Федоровны, кое-какие сбережения, оставшиеся после смерти Виктора Ев-
геньевича (остатки Государственной премии, полученной профессором Демил-
ле за год до смерти), незначительная помощь родственников, в частности,
обоих братьев, и средства социального обеспечения... в общем, жили, не
унывали.
Еще хотелось бы упомянуть об отношениях братьев и сестры. Федор, пос-
ледние два года проживавший с семьею в Триполи, ограничивался поздрави-
тельными открытками и посылками на имя матери; в них, надо сказать, было
и немало детских вещей, несмотря на принципиальное осуждение им Любаши-
ного поведения. Евгений же и Люба друг к другу относились со снисхожде-
нием, именно потому, что ощущали каждый в себе неутоленную потребность в
любви, принявшую у Любаши формы, только что описанные, а у брата - более
привычные и пошловатые, в виде скоротечных романов, сомнительных побед и
беспрестанных угрызений совести. Брат и сестра будто болели одной бо-
лезнью и жалели один другого. И странно: болезнь была одна, а симптомы
давала разные. Любаша в жизни никому не отдалась без любви - их было
всего-то три: Жан-Пьер, ватерполист Шандор и неизвестный мексиканец (ко-
лумбиец?). От каждого не просто хотела ребенка, а родила вполне созна-
тельно. Евгений же Викторович, напротив, загорался быстро, как сухая бе-
реста, влюблялся, летел, спешил... а потом - пшик! - убеждался в ошибке,
маялся... В итоге получалось, что сходился не по любви, а так, по дурос-
ти. Себе и другим говорил, что любит жену, и вправду любил, но как-то не
так... В семье Демилле невестку недолюбливали, считали холодной и замк-
нутой, излишне принципиальной. Любаша догадывалась, что Ирина ее в глу-
бине души осуждает, хотя внешне это не проявлялось. Неутоленность и в
Ирине была сильна, но она прятала ее внутрь, комкала и лишь изливала
обиды на мужа (впрочем, справедливые), будто надеясь, что смирное его
поведение поможет вернуть бывшую когда-то любовь.
В последнее время дошло, как говорится, до ручки... Евгений Викторо-
вич все чаще являлся глубокой ночью, хандрил, был нервен. Ирина спрята-
лась глубоко внутрь, выжидая. Нужен был толчок - и толчок произошел. Да
такой внушительный! Посему и случились последующие печальные события в
жизни Евгения Викторовича.
Глава 8
НЕЗАРЕГИСТРИРОВАННЫЙ
- Проснитесь, милорд! Проснитесь!
Посмотрите, какое легкое утро гуляет по нашему весеннему городу! Оно
скачет на одной ножке, перепрыгивая через зеркальные лужи, затянутые
хрупким, как вафля, ледком; звенят трамваи, перекатываясь, точно копилки
на колесиках; воздух пахнет первыми почками; ветер врывается в открытые
форточки, производя замешательство в головах юных существ женского пола
и на писательских двухтумбовых столах.
Я никак не могу найти листок... там что-то было... кажется, план ро-
мана. Милорд, вы проснулись?
- Да.
- Вам еще не наскучило слушать мою историю?
- Нет.
- Учитель, вы какой-то хмурый сегодня...
Тем не менее разбудим и нашего героя.
Евгений Викторович проснулся на широкой софе в бывшем кабинете отца.
На спинке стула висела одежда: отутюженные брюки, выстиранная и выгла-
женная сорочка, пиджак и галстук. Тут же, на сиденье стула, лежал акку-
ратно сложенный домашний костюм отца; под стулом чинно, выровняв носки,
стояли тапки.
В первое мгновение Демилле почудилось, что и сам отец сейчас войдет в
комнату, скажет: "Пора вставать, Женя. Любишь же ты поспать! Кто рано
встает, тому Бог дает...". Но, переведя взгляд на портрет отца под стек-
лом, висевший в простенке между стеллажами, Евгений Викторович снова
осознал время и почувствовал, как он стремительно приближается к непоп-
равимому воспоминанию, связанному с прошедшей ночью. Он именно прибли-
жался к нему, поскольку не совсем еше проснулся, и даже попытался прик-
рыть глаза и вновь заснуть, лишь бы оттянуть страшный миг, когда ре-
альность встанет перед ним во всей отвратительной наготе. Упреждая ее,
он ухватился за спасительную мысль: "Померещилось, наверное... Черт те
что! Вроде бы не такой был пьяный..." - хотя знал точно, что обманывает
себя. Не померещилось. Такое и спьяну не померещится.
Демилле проворно поднялся, натянул отцовские домашние брюки на резин-
ке, набросил на плечи мягкую куртку, сунул ноги в тапки... будто пере-
воплотился в отца, как актер перед выходом на сцену. Это соображение
позволило ему на секунду отвлечься от неприятного воспоминания, и он
быстренько юркнул в ванную, плотно притворив дверь. Воспоминание оста-
лось снаружи.
Демилле тщательно умылся, почистил зубы, мысленно сосредоточиваясь на
этих процессах, чтобы не допустить нежелательных дум. "Мама, где папина
бритва?!" - крикнул он, обращаясь к своему отражению в зеркале. Через
минуту в ванной появилась Любаша с бритвенным прибором, окинула брата
быстрым понимающим взглядом, сказала: "Привет!" - и чмокнула в щеку. Ев-
гений принялся яростно намыливать помазок. Воспоминание тонкими струйка-
ми проникало в ванную сквозь щели: обломанные трубы, бетонные плиты, фа-
келы газа в ночи, фигуры милицио... - Демилле с отчаянием вонзил намы-
ленный помазок в щеку.
Егорушка, Ирина... Где они сейчас? Живы ли?
Выйдя из ванной, он столкнулся с матерью. Та всплеснула руками, охну-
ла:
- Вылитый папочка... Жеша, как ты похож на папочку, - сказала она,
пуская привычную слезу. - Бедненький, не дожил наш папочка... - скорбно
покачала она головой, как бы приглашая сына присоединиться к трауру.
Евгений Викторович этого не выносил. Не то чтобы он был равнодушным
человеком, забывшим об отце... Помнил, но помнил про себя. Его коробили
беспрестанные разговоры бабушки Анастасии о "могилке", "оградке", "цве-
точках" (все было уменьшительным, как и "бедненький папочка", - только
от слова "кладбище" не удавалось образовать уменьшительное, потому, про-
износя его, бабушка Анастасия делалась торжественной, значительно поджи-
мала губы). У Демилле сердце разрывалось на части при виде растерянности
и одиночества, навалившегося на мать после смерти отца, но помочь ей он
был не в силах; разве так же подсюсюкивать: могилка, оградка... Это было
выше его сил.
Вот и сейчас, вместо того чтобы обнять мать и шепнуть ей что-нибудь
успокаивающее, он мгновенно раздражился, произнес язвительно:
- Перестань, мама! Если бы дожил, то верно не обрадовался бы!
- Какой ты черствый... какой ты черствый человек... -укоризненно за-
бормотала мать, провожая его глазами в кабинет отца.
Кабинет этот оставался нетронутым после смерти Виктора Евгеньевича:
стеллажи с медицинской литературой, письменный стол со стеклом, под ко-
торым располагались фотографии всех членов семьи (Ирина с Егоркой на ру-
ках), кожаное кресло отца, шкаф с его одеждой -костюмами, пальто, стоп-
кой накрахмаленных белоснежных халатов - хоть сейчас на операцию... Ев-
гений Викторович принялся одеваться, стараясь не смотреть на фотографии.
Лишь только он затянул галстук, в кабинет вошла Люба в халатике. Тут
только Евгений Викторович заметил, что халатик сестры подозрительно за-
дирается спереди, а под ним проступает округлый живот.
- Это что такое? - бесцеремонно спросил он, указывая на живот. -Опять
двадцать пять?
- Ох, Жешка, не говори! - радостно вздохнула она. - А что я могу сде-
лать? Не переношу абортов. Боюсь.
- А рожать не боишься...
- Рожать не боюсь. Дело привычное.
- Ну, и кто же отец? - иронически спросил брат.
- За-ме-чательный! - Любаша даже зажмурилась.
- Меня интересуют имя и фамилия. А также национальность. Неужели наш?
-съязвил Евгений Викторович.
Любаша вспыхнула и бросила на брата быстрый взгляд, дав понять, что
разговор в таком тоне опасен. Евгений Викторович привлек сестру к себе.
- Прости, я не хотел... У меня сегодня настроение ужасное.
- Ирка выгнала? И правильно, - Любаша решила отомстить.
- Хуже... - с тоской протянул Евгений.
- А что такое?
И Евгений Викторович, усевшись в кресло отца и поместив напротив себя
Любашу, принялся рассказывать. Начал он со скрипом, часто останавливал-
ся, чтобы подобрать нужное слово (как-никак, завязка была деликатной),
но постепенно разошелся, одушевился и конец рассказа с ошеломляющей кар-
тиной голого фундамента, подвалов, блещущей в лунном свете воды и синих
милицейских мигалок провел с подлинной живостью. Любаша рот раскрыла.
Поверила сразу, безоговорочно, спросила лишь:
- Маме рассказал?
- Нет, - Евгений прикрыл глаза, откидываясь затылком на прохладную
кожу кресла.
- И не будешь?
Евгений Викторович сделал паузу, будто обдумывая, хотя и без обдумы-
вания знал, что не расскажет. Нельзя об этом Анастасии Федоровне, зап-
рет.
- Нет, - повторил он.
И в это мгновение стал воистину блудным сыном, ибо добровольно отка-
зался от материнского крова, обрек себя на скитания. Куда идти теперь? А
ведь уходить нужно немедленно, иначе упреков не оберешься, с утра бабуш-
ка Анастасия поминает Ирину с внуком, как те волнуются - где папочка?..
- Что делать-то будешь? - осторожно спросила Любаша.
- Искать, - пожал плечами брат. - Мне один тип сказал, что могли
быстро снести, а жильцов переселить. Аварийная ситуация или... по госу-
дарственным соображениям.
- Да ты что! - округлила глаза Любаша.
- Не испарились же они, в самом деле! - воскликнул Демилле. -Ничего.
Даст Бог, найду. Смотри, маме не проговорись.
Они вышли из кабинета и направились в кухню, где застали идиллическую
сцену.
Вокруг овального стола, располагавшегося посреди большой кухни, сиде-
ли бабушка Анастасия в белом переднике и все внуки. Они перебирали пше-
но. Перед каждым была желтенькая горка крупы, от которой ловкие пальцы
бабушки и внуков отделяли по зернышку, смахивая в сторону мусорные кру-
пинки. Все четыре руки были разные: желтоватая, покрытая тонкой со
складками кожей рука бабушки; узкая, будто выточенная из черного дерева,
кисть тринадцатилетней Ники; пухлая, в веснушчатых крапинках рука Шандо-
ра и смуглая ладошка Хуанчика, которой тот не очень ловко перекатывал по
клеенке желтое пшено.
Бабушка Анастасия, покачиваясь, пела под нос какую-то заунывную пес-
ню. Прислушавшись, Демилле узнал слова. "Дан приказ: ему - на запад; ей
- в другую сторону..." - пела бабушка Анастасия жалостно, на манер русс-
ких страданий.
Дети дружно поздоровались с непутевым дядюшкой, причем старшие -Ника
и Саня - уже, видимо, догадывались о его непутевости, благодаря привычке
бабушки Анастасии чувствовать и размышлять вслух.
- Обедать будешь? - сухо спросила мать, еще обижаясь на тот разговор
у дверей ванной комнаты. Демилле шагнул к ней и поцеловал в темя. Обида
мгновенно улетучилась.
- Я не понимаю тебя Жеша! Четвертый час. Мне не жалко, сиди. Но Ириша
волнуется, не знает ведь... Когда же вам телефон поставят?.. - вздохнула
бабушка.
"Куда?" - подумал Евгений Викторович, машинально берясь за ручку чай-
ника.
Он выпил чаю, отказавшись от обеда, обнял матушку, поцеловал племян-
ников и сестру и, надев плащ (уже не липкий, выстиранный и выглаженный),
вышел из дома. Проверил в кармане ключи и мелочь - все было на месте.
Люба высунулась в форточку, крикнула вслед:
- Звони мне на работу!
Демилле помахал ей рукою и пошел прочь от дома. Не знал Евгений Вик-
торович, что к этому часу он был уже официально не только блудным сыном,
но и блудным мужем, если можно так выразиться.
- Блудным мужем? Это что-то новенькое!
- Да, милорд, это не совсем то же, что муж гулящий. Гулящим Демилле
был несколько лет, и не без приятности, если не считать уколов совести.
Но погулял, погулял - и вернулся. Всегда было, куда вернуться, как гово-
рила Ирина. И вдруг... возвращаться некуда, он основательно заблудился.
- Потому и стал "блудным мужем"?
- Не только поэтому.
К сожалению, этот факт был уже прочно зафиксирован в одном из мили-
