Федорович! Помилуйте! Вы человек военный, служили с Су
воровым, а признаетесь, что чего-то струсили.
- Да, батюшка, не прогневайтесь! Посмотрели бы мы вашей
удали. Нет, Алексей Михайлович! Ведь это нечто другое;
поставь меня хоть теперь против неприятельской батареи,
видит бог, не струшу! А вот как где замешается нечистая
сила, так уж тут, воля ваша, и вы, батюшка, немного
нахрабритесь: сатана не пушка, на него не полезешь.
- Ого! - сказал Черемухин, перемигнувшись с Заруцким. -
Так в вашей истории черти водятся?
- Смейтесь, батюшка, смейтесь! - продолжал Кольчугой.-
Я знаю, что человек вы начитанный, ничему не верите...
- Кто? Я? - прервал Черемухин.- Что вы, батюшка Литой
Федорович, перекреститесь!
- Добро, добро! Прикидывайтесь! Вот мы так люди
неученые; чему верили отцы наши, деды, тому и мы верим.
- Да как же, братец,-сказал хозяин,- ты мне никогда об
этом не рассказывал?
- А так, к слову не пришлось. Пожалуй, теперь расскажу.
Дай-ка, батюшка Иван Алексеевич, огоньку!.. Спасибо,
любезный!
Все придвинулись поближе к рассказчику, и даже Заруцкий
с Черемухиным встали с дивана и уселись подле на стульях.
Антон Федорович Кольчугин раскурил трубку, затянулся,
выпустил из-под своих седых усов целую тучу табачного
дыму и начал:
ПАН ТВАРДОВСКИЙ
- Это было в 1772 году, вскоре по взятии Краковского
замка, который, сказать мимоходом, вовсе не так здесь
намалеван, - промолвил рассказчик, указывая на одну из
стен кабинета. - Ну, да дело не о том. Хотя Суворов не
был еще тогда ни графом, ни князем, но об нем уж начинали
шибко поговаривать во всей армии. Он стоял с своим не
большим корпусом лагерем близ Кракова, наблюдая издали за
Тиницем и Ландскроном. Астраханский гренадерский полк, в
котором я имел честь служить полковым адъютантом,
принадлежал к этому обсервационному корпусу. Наш полковой
командир был человек добрый, отлично храбрый и настоящий
русский хлебосол. Почти все штаб- и обер-офицеры каждый
день у него обедали, и кому надобны были деньги, тот
шел к нему прямо, как в Опекунский совет. Но вот что было
худо: наш полковой командир был женат, и это бы еще не
беда, да жена-то у него была такая нравная, что и боже
упаси!
- Так что ж,- прервал Заруцкий, - тем хуже для мужа, а
офицерам-то какое до этого дело?
- Какое дело! - повторил Кольчугин.- Эх, сударь! Время
на время не приходит. Нынче после полкового начальника
первый в полку человек старший баталионный командир; а у
нас бывало, коли полковник женат, так второй человек в
полку полковница, а если она бойка да хоть мало-мальски
маракует в военном деле, так и всем полком заправляет. То-
то и есть, батюшка! Нынче век, а то был другой. Я уж вам
докладывал, что наш полковник был человек храбрый, не
боялся ни пуль, ни ядер, а перед женой своей трусил. Она
была женщина дородная, видная, белолицая, румяная... а
удаль-то какая... голосина какой!.. Ах ты господи боже
мой!.. Что и говорить: город-барыня! Не знаю, потому ли,
что она любила своего мужа, или потому, что была очень
ревнива, только никогда от него не отставала: мы в поход
- и она в поход. В то время, как наш полк стоял лагерем,
она жила в Кракове и хоть могла часто видеться с своим
мужем, но решилась наконец совсем к нему переехать.
Нашему полковому командиру это не вовсе было по сердцу -
да ведь делать-то нечего: хоть не рад, да будь готов.
Палатку перегородили, наделали в ней клетушек, а из
самого-то большого отделения, где, бывало, мы все
бражничали с нашим командиром, сделали спальню и
поставили широкую кровать с розовым атласным пологом. Я
думаю, господа, вы все знаете, что Суворов не очень жа
ловал барынь, а особливо когда они жили в лагере и меша
лись не в свои дела, да он был еще тогда только что
генерал-майор, связей никаких не имел, а наша полковница
происходила из знатной фамилии, и родные ее были в
большом ходу при дворе. Другой бы на его месте
похмурился, нахмурился, да на том бы и съехал, а наш
батюшка Александр Васильевич и не хмурился, а выжил
полковницу из лагеря. И теперь без смеха вспомнить не
могу. Экой проказник, подумаешь! Умен был, дай бог ему
царство небесное!
Когда мы вышли в лагерь, он отдал приказ по всему
корпусу, что если пустят одну сигнальную ракету, то
войскам готовиться к походу; по второй - строиться перед
лагерем; по третьей - снимать палатки, а по четвертой -
выступать. Он не любил, чтоб солдаты у него дремали, и
потому частехонько делал фальшивые тревоги то днем, то
ночью. Бывало, пустят ракету, там другую, Суворов объедет
весь лагерь, поговорит с полковниками, пошутит с офицера
ми, побалагурит с солдатами, да тем дело и кончится. Вот
этак с неделю погода стояла все ясная, вдруг однажды
после знойного дня, ночью, часу в одиннадцатом, заволокло
все небо тучами, хлынул проливной дождь, застучал гром и
пошла такая потеха, что мы света божьего невзвидели. Я на
ту пору был за приказаниями у полковника. Жена его
боялась грома и, чтоб не так была видна ей молния, за
бралась на постель и задернулась пологом, однако ж не
спала. Лишь только я вышел из палатки, чтоб идти домой, -
глядь!.. эге! сигнальная ракета. Я назад, докладываю
полковнику. Как? - закричала барыня, которая сквозь
холстинную перегородку вслушалась в мои слова.- Да что,
ваш полоумный генерал вовсе, что ль, рехнулся? В такую
бурю тревожить весь лагерь! - Успокойся, Варенька,-
сказал полковник,- ведь это фальшивая тревога, может
статься, и второго сигнала не будет. А меж тем вели сед
лать мою лошадь,- прибавил он шепотом, обращаясь ко мне,
- кто его знает! Да чтоб люди были готовы . Я побежал
исполнять его приказания и вот гляжу, минут через десять,
зашипела вторая ракета, люди в полной амуниции высыпали
из палаток и начали строиться. Прошло еще минут пять. Чу!
Третья! Вот те раз... Суворов шутить любил, да только не
службою, да и народ-то был у нас такой наметанный, что и
сказать нельзя! Закипело все по лагерю, в полмига веревки
прочь, колья вон, и по всем линиям ни одной палатки не
осталось. Взвилась четвертая ракета, авангард выступил,
за ним тронулся весь корпус, и мы потянулись по дороге к
Ландскрону. Ну, господа, не всякому удастся видеть такую
диковинку. Пока бегали в обоз, пока заложили коляску,
прошло с полчаса, и во все это время... вспомнить не
могу!.. То-то было смеху-то!.. Представьте себе, ночью в
чистом поле, под открытым небом - двуспальная кровать с
розовым атласным пологом. А дождь-то, дождь - так ливмя и
льет! Ну! Присмирела наша строгая командирша! Господи
боже мой!.. Растрепало ее, сердечную, дождем,
намокла она, матушка наша, словно грецкая губка!
Куда вся удаль девалась! Вот отвезли ее кой-как назад
в Краков, а корпус, отойдя версты две, остановился
опять лагерем; и я в жизнь мою никогда не видывал,
чтоб кто-нибудь бесился так, как взбеленилась полковница,
когда на другой день проказник Суворов прислал к ней
своего адъютанта узнать о здоровье.
- Ай да батюшка Александр Васильевич! - вскричал с
громким хохотом хозяин.- Что и говорить, молодец!
- Да, это очень забавно,-сказал Черемухин.- Только
позвольте, Антон Федорович, речь, кажется, была о
сатане...
- А жена-то полковника? - прервал Заруцкий.
- Да это другое дело; я говорю о нечистой силе.
- Постойте, батюшка, - продолжал Кольчугин, - дойдет
и до этого дело. Дня через два, как полковница совсем уж
обсохла, пошли у нее новые затеи. Жить опять в лагере она
боялась, а в Кракове остаться не хотела. Толковали,
толковали и решили на том, чтоб сыскать для нее какой-
нибудь загородный панский дом или мызу поближе к лагерю.
Вестимо дело, кому хлопотать, как не адъютанту; вот я и
отправился с утра осматривать все дачи по дороге к
Ландскрону и Тиницу. Выбрать было нелегко: наша причуд
ливая командирша хотела и большой дом, и обширный сад, и
чтоб никого не было живущих, и то и ее. Целый день я
проездил по дачам; измучил своего куцего коня, да и гор
ский жеребец под казаком, который ездил за мною, насилу
уж ноги волочил. Мы на одной мызе позавтракали, на другой
пообедали, и когда стали пробираться назад в лагерь, то
уж день клонился к вечеру; пока еще заря не вовсе
потухла, мы проехали верст пять. На дворе становилось все
темнее и темнее, вдали сверкала молния, а над нами так
затучило, что когда мы поехали лесом, так в двух шагах
ничего не было видно. Сначала мы кое-как тащились вперед,
но вдруг дорога по лесу как будто б сдвинулась, начало
нас похлестывать сучьями, и лошади, наезжая на колоды и
пеньки, то и дело что спотыкались. Ох, плохо, ваше
благородие,- пробормотал мой казак,- никак, мы
заплутались .
- Видно, что так, Ермилов,- сказал я, приподымая на
поводу моего куцего, который в третий уже раз падал на
оба колена.
- Вот и дождик накрапывает,-продолжал казак,- кабы
бог помог нам до грозы наткнуться на какое-нибудь
жилье... Постойте-ка, ваше благородие, кажись, вон там
направо лает собака.
В самом деле, недалеко от нас послышался громкий лай;
мы поехали прямо на него и через несколько минут выбра
лись на широкую, обсаженную березами дорогу, в конце
которой что-то белелось и мелькал огонек.
- Кажись, это панская мыза,- прошептал Ермилов, - ну,
слава тебе господи! Нашли приют.
- Постой-ка, братец,- сказал я,- чтоб нам не заплатить
дорого за ночлег: ведь мы не у себя, не на святой Руси.
Чай, польские-то паны не больно нас жалуют, хорошо у них
останавливаться с командой или днем на большой дороге, а
ночью и в таком захолустье... долго ли до греха! Уходят
нас, да и концы в воду.
- А что? Чего доброго, ваше благородие,-прервал казак,
почесывая в голове,-ведь нас только двое... Да куда же
нам деваться?
- Погоди, Ермилов,- сказал я,- надобно подняться на
штуки. Я скажу хозяевам, что прислан квартирьером занять
эту мызу для полковой квартиры и что завтра чем свет
придет сюда первая рота нашего полка.
- П впрямь, ваше благородие,- подхватил казак, -
пугнемте-ка их постоем, так дело будет лучше. Коли они
станут думать, что мы нарочно к ним приехали и что завтра
нагрянет к ним целая рота гренадер, так уж, верно, никто
не посмеет и волосом нас обидеть.
Разговаривая таким образом, мы подъехали к высокому
забору, позади которого, среди широкого двора, стоял ка
менный дом в два этажа, с круглыми башнями по углам. В
одном углу светился огонек; ни одной души не было видно
ни на дворе, ни в доме, все было тихо как в глубокую
полночь, и только лаяла одна цепная собака. Ворота были
не заперты, мы подъехали к дому, я слез с коня, вошел в
сени... никого. Прямо передо мной лестница вверх. Я начал
по ней взбираться, сабля моя так стучала по каменным сту
пенькам, что, казалось, можно бы было за версту меня слы
шать. Взойдя на лестницу, я приостановился - все тихо.
Кой черт,- подумал я,- неужели в этом доме нет никого,
кроме цепной собаки? Проведя рукою по стене, я ощупал
дверь, толкнул, она растворилась; вхожу - опять никого.
Холодно, сыро, ветер воет, в окнах нет рам. Вот что! Эта
часть дома не достроена, но где же светился огонек? Ка
жется, левее . Я вышел опять к лестнице, прошел вдоль
стены - еще двери; отворил. Ну! Попал наконец на жилые
покои! В небольшой комнатке, слабо освещенной сальным
огарком, двое слуг играли в карты, а третий спал на
скамье. В ту самую минуту, как я вошел в этот покой, мне
послышался вдали довольно внятный говор, как будто бы от
