всякого сомнения, самое обыкновенное лицо показалось бы
нам нечеловеческим.
- Вот еще вздумал чем пугать! - прервал хозяин, по
сматривая робко вокруг себя.
- Какой вздор! - сказал я, взглянув невольно на окно.
- Нет, не вздор! - продолжал Заруцкий.- Мы все имеем
какую-то врожденную наклонность верить чудесному; и хотя
страх - чувство вовсе не приятное, но мы любим это
судорожное сжимание сердца, этот холод, которым обдает
нас с ног до головы, когда нам кажется, что мы видим что-
нибудь неестественное, и коль скоро мы дадим волю нашему
сознанию, лишь только оно возьмет верх над рассудком,
то мы готовы верить всему, пугаться всего, и точно так
же, как в сильной горячке, хотя и сохраняем физические
наши способности, а, несмотря на это, и видим, и слышим,
и даже чувствуем все навыворот. Но вот, кажется, и
полночь... чу! На дворе стали бить часы.
- Как страшно завывает этот колокол, - продолжал
Заруцкий, считая вполголоса удары. - Пять... шесть... Не
правда ли, что в этом звуке есть что-то могильное, злове
щее? Восемь... девять... Как заунывно и протяжно раздает
ся этот Глагол времен - металла звон!.. Одиннадцать...
двенадцать!.. Боже мой!.. Смотрите, смотрите!.. Что это?
Я вскрикнул, Кольчугин уронил на пол свою трубку,
исправник и хозяин вскочили с своих мест, и все взоры,
по направлению руки Заруцкого, обратились на одно из
окон кабинета.
- Кой черт! - вскричал хозяин. - Да что ж он видит? Не
знаю, как вы, господа, а я не вижу ничего.
- И я также, - сказал Кольчугин, подымая свою трубку.
- Ах он проказник! - прервал исправник с громким
хохотом.- Смотри, пожалуй, как он всех нас переполошил!
Ого! Да ты, брат, славный актер, - продолжал исправник,
обращаясь к Заруцкому. - Полно, полно, любезный! Не
кобенься - никого не обманешь.
Я взглянул на моего приятеля - нет, это не комедия!
Его почти безумный и неподвижный взор был устремлен на
среднее окно кабинета; все члены его дрожали, волосы
стояли дыбом, а на помертвевшем лице изображался не
изъяснимый ужас.
- Что ты, что ты, мой друг, - спросил я, подходя к
нему, - что с тобою сделалось? Заруцкий не отвечал ни
слова.
- Не трогайте его, -сказал исправник, - он теперь на
сцене и так сроднился с своею ролею, что не хочет с нею
расстаться.
Вдруг послышались в коридоре скорые шаги, дверь
отворилась, и вошел Черемухин.
- Фу, братец, как ты меня напугал, -проговорил
Заруцкий, садясь на канапе, - насилу могу отдохнуть!
- Я тебя напугал? - повторил Черемухин.
- Да, ты.
- Чем, если смею спросить?
- Как чем? Я говорил тебе, когда часы на дворе будут
бить полночь, чтоб ты при последнем ударе колокола загля
нул к нам в окно, а никто не просил тебя закутаться в ка
кой-то белый саван и надеть на голову женский чепец.
- Женский чепец?.. Что ты, в уме ли?
- Ну, вот еще!.. Запирайся!
- Помилуй, братец, да я и с крыльца не сходил.
- Что ты говоришь?
- Ну да! Когда я вышел на крыльцо и увидел, что дождь
льет как из ведра, так, не погневайся, не заблагорассудил
промокнуть до костей, чтоб для твоей забавы выкинуть
проказу, за которую и маленьких детей секут.
- И ты не смотрел к нам в окно?
- Нет.
- Послушай, Александр! - вскричал Заруцкий, побледнев
снова. - Эта шутка никуда не годится.
- Какая шутка?.. Ах, батюшки! Да что с тобою сде
лалось?
- Говори правду, я это требую.
- Тьфу, пропасть! Да если ты мне не веришь, так сту
пай в переднюю и спроси у людей. Я тебе говорю, что я не
только не заглядывал к вам в окно, но даже и с крыльца не
сходил. Слышишь, какой идет дождь!.. Если б я был на
дворе, то на мне бы сухой нитки не осталось, а вот, по
смотри!.. На, пощупай мое платье!.. Ну что, был ли я под
дождем?
Приятель мой замолчал.
- Да разве ты в самом деле что-нибудь видел? - спросил
я его вполголоса. Он сжал крепко мою руку и прошептал
прерывающимся
голосом:
- Да, мой друг!.. Я видел... О, что я видел!
- Да что такое?
Заруцкий, не отвечая на мой вопрос и как будто бы го
воря с самим собою, сказал:
- Кажется, сегодня суббота... Да! Точно, суббота...
- А если хочешь, так и воскресенье: двенадцать часов
уж било. Да скажи мне...
- Нет, мой друг! Быть может, это один обман моих
чувств... Мне могло показаться!.. Но я видел это так
ясно, - промолвил он, поглядев с невольным содроганием на
среднее окно кабинета. - Вот тут!.. Против меня!..
- О чем вы, господа, там перешептываетесь?
- Так, дядюшка, ничего! - сказал Заруцкий, стараясь
улыбнуться.
- Опять какой-нибудь заговор, чтоб перепугать нас, -
подхватил исправник.- Да не трудитесь, господа! Не знаю,
как другие, а я за себя отвечаю, два раза сряду не испу
гаете.
- Ну, не ручайся, любезный! - прервал хозяин. - Если б
ты знал историю моего дома и то, что некогда случилось в
этой самой комнате, где мы теперь беседуем, то не стал бы
так храбриться. Я давно уже здесь живу и благодаря бога
никаких страстей не видывал, а как вспомню про эту
ужасную историю, так, признаюсь, меня и в петровки мороз
по коже подирает.
- А кстати, Иван Алексеевич! - подхватил исправник.-
Расскажи-ка нам это предание. Мне давно уже хотелось
узнать подробнее об этом ночном поезде, о котором так
много толкуют во всем нашем уезде.
- И, верно, всякий по-своему,- заметил хозяин.
- Да, каждый по-своему, в одном только все согласны,
что эта сказка имеет какое-то истинное происшествие.
- А почему вы называете это предание сказкою? -
спросил я исправника.
- Потому, что оно с начала до конца походит на сказку.
- А то, что ты нам сейчас рассказывал, - прервал с
улыбкою Черемухин, - чай, по-твоему, история?
- О, это другое дело! - сказал я. - Появление умершей -
это сообщение мира невещественного с миром земным; это
гармоническое сочувствие душ, доказывающее небесное наше
начало; и способность проявления в видимых формах
существ, не подчиненных никаким физическим законам, может
менее или более оправдаться понятием нашим об
организации... то есть о внутренней способности существа
бестелесного, которое в отношении своем к внешним пред
метам... то есть к видимому или, лучше сказать, к вещест
венному миру... Но, может быть, вы меня не понимаете?
- Помилуйте! - вскричал преважно Черемухин. - Как не
понять, это ясно!
- Смейся, смейся! - прервал исправник. - О, человек
совершенно земной! Ты понимаешь и веришь только тому, что
дважды два - четыре.
- А тебе бы хотелось, чтоб дважды два было пять?
- Да что с тобой говорить! - продолжал исправник. -
Расскажите-ка нам лучше, Иван Алексеевич, эту страшную
историю, от которой, как вы сами говорите, и вас иногда
мороз по коже подирает.
- Да уж не поздно ли, господа? - сказал хозяин.
- Ах, сделайте милость!--вскричал я.- Мне завтра
поутру должно с вами проститься; так я, может быть,
никогда ее не услышу.
- Ну, так и быть! - продолжал хозяин. - Только если вы
станете зевать, так прошу припомнить, что теперь уже за
полночь и что благодаря бога мы все, кажется, бессонницей
не страдаем. Ну, слушайте, господа!
НОЧНОЙ ПОЕЗД
- Давным-давно, то есть при царе Алексее Михайлови
че... Или нет! При батюшке его, государе Михаиле
Феодоровиче, это Хоперское поместье принадлежало
стольнику Баркане Глинскому, пращуру отца покойной Софьи
Павловны, по смерти которых я купил его - говорят,
дорого, а по мне, так задаром,- примолвил Иван
Алексеевич, взглянув на окно, из которого днем видны были
церковь и приходское кладбище. - Этот Глинский, -
продолжал он, - славился в свое время не хлебосольством и
разумом, не удальством и молодечеством, которые в крови у
всякого русского, но буйством, развратом, грабежом и
дневными разбоями, а что всего хуже, он был отъявленный
чернокнижник и жил в ладу с самим сатаною. Десять лет
сряду сидел он на Хопре, как дикий зверь на перепутье.
Когда он выезжал с своею челядью и холопями позабавиться
охотою или спускался вниз по реке на косной лодке с белым
парусом, то все соседние мужички и бедные помещики
дрожкой дрожали и, словно от татарского погрома,
прятались по лесам и угоняли скот верст за двадцать. Ну,
что ты на меня так посматриваешь, Алексей Дмитрич? Чай,
думаешь про себя: вот какую околесную несет! А наша
братья исправники-то на что?.. А земская полиция?.. Эх,
любезный! Тогда было не то, что теперь; времена смутные:
то поляки приступят к Москве, то Лисовский с своими
налетами начнет разгуливать по матушке святой Руси; и
ляхи, и татары, и ереси всякие, и бунты стрелецкие... Да
что говорить! Было времечко для разбойников: погуляли,
потешились, и кто бога не боялся, на того и суда не было.
Так дивиться нечему, что этот богоотступник Глинский
делал что хотел: грабил на больших дорогах, вешал и топил
в Хопре земских ярыжек, обирал оброк с своих соседей и
держал в ежовых рукавицах сердобского воеводу, который не
смел и носу показать из города. На месте старых
деревянных хором он выстроил эти каменные палаты, обнес
их толстым дубовым тыном, наставил белых изб и клетей для
своей дворни - словом, сделал из господской усадьбы такой
красивый посад, что и сам бы город Сердобск ему в
пригородье не годился. Но зато большая половина его
крестьян жила в землянках, приходская церковь совсем
обвалилась, а колокольня в сильный ветер, словно ветхая
голубятня, скрипела и покачивалась из стороны в сторону.
У этого Глинского была одна только дочь; бедняжка
осталась еще в ребячестве сиротою. Глинский возненавидел
свою жену за то, что она родила ему дочь, а не сына,
осыпал ее беспрестанно ругательствами и под пьяную руку
бивал чем ни попало, а так как он и в страстную пятницу
разрешал на вино и елей, то не проходило почти дня, чтоб
его жене не доставалось, и она, горемычная, месяцев через
шесть после первых родов зачахла и умерла от побоев
своего мужа. С тех пор прошло годов пятнадцать; бедная
сиротинка росла да росла, и хоть ее житье было плохое и
за ней почти никакого ухода не было, но она, как полевой
цветок, который бережет и лелеет один бог небесный, так
выравня-лась и похорошела, что даже батюшка ее какой ни
был зверь, а не мог подчас на нее не полюбоваться.
Несколько раз пытались окружные дворяне и сердобский
воевода поунять разбой Глинского; но он всякий раз давал
такой отпор, что надолго отбивал у них охоту с ним схва
тываться. Вот однажды удалось им собрать человек до пяти
сот стрельцов и вооружить холеней; они думали, что с
такой силою им нетрудно будет не только захватить живьем
Глинского и всю его шайку, но даже и каменные его палаты
разметать по кирпичику, ай вышло совсем не то. Глинский
встретил их на большой дороге с своими молодцами, которых
и полсотни не было, а земскому войску показалось, что на
него идет несметная рать. Холопи дрогнули и пустились
наутек; стрельцы сначала подержались, да как увидели, что
от Глинского пули отскакивают и бердыши об него ломаются,
так на них нашел такой страх, что и они также ударились
бежать без оглядки, Глинский с своей шайкою гнал их
вплоть до городской заставы, втоптал в грязь и перерезал
более половины, а сам воротился в свой разбойничий
вертеп, не потеряв ни одного человека. После такой
острастки не только все окружные дворяне, да и сердобский
воевода нос повесил. Делать было нечего, пришлось на
время покориться и, сидя у моря, ждать погоды. В Москве
было не до них: к ней подступали поляки, а гнева царского
и опальных грамот Глинский не боялся. Одно только
