греха таить! -
дрогнуло во мне ретивое! Меж тем вся эта сволочь
разместилась по комнате: одни стали рядышком вдоль стены,
другие уселись за столом, сам мертвец расположился на
первом месте, только против него один стул остался
порожний; и вот, гляжу, колдун манит меня пальцем. Что
делать? - подумал я.- Идти - худо, не идти-стыдно,
неравно еще эти польские черти подумают, что я их трушу!
Так и быть! смелым бог владеет - пойду!
Не выпуская из рук пистолета, я подошел к столу: колдун
указал мне молча на порожний стул. Вот что! Так, видно,
я был в счету! Добро, добро! Посмотрим, что будет . Я
сел. Хотя от времени до времени меня подирал мороз по
коже, но я все еще не терял духа; к тому ж все эти святоч
ные пугала сидели и стояли очень смирно; можно было
услышать, как муха пролетит, и даже сам колдун, выпучив
свои оловянные глаза, сидел так чинно и неподвижно, как
набитая чучела. Прошло минут десять, все тихо: черти мол
чат, колдун таращит глаза, а я посматриваю на всю честную
компанию и жду, чем дело кончится. Вот стенные часы в
моей спальне зашипели, с треском завертелись колеса, и
колокольчик зазвенел: раз, два, три... Чу! Полночь. Еще
двенадцатый звонок не отгудел, как вдруг колдун зашевелил
усами и кивнул головой; один из его собеседников встал,
протянул длинную костяную руку, скорчил свои крючковатые
пальцы и, ухватив за самую середину белую ширинку,
которою покрыто было блюдо, поднял ее кверху... Ух, ба
тюшки! - и теперь не могу без страха вспомнить. Гляжу: на
блюде лежит человеческая голова - да еще какая!.. Ах ты
господи боже мой!.. Раздутые щеки, нос-два мои кулака,
рот до ушей, глаза по ложке... Ну!!! Екнуло во мне сер
дечко. Эко блюдо изготовили! Ешь! -заревел охриплым
голосом колдун. Ешь! -повторила хором вся нечистая сила.
Ой, ой, ой! Плохо дело! Хочу встать - ноги подгибаются;
хочу творить молитву - язык не шевелится. А черти и
колдун вот так и пялят на меня глазами! Наконец я кое-как
промолвил: Чур меня, чур! Да воскреснет бог! И что ж!
Голова зашевелилась, начала дразнить меня языком и
защелкала зубами. Ахти! И молитва не берет! Худо! Не
помню сам, как мне пришло в голову, от страху, что ль,
только я поднял руку с пистолетом, почти упер в эту черто
ву башку, взвел курок... бац!.. Не тут-то было!.. Все
черти захохотали, а голова раскрыла огромную пасть и,
словно из бочки, как грянет басом польскую мазурку. Ну!..
Руки у меня опустились, в глазах запестрело, все вокруг
пошло ходуном, в углах поднялся звон, стол запрыгал,
черти завертелись как волчки, и я упал без памяти на пол.
Не знаю, долго ли я пролежал без чувств, но как очнул
ся, так еще было темно. На дворе ревела гроза, но в комна
тах опять все затихло. Стола нет, свечей также, только в
спальне чуть-чуть теплился догорающий огарок. Не скоро я
образумился; да уж зато лишь только вспомнил, что со мною
было, то откуда прыть взялась: мигом оделся, растолкал
Ермилова, потащил его за собою в конюшню, разбудил
панских конюхов и через полчаса ехал уж опять по лесу. К
свету мы добрались до лагеря, и, явясь к своему полков
нику, я так его перепугал, что он тот же час послал за
полковым лекарем: на мне лица не было! Мартын Адамыч
пощупал мой пульс, объявил, что у меня жестокая горячка,
прописал лекарство; я его не принял, проспал целые сутки
и через два дня отправился опять искать дачи для нашей
полковницы.
--------------
- И с тех пор вы никогда не встречались с паном
Дубицким? - спросил Заруцкий.
- Нет, Алексей Михалыч, а слышал только, что у него на
войне, перед самым концом кампании, захватили целую
компанию конфедератов и что после небольшой драки этих
господ с одним из наших летучих отрядов казаки, взяв
хозяина и многих из его товарищей в плен, сожгли и
разорили до основания Бьялый Фолварк.
- Так вы думаете, Антон Федорович, - прервал с улыбкою
Черемухин, - уж верно, в числе этих пленных конфедератов
было несколько бесов, а может быть, и сам колдун
Твардовский попался в руки к казакам?
- Вот уж этого, батюшка, не знаю! - отвечал хладно
кровно Кольчугин, набивая свою трубку.
- То есть, Прохор Кондратьич,- сказал хозяин,- ты
хочешь намекнуть, что эту ночную комедию сыграли с нашим
приятелем пан Дубицкий и его гости для того, чтобы
отделаться от постоя,- не правда ли?
- Что вы, что вы! - вскричал Черемухин.- Да это мне и в
голову не приходило. Уж я вам докладывал, что я всему на
свете верю. Если б это проказили поляки, так голова бы не
запела басом, когда в нее выстрелил Антон Федорович из
пистолета. Правда, у пьяного казака не трудно было раз
рядить пистолеты; но ведь одна догадка не доказательство,
и, по-моему, всего вернее, что тут замешалась нечистая
сила.
- Ты забавляешься, любезный, - прервал Заруцкий, - а я
так скажу вам, почтенный Антон Федорович, без всяких
обиняков, что вас одурачили поляки: им нужно было как-
нибудь избавиться от постоя. А чтоб одеться в маскерадные
платья, просунуть голову сквозь прорезанные стол и блюдо
и разрядить пистолеты пьяного казака, так - воля ваша -
на это не много надобно хитрости. Знаете ли что? Я, на
вашем месте, сам бы порядком над ними позабавился. Вам
стоило только притвориться, что вы хотите отведать блюда,
которым вас потчуют, и если б вы одной рукой схватили за
нос эту жареную голову, а в другую взяли бы столовый нож,
так, я вас уверяю, она не запела бы басом мазурку, а
разве протанцевала бы ее на своем блюде. Эх, Антон Федо
