Я пригласил их сесть напротив себя.
Оба сели, в упор рассматривая мой чемоданчик. Внучек сел как-то
странно. Мы все садимся на задницу, а этот сел как-то странно: избоченясь,
на левое ребро, и как бы предлагая одну свою ногу мне, а другую дедушке.
- Как звать тебя, папаша, и куда ты едешь?..
Храпуново - Есино.
- Митричем меня звать. А это мой внучек, он тоже Митрич... Едем в
Орехово, в парк... в карусели покататься...
А внучек добавил:
-И-и-и-и-и...
Необычен был этот звук, и чертовски обидно, что я не могу его как
следует передать. Он не говорил, а верещал. И говорил не ртом, потому что
рот его был всегда сощурен и начинался откуда-то сзади. А говорил он левой
ноздрей, и то с таким усилием, как будто левую ноздрю приподнимал правой:
"И-и-и-и-и-и-и, как мы быстро едем в Петушки, славные Петушки..."
"И-и-и-и-и, какой пьяный дедушка, хороший дедушка..."
- Тта-а-ак. Значит, говоришь, в карусели?..
- В карусели.
- А может, все-таки, не в карусели?..
- В карусели, - еще раз подтвердил Митрич, и все тем же приговоренным
голосом, и влага из глаз его все текла...
- А скажи мне, Митрич, а что ты тут делал, пока я в тамбуре был? пока
я в тамбуре был погружен в свои мысли? в свои мысли о своем чувстве? к
любимой женщине? А? Скажи...
Митрич, не шелохнувшись, весь как-то забегал.
- Я... ниничего. Я просто хотел компоту покушать... Компоту с белым
хлебом...
- Компоту с белым хлебом?
- Компоту. С белым хлебом.
- Прекрасно. Значит, так: я стою на площадке и весь погружен в мысли
о чувстве. А вы, между тем, ищите у меня на лавочке: нет ли тут компоту с
белым хлебом?.. А не найдя компоту...
Дедушка - первый не вынес, и весь расплакался. А следом за ним и
внучек: верхняя губа у него совсем куда-то пропала, а нижняя свесилась до
пупа, как волосы у пианиста... Оба плакали...
- Я вас понимаю, да. Я все могу понять, если захочу простить... У
меня душа, как у троянского коня пузо, многое вместит. Я все прощу, если
захочу понять. А я понимаю: ... вы просто хотите компота и белого хлеба.
Но у меня на лавочке вы не находите ни того, ни другого. И вы просто
вынуждены пить хотя бы то, что вы находите - взамен того, чего бы вы
хотели...
Я их раздавил своими уликами, они закрыли лицо, оба, покаянно
раскачивались на лавке, в такт моим обвинениям.
- Вы мне напоминаете одного старичка в Петушках. Он - тоже, он пил на
чужбинку, он пил только краденое: утащит, например, в аптеке флакон
тройного одеколона, отойдет в туалет у вокзала и там тихонько выпьет. Он
называл это "пить на брудершафт", он был серьезно убежден, что это и есть
"пить на брудершафт", он так и умер в своем заблуждении... Так что же?
Значит, и вы решили - на брудершафт?..
Они все раскачивались и плакали, а внучек - тот даже заморгал от
горя, всеми своими подмышками...
- Но - довольно слез. Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не
голова, а дом терпимости. Если вы хотите - я могу угостить еще. Вы уже по
пятьдесят грамм выпили - я могу налить еще по пятьдесят грамм...
В эту минуту кто-то подошел к нам сзади и сказал:
- Я тоже хочу с вами выпить. Все разом на него поглядели. То был
черноусый, в жакетке и
коричневом берете.
-И-и-и-и-и, - заверещал молодой Митрич, - какой дяденька, какой
хитрый дяденька...
Черноусый оборвал его, взглядом из-под усов:
- Я никакой не хитрый. Я не ворую, как некоторые. Я не ворую у
незнакомых людей предметов первой необходимости. Я пришел со своей - во
т...
И он поставил мне на лавочку бутылку столичной.
- От моей не откажетесь? - спросил он меня.
Я потеснился, чтобы дать ему место.
Нет, потом, пожалуй, и не откажусь, а пока хочу свое. Поцелуй тети
Клавы.
- Тети Клавы?
- Тети Клавы.
Мы налили себе, каждый свое. Дед и внук протянули мне свою посуду:
они оказывается, давно держали ее наготове, задолго до того, как я их
поманил. Дед вынул пустую четвертинку, я сразу ее признал. А внучек - тот
вынул даже целый ковш, и вынул откуда-то из-под лобка и диафрагмы...
Я налил им, сколько обещал, и они улыбались.
- На брудершафт, ребятишки?
- На брудершафт.
Все пили, запрокинув головы, как пианисты...
"Наш поезд на станции Есино не останавливется. Остаовки по всем
пунктам - кроме Есино".
Есино - Фрязево.
Началось шелестенье и чмоканье. Как будто тот пианист, который все
пил, - теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца
Листа "Шум леса" до диез минор.
Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался
единственно только ко мне:
-Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, -
обязательно покраснеют...
- Ну, так что же?
- Как то есть, "что же"? А Куприн и Максим Горький - так те вообще не
просыпались!..
- Прекрасно. Ну, а дальше?
- Как то есть "ну, а дальше"? Последние, предсмертные слова Антона
Чехова какие были? Помните? Он сказал: "Ихь штербе", то есть "я умираю". А
потом добавил: "Налейте мне шампанского". И уж тогда только - умер.
- Так-так?..
- А Фридрих Шиллер - тот не только умереть, тот даже жить не мог без
шампанского. Он знаете, как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет
шампанского - и пишет. Пропустит один бокал - готов целый акт трагедии.
Пропустит пять бокалов - готова целая трагедия в пяти актах.
-Так-так-так... Ну, и...
Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, а я едва-едва успевал
их подбирать. "Ну, и..."
- Ну, и Николай Гоголь...
- Что Николай Гоголь?..
- Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол
особый розовый бокал...
- И пил из розового бокала?
- Да. И пил из розового бокала.
- А что пил?
- А кто его знает!..
Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку...
И я, и оба Митрича с интересом за ним следили. А он, черноусый, так и
смеялся в предвкушении новых триумфов...
- А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы
знаете, как он писал свою бессмертную оперу "Хованщина"? Это смех и горе.
Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай
Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановится Николай
Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: "Вставай! Иди
умойся, и садись дописывать свою божественную оперу "Хованщина"!"
И вот они сидят - Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув
ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него - Модест Мусоргский,
весь томный, весь небритый, - пригнувшись н лавочке, потеет и пишет ноты.
Модест на лавочке похмелиться хочет: что ему ноты! А Николай
Римский-Корсаков с цилиндром на отлете похмелиться не дает.
Но уж как только затворяется дверь за Римским-Корсаковым - бросает
Модест свою бессмертную оперу "Хованщина" - и бух в канаву. А потом
встанет и опять похмелится, и опять - бух!.. А между прочим,
социал-демократы...
- Начитанный, чччччерт! - в восторге прервал его старый Митрич, а
молодой, от чрезмерного внимания, вобрал в себя все волосы и заиндевел...
- Да, да! Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных книг! -
продолжал человек в жакетке. - Я, например, пью месяц, пью другой, потом
возьму и прочитаю какую-нибудь книжку, и так хороша покажется мне эта
книжка, и так дурен кажусь я сам себе, что я совсем расстраиваюсь и не
могу читать, бросаю книжку и начинаю пить, пью месяц, пью другой, а пото
м...
- Погоди, - тут уж я его прервал, - погоди. Так что же
социал-демократы?
- Какие социал-демократы? Разве только социал-демократы? Все ценные
люди России, все нужные ей люди - все пили, как свиньи. А лишние,
бестолковые - нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то
всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные
современники Онегина "между лафитом и клико" (заметьте: "между лафитом и
клико"!) тем временем рождали "мятежную науку" и декабризм... А когда они,
наконец, разбудили Герцена...
- Как же! Разбудишь его, вашего Нерцена! - рявкнул вдруг кто-то с
правой стороны. Мы все вздрогнули и повернулись направо. Это рявкал Амур в
коверкотовом пальто. - Ему еще в Храпунове надо было выходить, этому
Герцену, а он все едет, собака!..
Все, кто мог смеяться, - все рассмеялись: "Да оставь ты его в покое,
черт, декабрист фуев!" "Уши ему потри, уши!" "Какая разница - в Храпуново
ехать или в Петушки! Может, человек захотелось в Петушки, а ты его гонишь
в Храпуново!" Все вокруг незаметно косели, незаметно и радостно косели,
незаметно и безобразно... И я - вместе с ними...
Я повернулся к жакетке и черным усам:
- Ну допустим, ну разбудили они Александра Герцена, причем же тут
демократы и "Хованщина", и...
- А вот и притом! С этого и началось все главное - сивуха началась
вместо клико! разночинство началось, дебош и хованщина!.. Все эти
Успенские, все эти Помяловские - они без стакана не могли написать ни
строки! Я читал, я знаю! Отчаянно пили! Все честные люди России! И отчего
они пили? - с отчаянием пили! пили оттого, что честны! оттого, что не в
силах были облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве,
почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: "Народ не может позволить
себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от
нищеты своей пьет! Книжку он себе позволить не может, потому что на базаре
ни Гоголя, ни Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и
в разлив, и на вынос! Оттого он и пьет, от невежества своего пьет!"
Ну как тут не придти в отчаяние, как не писать о мужике, как не
спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ - пишет и пьет, и
пьет, как пишет. А мужик - не читает и пьет, пьет, не читая. Тогда
Успенский встает - и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире
- подыхает, а Гаршин - встает - и с перепою бросается через перила...
Черноусый уже вскочил, и снял берет, и жестикулировал, как бешенный,
- все выпитое подстегивало его и ударяло в голову, все ударяло и ударял
о...
Декабрист в коверкотовом пальто - и тот бросил своего Герцена, подсел
к нам ближе и воздел к оратору мутные сырые глаза...
- А вы смотрите, что получается! Мрак невежества все сгущается, и
обнищание растет абсолютно! Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словам,
пьют все больше и больше! Пропорционально возрастает отчаяние
социал-демократа, тут уже не лафит, не клико, те еще как-то добудились
Герцена! А теперь - вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не
просыпаясь! Бей во все колокола, по всему Лондону - никто в России головы
не поднимет: все в блевотине и всем тяжело!..
И так - до наших времен! вплоть до наших времен! Этот круг, порочный
круг бытия - он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку -
я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или
верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью
другой, а потом...
- Стоп! - прервал его декабрист. - А разве нельзя не пить! Взять себя
в руки - и не пить? Вот тайный советник Гете, например, совсем не пил.
- Не пил? Совсем? - черноусый даже привстал и надел берет. - Не может
этого быть!
- А вот и может. Сумел человек взять себя в руки - и ни грамма не
пил...
- Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?
- Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не пил.
- Странно... А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?.. бокал
