шагом. Вокруг нас виды были довольно приятные: с левой
стороны расстилались золотистые поля, на которых кое-где
разбросаны были запоздалые копны сжатого хлеба; с правой
тянулся густой лес, и от времени до времени вдали, сквозь
широкие просеки, светлелись голубоватые воды живописного
Хопра. Пока усталые кони, идя шагом, отдыхали, Заруцкий
рассказывал мне про настоящее свое житье-бытье, про
сельские хлопоты, хозяйство и, наконец, про пламенную
любовь свою к какой-то деревенской соседке, молодой
вдовушке, которая,- говорил мой приятель, вздыхая и
закуривая четвертую трубку,- поклялась уморить меня с
тоски и до тех пор не давать решительного ответа, пока
она не износит полдюжины черных платьев из какой-то
фланели, видно казенной, потому что они другой год не
могут износиться, и, верно, в огне не горят и в воде не
тонут. Чтоб поразмыкать мое горе,-продолжал Заруцкий,-я
вздумал съездить недельки на две погостить у моего дяди и
очень рад, что встретился с тобою .
- Да рад ли будет этому твой дядя? - прервал я. -
Мне весьма приятно с ним познакомиться, но, говорят, он
такой нелюдим...
- Да, он неохотно заводит новые знакомства, а особливо
с нашими уездными дворянами. Они такие чопорные,
считаются визитами, а он человек старый, любит покой и
больно тяжел на подъем. Ты - дело другое, ты человек
заезжий, а сверх того - старинный приятель и сослуживец
его племянника, которого он любит, как сына родного; да,
правда, и я его очень люблю.
- Скажи, пожалуйста, что ему за радость жить в этой
глуши?
- У него есть на то свои причины.
- А например?
- Это целый роман, мой друг. Прежде всего надобно тебе
сказать, что во время оно дядя мой, Иван Алексеевич
Асанов, был человек бедный; он не мог даже и мечтать о
наследстве, которое досталось ему после; и в самом деле,
мог ли он думать, что четверо двоюродных братьев, два
племянника и три племянницы умрут в одну неделю от чумы,
которая в 1771 году пожаловала в Москву. Деревня, в
которой живет теперь Иван Алексеевич, принадлежала
месному помещику Глинскому, скупому, злому и, если верить
изустным преданиям, настоящему разбойнику. У этого
Глинского была дочь, прекрасная лицом, еще прекраснее
душою. Не знаю, где и когда мой дядя с нею встретился,
как познакомился с ее отцом, только дело в том, что он
влюбился по уши в Софью Павловну-так звали дочь
Глинского,-а на беду, и она его полюбила. Однажды на
отъезжем поле, рыская вместе с отцом своей любезной за
зайцами, дядя мой решился открыть ему свою душу. Глинский
взбеленился, осыпал его ругательствами, назвал нищим и
объявил, что если он когда-нибудь близко подъедет к его
деревне, то он выпустит на него целую стаю гончих и
затравит, как красного зверя. Дядя мой уехал в армию,
дрался так, что Суворов прозвал его чудо-богатырем, и,
проколотый навылет штыком в сражении с Огинским при
Столовичах, на диво всей армии, остался жив, выздоровел,
узнал, что ему упало с неба богатое наследство, поскакал
в Сердобск; но было уже поздно. Софья Павловна, зачахнув
с горя, давно покоилась на деревенском кладбище, а отец
ее, спустя два месяца после ее смерти, сломил себе шею,
травя волка. Дядя мой вышел в отставку, поклялся никогда
не жениться, добился наконец, что ему продали эту деревню,
и поселился в доме, где некогда жила его любезная.
Господь не допустил меня быть мужем Софьи Павловны.
Его святая воля! Но если мне не суждено было жить с нею
на земле, так по крайней мере в земле-то я буду лежать
вместе с нею . Так говорит всегда мой дядя, и вот уже
скоро десять лет, как он живет безвыездно в этой деревне.
- О! Да твой дядя человек преинтересный! - сказал я.-
Знаешь ли, мой друг, что если б он был помоложе, то я бы
не советовал тебе рассказывать всем эту историю... в ней
столько романического, что долго ли до беды: как раз
найдется новая Софья Павловна, и если ты единственный его
наследник...
- Да, мой друг! Но дай бог, чтоб я во всю жизнь мою не
вступал в это наследство! И один раз похоронить отца
родного тяжело, а дважды на веку остаться сиротою - не
приведи господи! Но вот, кажется... так точно! Версты
три, не больше осталось. Видишь ли там вдали дубовую
рощу?.. За нею тотчас господская усадьба; а вон
выглядывает из-за вершин деревьев золоченый крест: это
каменная церковь, построенная моим дядей над могилою
Софьи Павловны.
- Ах, боже мой! - прервал я, поглядев с ужасом вперед.-
Неужели мы спустимся в эту пропасть?
- Постой! -закричал мой приятель.- В самом деле, лучше
мы выйдем.
Коляска остановилась, и, пока ямщик с слугою Заруцко-
го тормозили задние колеса, мы отправились потихоньку
вперед. Поросший частым кустарником овраг, через который
шла дорога, действительно походил на какую-то пропасть
или ущелье, на дне которого журчал мутный поток. Чем ниже
мы сходили, тем выше и утесистое становились его песчаные
скаты; изрытая глубокими водопромоинами дорога, идя
сначала прямо, вдруг круто поворачивая налево и, огибая
небольшой бугор, опускалась к мосту, перекинутому через
пропасть. Когда я взглянул назад, то мне показалось, что
коляска, которая полегоньку стала съезжать вниз, висела
над нашими головами.
- Знаешь ли, мой друг,- сказал Заруцкий, указывая на
бугор,- что этот холм хотя и не насыпной, а может
назваться курганом: он весь составлен из могил. И
подлинно, большая часть его была покрыта возвышениями, и
кой-где видны еще были полусгнившие деревянные кресты.
- Неужели это деревенское кладбище твоего дяди? -
спросил я.
- Нет, мой друг, здесь похоронены убитые разбойниками.
- Разбойниками? - повторил я, невольно поглядев вокруг
себя.
- Не пугайся,- продолжал мой приятель,- это было уже
давно. В наше время и слуху нет о разбойниках, точно так
же как о ведьмах, колдунах, мертвецах, домовых и всей
этой адской сволочи, от которой в старину нашим предкам
житья не было.
- Ну, это еще бог знает,- сказал я сквозь зубы,- на
разбойников есть земская полиция...
- А на колдунов и мертвецов,- возразил мой приятель,-
есть управа, которую зовут просвещением.
- Ох уж мне это просвещение! - прервал я почти с
досадою.- Но дело не о том: как могли здесь придерживать
ся разбойники? Разве тут была когда-нибудь большая доро
га? Ведь по проселочным грабить некого.
- Большая дорога отсюда в двух верстах. И вот что
рассказывают старики об этом овраге: дедушка бывшего
помещика деревни, в которую мы едем, держал у себя в дому
разбойничью пристань. Это бы еще ничего, было время, что
разбои, а особливо в наших пограничных губерниях,
назывались удальством и молодечеством; но вот что было
худо в дедушке покойного Глинского: говорят, что он был в
дружбе с самим сатаною и, как знаменитый польский пан
Твардовский, закабалил ему на веки веков свою душу. Разу
меется, ему не было никакой нужды в деньгах: черт помогал
ему находить клады и даже иногда шутки ради превращал для
него кружки из репы и моркови в серебряные рублевики и
золотые ефимки; но он любил для забавы, как на охоту,
ездить на грабеж. Спуску никому не было: дворян и богатых
купцов он залучал насильно к себе в гости, поил, кормил
по целым суткам, а там бог весть что с ними было; только
говорят, что кто из этих невольных гостей проезжал в одну
околицу, тот уж никогда не выезжал в другую. С простыми
людьми не церемонились: их резали на большой дороге и
бросали в этот овраг. Впоследствии добрые люди, собрав их
кости, похоронили на этом бугре. А так как прошел слух,
будто бы каждый год ночью, на родительскую субботу,
все эти покойники встают из могил и справляют сами по
себе поминки, то это место, которое слыло прежде Волчьим
оврагом, прозвано теперь Чертовым Беремищем. Все
это я рассказал тебе кой-как, а надобно послушать моего
дядюшку: вот уж если он примется рассказывать эти
народные сказки и предания, так есть чего послушать.
- Сказки! - повторил я с нетерпением. - Почему же
сказки? Ох вы умницы! Слушай вас, так ничему верить не
станешь.
- Да неужели ты в самом деле веришь этим бредням?
- Эх, братец! Да что мы знаем! Мы не видим далее своего
носа, целый век играем в жмурки, а говорим утвердительно:
Это вздор! Это быть не может! Это противно здравому
смыслу! А что такое наш здравый смысл! Сбивчивые
соображения, темные догадки, какой-то слабый свет,
который иногда блеснет в потемках как будто бы нарочно
для того, чтоб после нам еще сделалось темнее. Нетрудня
говорить: Я не верю этому! А прошу мне доказать, почему
и я не должен верить тому, что кажется тебе невероятным?
Нет, Заруцкий, я еще не знаю, кто более ошибается, тот
ли, кто верит всему без разбора, или тот, для которого
все то вздор, чего нельзя изъяснить одними физическими
законами природы.
- Знаешь ли, мой друг, - прервал Заруцкий, - что ты
непременно понравишься моему дяде. Он так же, как ты.
готов рассердиться, если его станут уверять, что души
умерших не являются никогда живым, и расскажет тебе
сейчас двадцать случаев, доказывающих противное. Но вот
уж коляска наша въехала на гору. Не знаю, как ты, а я
очень устал. Сядем!
Когда мы проехали дубовую рощу, то каменные палаты
Ивана Алексеевича Асанова открылись нам во всем своея
угрюмом величии. Они стояли посреди большого двора, за
росшего крапивою. Главный их фасад, в тридцать узких
окон, с широкими простенками, тянулся поперек всего
двора; парадный подъезд с тяжелым навесом на четырех дере
вянных столбах был пристроен к середине дома, позади ко
торого большой плодовый сад спускался по отлогому скату
до самого Хопра; против самых ворот на широком лугу
стояла высокая каланча с выкинутым флагом и огромными
часами.
- Ого! - сказал Заруцкий, когда мы под громкий лай
полдюжины датских и легавых собак въехали на двор. - Да у
дядюшки, видно, гости: дормез, бричка и, кажется - так
точно! - щегольская тележка сердобского исправника. Тем
лучше - нам будет весело.
Двое дюжих лакеев, не роскошно, но опрятно одетых,
приняли нас из коляски. Мы вошли в обширные сени. Налево
одни двери вели в переднюю, направо, другими, вероятно,
входили некогда в девичью, но они были заколочены и
закладены кирпичами. (Прошу моих читателей заметить это
обстоятельство.) Пройдя бильярдную, столовую и две
гостиные комнаты, из коих одна была оклеена китайскими
обоями, мы встретили в дверях расписанной боскетом диван
ной хозяина дома.
- Здравствуй, Алексей, здравствуй, мой друг! - закричал
он, обнимая несколько раз сряду своего племянника.-
Спасибо, что навестил старика, а я так было по тебе
стосковался, что хоть нарочного отправлять.
- Рекомендую вам, дядюшка,- сказал Заруцкий, подводя
меня к Ивану Алексеевичу,- искреннего приятеля. Мы с ним
давно уже не видались, хотя были некогда неразлучными
товарищами и в Москве в пансионе, и в Петербурге в
казармах, и в танцевальном классе Меранвиля, и в походном
балагане под неприятелем - словом, везде. Я давно с ним
не видался и, повстречав его в Сердобске, решился
захватить с собою и привезти к вам.
- Милости просим! - сказал Иван Алексеевич, протянув
ласково ко мне свою руку.- Кто с моим Алексеем побратался
на ратном поле, тот всегда будет у меня дорогим гостем.
Милости просим!
Не помню, что я отвечал хозяину, а кажется, ничего. Я
так был поражен его почтенною наружностию, что позабыл
совершенно все употребляемые в сих случаях условные фразы
и вежливые уверения, в которых почти всегда ни на волос
