Первая профанация
На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Я сам
его перепечатал на кафедральной машинке одним пальцем. На студии полным
ходом шла подготовка первой передачи. Людмила Сергеевна схватила текст и
убежала по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, ока-
завшаяся помощником режиссера.
- Вас зовет Даров, - сказал она.
Я нашел Дарова в павильоне студии. Он расхаживал между столами и рас-
полагал на них разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни
один из них не упоминался в моем сценарии.
Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит,
модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике нахо-
дилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая
дуга.
По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный физический кабинет.
- Ну как, юноша, смотрится? - спросил он, упорно продолжая называть
меня юношей.
- А зачем они? - сказал я, указывая на приборы. - К физике твердого
тела это не имеет отношения.
- Давайте, мой друг, исходить из следующего, - сказал Даров. - Зрите-
лю должно быть интересно. Он должен видеть что-то работающее, двигающее-
ся, прыгающее, мелькающее. Динамика! Ваши кристаллы малы, одинаковы и
неинтересны. Мы будем показывать дугу!
- С таким же успехом можно показывать мюзик-холл, - сказал я.
- Это мысль, - сказал Даров. - Мюзик-холл - это мысль. Куда мы его
присобачим?
- Перед выступлением Барсова, - предложил я.
- Правильно! Для оживляжа, - сказал Даров.
Только не пугайтесь этого слова! Оживляж - обыкновенный термин на те-
левидении. Иногда там говорят "дешевый оживляж". Это почти ругательство.
А просто оживляж - ничего, это можно.
Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как вы-
яснилось, должны были зажигать электрическую дугу и рассказывать обо
всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них
я вообще впервые видел.
На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В
студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощ-
ники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны
на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не
считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и
наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно де-
лать, чтобы было лучше.
Лучше никак не получалось. Получалось хуже. Только я начинал вертеть
электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом
углу зала начинал с завыванием читать стихи Ломоносова. Кордебалет
вздрагивал и делал ножкой на зрителя. Двадцать пять ножек сразу, потом
присед, разворот и опять ножкой - раз! Не надо никакой физики.
Слава Богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кор-
дебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на прямой эфир. Я за него
поручился, что все будет в порядке. Потом я зачем-то зажигал дугу, а Мо-
рошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы ка-
меру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я
тоже волновался, хотя это была только репетиция.
- Еще раз от хорала! - крикнул голос Дарова в динамике.
Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал
движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль.
Но Даров ее пока нам не раскрывал. Все зависело от монтажа кадров, кото-
рый он там наверху осуществлял.
- Благодарю! - крикнул режиссер, и тракт кончился.
- Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. - пропел Даров, спускаясь к
нам.
Он был в творческом возбуждении, ему хотелось кого-нибудь задушить.
Так я понял. Он подскочил к электрической дуге и царственным жестом свел
электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул огонь, и сам он стал похож на
старого, заслуженного Прометея.
- Вот как нужно делать, юноша! - воскликнул он.
Перед выступлением я очень волновался. Я волновался за шефа и мю-
зик-холл. Мне показалось, что они будут шокированы друг другом. За день
до передачи я заметил волнение и у шефа.
- Втравили вы меня в историю! - сказал шеф. - Мы прямо в эфир пойдем
или на видеомагнитофон?
- Прямо, - сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.
Шеф приехал на студию за полчаса до передачи и долго беседовал с Да-
ровым. Старик рассказывал ему замысел и эмоционально настраивал. Морош-
кина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом заучен-
ные фразы и постоянно их забывала.
Началось все слишком даже хорошо. Музыка, стихи, огонь, кордебалет.
Девушки из кордебалета были в газовых накидках. Особенно хорошо у них
получилось броуново движение. Я наблюдал за передачей на экране конт-
рольного монитора. Это такой телевизор на колесиках и без звука. Вдруг
на нем появилось мое сосредоточенное лицо.
Не совсем хорошо помню, что было дальше. Я производил какие-то опыты,
Людмила Сергеевна вставляла хрупким голоском свои фразы, потом я подошел
к дуге и уверенно свел электроды.
- Куда?! - зашипел оператор, извиваясь перед камерой, точно от боли.
- Стекло! - скомандовал я Морошкиной, но было уже поздно.
Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на экране монитора
черную глухую ночь, посреди которой мерцала полоска огня.
Я погасил дугу, но камера, точно ослепший человек, продолжала прихо-
дить в чувство, не различая окружающего. На мониторе по-прежнему был аб-
солютный мрак. Кордебалет тем временем двумя шеренгами прошагал перед
камерой, а потом на экране, точно космический пришелец, появился проз-
рачный и бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине
электроники и произнесло:
- А сейчас перед вами выступит доктор физико-математических наук Вик-
тор Игнатьевич Барсов.
Ослепшую камеру наконец выключили, и на экране возник шеф. Изображе-
ние было черно-белым, но я все равно почувствовал, что шеф красный от
негодования. Он сделал пренебрежительный жест в сторону кордебалета и
первым делом заявил, что все предыдущее не имеет отношения к физике. По-
том шеф улыбнулся. Эта улыбка, в сущности, спасла передачу. Теперь его
слова можно было толковать как непонятную шутку ученого. Ученые часто
шутят непонятно.
Затем шеф вступил в битву за физику и, на мой взгляд, выиграл ее. Он
говорил страстно. Даже девушки из кордебалета притихли и с уважением
вслушивались в незнакомые термины. Я только один раз слышал до этого,
чтобы шеф так хорошо говорил. Тогда он выступал на заседании ученого со-
вета и громил диссертацию какого-то жука. Боюсь, что теперь в роли жука
пришлось быть мне.
Шеф закончил, еще раз показали огонь, и все завершилось. Даров прибе-
жал в студию с искаженным от горя лицом. Так, должно быть, вбегают в
сгоревшие дотла пенаты.
- Запороли! - закричал Даров. - Начисто запороли! Засветили мне луч-
ший кадр!.. Юноша, вы же физик. Нельзя так неосторожно обращаться с ду-
гой!
- Это я виновата, - сказал Морошкина.
- А о вас, Люсенька, я вообще буду говорить на редсовете!
Даров повернулся к шефу и принялся трясти ему руку. По его словам,
шеф спас то, что можно было спасти. Шеф сухо поблагодарил и тут же уе-
хал, не удостоив меня взглядом. Судя по всему, моя ученая карьера на
этом закончилась. И журналистская тоже. Таким образом, я убил двух зай-
цев одной передачей.
В полном молчании Даров, Морошкина и я направились в редакцию. Там в
кабинете главного просматривало передачу начальство. Сейчас оно должно
было снять с нас стружку.
В кабинете находились три человека. Причем я сразу понял, что главный
среди них
- не главный. Остальные были еще главнее.
В кресле перед телевизором сидел пожилой мужчина с тяжелой челюстью.
Костюм на нем был покроя пятидесятых годов. Более угрюмого лица я не
встречал в жизни. Мужчина смотрел в стенку, и стенка едва выдерживала
его взгляд. Она прогибалась.
Главный и чуть поглавней на стенку не смотрели. Они смотрели в рот
угрюмому человеку, будто оттуда должна была вылететь птичка. Нас усади-
ли. Еще секунд десять продолжалась пауза. Где-то внутри самого главного
человека зрело решение.
- Большая удача, - наконец сказал он, оторвав взгляд от стенки. Стен-
ка облегченно выпрямилась. Я с интересом посмотрел на него, соображая,
шутит он или нет.
- Ярко. Доходчиво. Эмоционально, - продолжал он.
Если это был юмор, то очень тонкий. Высшего класса. Потому что мужчи-
на говорил свою речь без тени иронии.
Тут стали говорить другие, помельче. Выяснились удивительные вещи.
Оказывается, самой большой режиссерской находкой была штука с засветкой
камеры, которую я устроил нечаянно. Однако хвалили не меня, а Дарова.
Старик скромно улыбался.
- Когда я увидел этот мрак на экране, а посреди него крупицу огня,
принесенную людям Прометеем, у меня мурашки пробежали по коже, - сказал
второй по величине человек. Он приятно грассировал на слове "мурашки".
Это он верно сказал. У меня тоже в тот момент были мурашки.
Далее я был назван молодым и способным журналистом, а Морошкина уме-
лым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу Сергеевну. Она ти-
хонько щипала себе запястье, чтобы убедиться, что это не сон. Валентин
Эдуардович выразился в том смысле, что нужно смелее выдвигать молодежь.
Он хотел приписать себе честь моего выдвижения.
Конечно, не обошлось и без критики. Особенно досталось шефу за его
непонятные термины.
- Какую выбрали тему для следующей передачи? - спросил тот, что грас-
сировал.
- Математика, - сказал я. Математики я не очень боялся. Все-таки
что-то родственное.
- Хорошо. Учитывайте специфику аудитории. Поменьше формул, этих тан-
генсов и котангенсов, - сказал самый главный.
У него была хорошая память. Он многое запомнил из школьной программы.
Мы с Морошкиной вышли со студии вдвоем. Людмила Сергеевна была воз-
буждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки.
- Петя, пойдемте отметим это событие, - предложила она.
Мы отправились в кафе-мороженое. Там мы выпили шампанского, вспоминая
последовательно каждую минуту этой великой передачи. Мы испытывали друг
к другу нежность. Она называла меня Петенька, а я ее Люсенька.
Мы ощущали себя маленькими, но гордыми последователями Прометея. Мы
только что подарили людям крупицу огня. К сожалению, я не заметил, чтобы
это сразу принесло результаты. Официантка двигалась лениво и с явным
презрением к нам. В очереди ругались по поводу отсутствия сухого вина.
За соседним столиком трое молодых людей распивали водку, закусывая ее
земляничным мороженым.
Все это можно было объяснить только тем, что люди не смотрели нашей
передачи.
Попавший в струю
Мое выступление по телевидению не прошло незамеченным в коллективе.
Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а
потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах
искусства все считают себя знатоками.
Я, собственно, не претендовал на то, что занимаюсь искусством. Я за-
рабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режис-
суре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растя-
нуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано... У меня голова за-
болела.
Один дядя Федя оказался нормальным человеком.
- Слышь, Петьк, сколько тебе за это кинули? - спросил он.
Вполне естественный вопрос. Другие об этом спрашивать стеснялись, хо-
тя им очень хотелось. Я видел по глазам.
После дружеской критики коллектив приступил к оказанию помощи. Теперь
мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. На-
иболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали
писать, употребляя эпитеты.
- Нет-нет, я не пью! - испугался японец. - У нас мало считали.
