столе, когда станут отпевать его... Но теперь... Нет,
нет!.. Живой человек не может иметь такого лица!
- Что ты? - спросил он с какою-то странною улыбкою. -
Уж не находишь ли ты, что я переменился?
- О! Чрезвычайно!
- Так зачем же говорят, что печаль меняет человека...
Неправда! Не печаль, а разве радость.
- Радость?
- Да, мой друг! О, если б ты знал, как я счастлив!
Послушай! - продолжал мой приятель вполголоса и
поглядывая с робостию вокруг себя. - Только, бога ради,
чтоб никто не знал об этом! Она здесь!
- Она?.. Кто она?
- Лауретта.
- Неужели?
- Да, мой друг, она здесь. О, как она меня любит! Она
покинула свою милую родину, променяла свои вечно голубые
небеса на наше облачное угрюмое небо; там, в кругу родных
своих, пригретая солнышком благословенной Италии, она
цвела, как пышная роза; а здесь, одна, посреди людей
мертвых и холодных, как наши вечные снега, она если не
завянет сама, то погубит навсегда свой дар, переживет
свою славу, и все это для меня!.. Она, привыкшая дышать
пламенным воздухом Италии, не побоялась наших трескучих
морозов, наших зимних вьюг, забыла все, покинула все,-
живая легла в эту обширную, холодную могилу, которую мы
называем нашим отечеством,- и все это для меня!.. И все
это для того, чтобы увидеться опять со мною!
- Уж не слишком ли ты прославляешь этот подвиг! -
прервал я моего приятеля.- У нас не так тепло, как в
Италии, но также бывает и весна и лето. Быть может, в
Неаполе веселее, чем здесь, однако ж, воля твоя, и Москва
не походит на могилу, да и твоя Лауретта, не погневайся,
не первая италиянская певица, которую мы здесь видим; и
если она будет давать концерт...
- Да! Один и последний. Я согласился на это; пусть она
обворожит всю Москву, поразогреет хотя на минуту наши
ледяные души, а потом умрет для всех, кроме меня.
- Так она хочет навсегда здесь остаться?
- Да, навсегда. Ну видишь ли, как она меня любит? Но
зато и я... О! Любовь моя не чувство, не страсть... Нет,
мой друг, нет!.. Не знаю, постигнешь ли ты мое бла
женство? Поймешь ли ты меня?.. Я принадлежу ей весь...
Она просила меня... Да! Она хотела этого...-Тут Зорин
наклонился и прошептал мне на ухо: - Я отдал ей мою душу,
- теперь я весь ее... Понимаешь ли, мой друг?.. Весь.
Мне случалось много раз самому отдавать на словах мою
душу; да и кто из молодых людей остановится сказать
любезной женщине, что его душа принадлежит ей, что она
владеет ею; эта пошлая, истертая во всех любовных изъяс
нениях фраза не значит ничего. Но, несмотря на это, не
могу вам изъяснить, с каким чувством ужаса и отвращения я
слушал исповедь моего приятеля. Таинственный голос,
которым он говорил, дикий огонь его сверкающих глаз, этот
неистовый, безумный восторг, эти слова радости и бледное,
иссохшее лицо мертвеца!..
- Эх, братец! - сказал я с досадою.- Как можно гово
рить такой вздор? Душа принадлежит не нам; ее отдавать
никому не должно. Люби свою италиянскую певицу, женись на
ней, если хочешь, пусть владеет твоим сердцем...
- Сердцем! - повторил насмешливым голосом мой
приятель.- Да что такое сердце? Разве оно бессмертно, как
душа, разве оно не истлеет когда-нибудь в могиле? Прекрас
ный подарок: горсть пыли! Кто дарит свое сердце, тот
обещает любить только до тех пор, пока оно бьется, а оно
может застыть и сегодня и завтра; но кто отступается от
души своей, тот отдает не жизнь, не тысячу жизней, а всю
свою бесконечную вечность. Да, мой друг! Дарить так да
рить! Теперь Лауретте бояться нечего, душа не сердце - ее
не закопают в могилу.
- Да сделай милость, - прервал я,- покажи мне эту
волшебницу, эту Армиду, которая, как демон-соблазнитель,
добирается до твоей души; повези меня к ней.
- Я не знаю сам, где она живет.
- Нет, шутишь?
- Да, мой друг, я видаюсь с ней только здесь. Она не
хочет до времени никому показываться, но все это скоро
кончится: после ее концерта мы обвенчаемся и уедем жить в
деревню.
- А когда будет ее концерт?
- На будущей неделе в пятницу.
- На будущей неделе?.. Быть не может! Ты, верно, по
забыл, что на первой неделе великого поста не дают
никаких концертов.
- Полно, так ли? Кажется, Лауретта должна это знать;
она даже говорила, что даст свой концерт здесь, в этой
ротонде.
- Так она, верно, сама ошибается. Видел ли ты ее се
годня?
- Нет еще. Она не приезжает никогда ранее двенадцати
часов, но зато ровно в полночь, как бы ни было тесно в
маскараде и где б я ни сидел, она всегда меня отыщет.
- Ровно в полночь! - сказал я, взглянув на мои часы. -
То есть через две минуты. Посмотрим, так ли она
аккуратна, как ты говоришь.
Если вам не случалось самим, господа, встречать великий
пост в маскараде, то по крайней мере вы слыхали, что, по
принятому обычаю, ровно в двенадцать часов затрубят на
хорах, и музыка перестает: это значит, что наступил
великий пост и что все публичные удовольствия прекраща
ются. В ту минуту, как я смотрел на часы, которые, вероят
но, поотстали, над самой моей головою раздался пронзитель
ный звук труб, и так нечаянно, что я невольно вздрогнул и
поднял глаза кверху. Тьфу, пропасть! Как они испугали
меня! - проговорил я, обращаясь к моему приятелю, но
подле меня стоял уже порожний стул. Я поглядел вокруг
себя: вдали, посреди толпы людей, мелькало красное доми
но; мне казалось, что с ним идет высокого роста стройная
женщина в черном венецияне. Я вскочил, побежал вслед за
ними, но в то же самое -время поравнялись со мною три
маски, около которых такая была давка, что я никак не мог
пробраться и потерял из виду красное домино моего прияте
ля. Эти маски только что появились в ротонду: одна из них
была наряжена каким-то длинным и тощим привидением в
большой бумажной шапке, на которой было написано крупными
словами: сухоедение . По обеим сторонам ее шли другие
две маски, из которых одна одета была грибом, а другая -
капустою. Длинное пугало поздравляло всех с великим
постом, прибавляя к этому шуточки и поговорки, от которых
все кругом так и помирали со смеху. Один я не смеялся, а
работал усердно и руками и ногами, чтоб продраться сквозь
толпу. Наконец мне удалось вырваться на простор: я
обшарил всю ротонду, обежал боковые галереи, но не
встретил нигде ни красного домино, ни черного ве-
нецияна. На другой день поутру я заезжал проститься с
Зориным, не застал его дома, а вечером скакал уже по
большой Петербургской дороге.
Прошло более трех месяцев с тех пор, как я оставил
Москву. Занимаясь беспрерывно службою и процессом,
который начался при моем дедушке и, вероятно, кончится
при моих внучатах, я совсем забыл о последнем моем свида
нии и разговоре с Зориным. Однажды в Английском клубе,
пробегая не помню какой-то иностранный журнал, я попал
нечаянно на статью, в которой извещали, что примадонна
Неаполитанского театра, Лауротта Бальдуси, к прискорбию
всех любителей музыки, умерла в последних числах февраля
месяца в собственной своей вилле близ Портичи. Лауретта!
- повторил я невольно. - Примадонна Неаполитанского
театра!.. Ах, боже мой! Да это та самая итальянская
певица, в которую влюблен до безумия бедняжка Зорин! Но
как же она могла умереть в последних числах февраля близ
Неаполя, когда почти в то же самое время была у нас в
Москве, в маскараде у Медокса?.. Что за вздор!.. В тот
же самый вечер я написал к одному из московских
приятелей, чтоб он уведомил меня, здоров ли Зорин, где он
и не слышно ли чего-нибудь о женитьбе его с одной
иностранкою. В ответе на письмо мое уведомляли меня, что
на первой неделе великого поста, поутру в субботу, нашли
Зорина без чувств на Петровской площади близ театра, что
он был при смерти болен и что уж недели две, как его
отвезли лечиться в Петербург. Я стал искать его везде,
обегал весь город, но все старания мои были напрасны.
Наконец совершенно неожиданным образом я увиделся с ним в
одном доме, где никак не предполагал и вовсе не желал его
найти. Он очень мне обрадовался и, не дожидаясь моей
просьбы, рассказал свое чудное приключение, которое
началось в ротонде Петровского театра и кончилось там же.
Вот слово от слова весь этот рассказ, так, как я слышал
его от бедного моего приятеля.
Ты, верно, не забыл,- сказал он мне,- что я в послед
ний раз виделся с тобою накануне великого поста, в маска
раде у Медокса. В ту самую минуту, как на хорах протру
били полночь, я заметил посреди толпы масок Лауретту,
которая, проходя мимо, манила меня к себе рукою. Ты был
чем-то занят другим и, кажется, не заметил, как я вскочил
со стула и побежал вслед за нею. Ступай сейчас домой, -
сказала она мне, когда я взял ее за руку,- я требую
также, чтоб ты четыре дня сряду никуда не выезжал и не
принимал к себе никого. Во все это время мы ни разу с
тобой не увидимся. В пятницу приходи сюда пешком один,
часу в двенадцатом ночи. Здесь в ротонде будет репетиция
концерта, который я даю в субботу .- Но к чему так
поздно? - спросил я.- И пустят ли меня? - Не
беспокойся! - отвечала Лауретта.- Для тебя двери будут
отперты; я репетицию назначила в полночь для того, чтоб
никто не знал об этом, кроме некоторых артистов и
любителей музыки, которых я сама пригласила. Теперь
отправляйся скорее, и если
ты исполнишь все, что я от тебя требую, то я навеки буду
принадлежать тебе; если же ты меня не послушаешься, а
особливо когда пустишь к себе приятеля, с которым сидел
сейчас вместе и которому рассказал то, о чем бы должен
был молчать, то мы никогда не увидимся ни в здешнем, ни в
другом мире; и хотя, мой милый друг, всем мирам и счету
нет,- промолвила она тихим голосом,- но мы уж ни в одном
из них не встретимся с тобою .
В течение двух лет, проведенных мною в Неаполе, я
успел привыкнуть к странностям и необыкновенным капризам
Лауретты. Эта пленительная и чудесная женщина, то тихая и
покорная, как робкое дитя, то неукротимая и гордая, как
падший ангел, соединяла в себе всевозможные крайности.
Иногда она готова была враждовать против самих небес, не
верила ничему, смеялась над всем - и вдруг без всякой
причины становилась суеверною до высочайшей степени,
видела везде злых духов, советовалась с ворожеями и если
не любила, то по крайней мере боялась бога. По временам
она называла себя моей рабою и была ею действительно; но
когда эта минута смирения проходила, то она превращалась
в такую властолюбивую женщину, что не выносила ни
малейшего противоречия; а посему, как ни странны казались
мне ее требования, я не дозволил себе никакого замечания
и безусловно обещался исполнить ее волю, тем более что
она дала мне слово, что это будет последним и
окончательным испытанием моей любви.
- Ты можешь себе представить,- продолжал Зорин,- с
каким нетерпением дожидался я пятницы. Я приказал всем
отказывать и даже не принял тебя, когда ты поутру приехал
со мною проститься. Днем ходил я взад и вперед по моим
комнатам, не мог ни за что приняться, горел как на огне,
а ночью,- о мой друг! Таких адских ночей не проводят и
преступники накануне своей казни! Так не мучили людей
даже и тогда, когда пытка была обдуманным искусством и
наукою! Не знаю, как дожил я до пятницы; помню только,
что в последний день моего испытания мне не только не шла
еда на ум, но я не мог даже выпить чашку чаю. Голова моя
пылала, кровь не текла, а кипела в моих жилах. Помнится
также, день был не праздничный, а мне казалось, что в
Москве с утра до самой ночи не переставали звонить в
колокола. Передо мной лежали часы; когда стрелка стала
