нет правды. Представьте себе человека высокого роста, лет
шестидесяти пяти, в форменном военном сюртуке времен
Екатерины Второй; вообразите румяное лицо и черные с
проседью волосы, высокий, покрытый морщинами лоб и ясные,
исполненные веселости и радушия глаза, величественную
осанку лихого полкового командира, которого сам Суворов
прозвал чудо-богатырем, и кроткую простодушную улыбку, не
сходящую с приветливых уст, осененных парою густых усов,
о которых, вероятно, в старину не раз толковали меж
собой миловидные полячки. В жизнь мою я не видывал
старика с такой привлекательной наружностию и, признаюсь,
нимало бы не удивился, если б какая-нибудь красавица
призадумалась, когда б ей дали на выбор или быть его
женою, или назвать его своим отцом.
- Не угодно ли ко мне в кабинет?-сказал он.- Ты найдешь
там старых знакомых, Алексей. Да прошу покорно не
отставать,- продолжал он, обращаясь ко мне,- а не то как
раз заплутаетесь. У меня в саду нет лабиринта, но зато в
доме, как в траншеясх, такие зигзаги и апроши, что и
толку не доберешься.
В самом деле, мы выходили из комнаты в комнату, прошли
двумя темными коридорами, то подымались несколько
ступеней кверху, то спускались вниз и наконец, пройдя
мимо железных дверей кладовой, помещенной в круглой
башне, которая, как говорится, ни к селу ни к городу была
прилеплена к левому углу дома, вошли еще в один коридор,
в конце которого слышны были голоса разговаривающих.
- Тут была в старину девичья,-сказал Иван Алексеевич,
подходя к полурастворенным дверям,- но так как я человек
холостой, то и рассудил закласть в ней одни двери и
сделать из нее мой кабинет: зимою эта комната всех теплее
и суше. Милости просим!
Судя по величине и первобытному значению покоя, в
который мы вошли, нетрудно было отгадать, что у прежнего
помещика была большая дворня и что, вероятно, в ней жен
ских душ было более мужских. Четыре окна, обращенные на
задний двор, занимали одну из стен ее; на остальных были
нарисованы сцены из жизни Суворова. Правду сказать,
живопись была не отличная, и, взглянув на нее, я невольно
вспомнил маляра Ефрема, о котором бессмертный певец
Ермака сказал когда-то, что он имел чудесный дар и что
кисть его
...всегда над смертными играла:
Архипа Сидором, Козьму Лукой писала.
На одной стене Суворов представлен был в лесу спящим на
соломе, посреди казачьих биваков; у него вовсе не было
шеи, но зато такие длинные ноги, что если бы он проснулся
и встал, то, конечно, мог бы облокотиться на вершину
высокого дуба, под тенью которого покоился. На противупо-
ложной стене тот же самый Суворов представлен был в ми
нуту сдачи Краковского замка. Он стоял, вытянувшись, как
струнка, и оборотясь лицом к толпе поляков, с преогромны
ми усами. Несколько французских офицеров, поджарых и
тщедушных, изображены были с поникнутыми главами, а перед
всей толпою комендант замка, щеголеватый Шуазье,
распудренный и выгнутый зелом, отдавал победителю свою
шпагу, с таким же точно сентиментальным видом, с каким
театральный пастушок, став в четвертую позицию, подает
букет розанов своей размалеванной пастушке. На третьей
стене изображено было взятие Измаила; разумеется, все
убитые были турки, а поле сражения усыпано чалмами, между
которых не валялась ни одна гренадерская шапка. В том
месте, где была заделана дверь, ведущая в сени, стоял
шкал с библиотекою хозяина. В простенках меж окнами ви
сели турецкие пистолеты, ятаганы, польские сабли и прочие
домашние трофеи военных подвигов Ивана Алексеевича
Асанова. В одном углу стоял пук черешневых чубуков с
глиняными раззолоченными трубками и янтарными мунд
штуками; в другом, по обеим сторонам широкого камина,
висело несколько охотничьих одинаких и двуствольных ру
жей, ягдташей, пороховых рожков и патронниц, а кругом
всех стен устроены были спокойные диваны, обитые шерстя
ной турецкой материею.
Когда мы вошли в кабинет, четверо гостей, в числе кото
рых был и сердобский исправник, трудились в поте лица и
наблюдая торжественное молчание вокруг стола, на котором
поставлен был сытный завтрак. После первых приветствий и
дружеских восклицаний Заруцкий стал знакомить меня с
гостями своего дяди. Первый, к которому он меня подвел,
Антон Федорович Кольчугин, показался мне с первого
взгляда стариком лет семидесяти; но когда я поразглядел
его хорошенько, то уверился, что, несмотря на впалые его
щеки, выдавшийся вперед подбородок и седые, как снег,
усы, он моложе хозяина. Прагский золотой крест в петлице
ясно доказывал, что он был некогда если не сослуживцем,
то по крайней мере современником Ивана Алексеевича.
Второй, Прохор Кондратьич Черемухин, человек лет сорока
пяти, толстый, рябой, с широкими светло-русыми бакенбар
дами, с маленькими блестящими глазами и с такой смеющейся
и веселой физиономиею, что, глядя на него, и плакса
Гераклит (если он только существовал в самом деле, а не
был выдуман для антитезы и рифмы к Демокриту) едва ли бы
удержался от смеха. С третьим гостем, исправником
сердобским, я был уже знаком, но его не знают мои читате
ли, а посему я не излишним полагаю сказать и о нем не
сколько слов. Он был малый образованный, служил штаб-
ротмистром в одном армейском гусарском полку, вышел за
ранами в отставку и, выбранный дворянами, из отличного
эскадронного командира сделался, как говорится, лихим
капитан-исправником. Все помещики его любили, казенные
крестьяне молились за него богу, а воры, плуты и пьяницы
боялись как огня. Говорят (я повторяю то, что слышал),
что будто бы он не брал даром и клока сена и не съедал
курицы у мужика, не заплатя за нее по справочной цене,
что заседатели его не таскали за бороду для своей забавы
выборных и даже канцелярские служители нижнеземского суда
пили на следствиях вино только тогда, когда им подносили
его добровольно.
Познакомив моих читателей с обществом, в котором я
провел несколько дней самым приятным образом, я должен
сказать, что в первый день моего приезда в деревню Ивана
Алексеевича погода начала портиться; к вечеру небеса на
хмурились и полился не летний, крупный и спорый, дождь,
но мелкий и дробный; он вскоре превратился в бесконечную
осеннюю изморось, от которой и вас, любезные читатели,
подчас брала тоска, а особливо если она захватывала вас
среди полей, когда желтый лист валится с деревьев, а
порывистый ветер гудит по лесу и завывает, как зловещий
филин, в трубах вашего деревенского дома. Делать было
нечего: нельзя было ни ходить с ружьем на охоту, ни ка
таться в лодке по Хопру; конечно, можно было ездить по
черностопу за зайцами; но для этого надобно было страстно
любить псовую охоту, а изо всего нашего общества один
Заруцкий езжал иногда с борзыми, но и тот любил охотиться
или по первозимью в хорошую порошу, или в ясный осенний
день, в узелку, а ездить с утра до вечера с гончими в
дождь и слякоть для того, чтобы затравить какого- нибудь
несчастного беляка, казалось ему вовсе не забавным.
Впрочем, нельзя сказать, чтоб мы были без всякого
занятия: днем мы пили чай, завтракали, обедали, играли на
бильярде и читали журналы. Иван Алексеевич выписывал не
только Петербургские ведомости , но почти все
периодические издания, которые в то время выходили в
обеих столицах. Разумеется, мы охотнее всего читали
московский Вестник , прославленный первым своим
издателем, но от нечего делать перелистывали и
Московского курьера , зевали над петербургским
Любителем словесности , трогались чувствительным слогом
Московского зрителя и удивлялись разнообразию
Собеседника , который только что появился в свет с
затейливым названием Повествователя мыслей в вечернее
время упражняющихся в своем кабинете писателей,
рассказывающего повести, анекдоты, стихотворения, а
временем и критику . Часу в седьмом после обеда мы обык
новенно обирались в кабинет к хозяину, садились кругом
пылающего камина и вплоть до самого ужина проводили
время, разговаривая меж собою. Так как Иван Алексеевич
почти всегда управлял общим разговором, то предметом
оного были по большей части рассказы о необыкновенных
случаях в жизни, о привидениях, дьявольском наваждении -
словом, обо всем том, что не могло быть истолковано
естественным образом. Внимание, с которым слушали все эти
рассказы, ясно доказывало, что никто не сомневался в их
истине. Один только Заруцкий улыбался иногда вовсе
невпопад; но никто не замечал этого, и даже весельчак
Черемухин, хотя потихоньку с ним перемигивался и шептал
ему что-то на ухо, вслух божился, что верит без разбору
всем страшным историям, потому, дескать, что его самого
однажды давил целую ночь домовой.
Рассказы и повести, которые я слышал в последний
вечер, проведенный мною у Ивана Алексеевича, показались
мне столь любопытными, что я с величайшей точностию
записал их в моем дорожном журнале. Боясь прослыть
суевером, невеждою и человеком отсталым, я до сих пор не
смог напечатать моих записок; но когда увидел, что с не
которого времени истории о колдунах и похождениях мерт
вецов сделались любимым чтением нашей публики, то ре
шился наконец выдать их в свет. Не смею обещать моим
читателям, что они прочтут их с удовольствием или хотя
бы без скуки, но твердо и непоколебимо стою за истину
моих рассказов. Да, почтенные читатели! Решительно повто
ряю, что есть русские истории, которые несравненно более
походят на сказки, чем эти были и предания, основанные
на верных не подлежащих никакому сомнению фактах. Ветер
бушевал по лесу, мелкий дождь, как сквозь
частое сито, лился на размокшую землю. Еще на деревянной
каланче не пробило и шести часов, а на дворе уже было так
темно, что хоть глаз выколи. Мы все собрались в кабинет.
Хозяин, Кольчугин, исправник и я сидели вокруг пылающего
камелька, а Заруцкий и Черемухин расположились
преспокойно на широком диване и, куря молча свои трубки,
наслаждались в полном смысле сим моральным и физическим
бездействием, которое итальянцы называют: far niente
(Ничегонеделанье (ит.)).
- Ну, погодка! - сказал наконец Кольчугин, прислуши
ваясь к вою ветра.- Хоть кого тоска возьмет.
- И, полно, братец! - прервал Иван Алексеевич.- Да это-
то и весело. Что может быть приятнее, как сидеть в
ненастный осенний вечер с хорошими приятелями против
камелька, курить спокойно свою трубку и, поглядывая на
плотно затворенные окна, думать: Вой себе, ветер, лейся,
дождь! Бушуй, непогода! А мне и горюшки мало! Что и
говорить! Умен тот был, кто первый вздумал строить дома.
- И делать в них камины,- прибавил исправник, под
вигаясь к камельку.
- Не равен дом, господа,- сказал Кольчугин, вытряхивая
свою пенковую трубку,- и не в такую погоду не усидишь в
ином доме. Я сам однажды в сильную грозу и проливной
дождик решился лучше провести ночь под открытым небом,
чем в комнате, в которой было так же тепло и просторно,
как в этом покое.
- А что? - спросил исправник. - Видно, хозяева были
тебе не очень рады?
- Ну нет! Один хозяин обошелся со мною довольно
ласково, да от другого-то мне туго пришлось; хоть и он
также хотел меня угощать, только угощенье-то его было мне
вовсе не по сердцу!
- Вот что! - сказал Иван Алексеевич.- Да это, видно,
брат, целая история.
- Да, любезный, такая история, - продолжал Кольчугин,
набивая снова свою трубку,- что у меня и теперь, лишь
только вспомню об этом, так волос дыбом и становится.
- Что вы это говорите! - вскричал Заруцкий.- Антон
