нас хереса!
- Ну... я подожду... когда будет ...
- Жди-жди... Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!
И опять меня оставили. Я вслед этой женщине посмотрел с отвращением.
В особенности на белые чулки безо всякого шва: шов бы меня смерил, может
быть, разгрузил бы душу и совесть...
Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те
самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все
нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь
мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих боязлив и был бы
также ни в чем не уверен: ни в себе ни в серьезности своего места под
небом - как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой
одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую
вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место
подвигам. "Всеобщее малодушие" - да ведь это спасение ото всех бед, это
панацея, это предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного
склада натуры...
- Кому здесь херес?!
Надо мной - две женщины и один мужчина, все трое в белом. Я поднял
глаза на них - о, сколько, должно быть, в моих глазах сейчас всякого
безобразия и смутности - я это понял по ним, по их глазам, потому что и в
их глазах отразилась эта смутность и это безобразие... Я весь как-то сник
и растерял душу.
- Да ведь я... почти и не прошу. Ну и пусть, что хересу нет, я
подожду... я так...
- Это как то-есть "так"!.. Чего это вы "подождете"?!
- Да почти ничего... Я ведь просто еду в Петушки, к любимой девушке
(ха-ха! "к любимой девушке"!) - гостинцев вот купил...
Они палачи, ждали, что я еще скажу.
- Я ведь... из Сибири, я сирота... Я просто чтобы не так тошнило...
хереса хочу.
Зря я это опять про херес, зря! Он их сразу взорвал. Все трое
подхватили меня под руки и через весь зал - о, боль такого позора! - через
весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с
гостинцами; тоже - вытолкнули.
Опять на воздух. О, пустопорожность! О, звериный оскал бытия!
Москва. К поезду через магазин.
Что было потом - от ресторана до магазина и от магазина до поезда -
человеческий язык не повернется выразить. Я тоже не берусь. А если за это
возьмутся ангелы - они просто расплачутся, а сказать от слез ничего не
сумеют.
Давайте лучше так - давайте почтим минутой молчания два этих смертных
часа. Помни, Веничка, об этих часах. В самые восторженные, в самые
искрометные дни своей жизни - помни о них. В минуты блаженств и упоений -
не забывай о них. Это не должно повториться. Я обращаюсь ко всем родным и
близким, ко всем людям доброй воли, я обращаюсь ко всем, чье сердце
открыто для поэзии и сострадания:
"Оставьте ваши занятия. Остановитесь вместе со мной, и почтим минутой
молчания то, что невыразимо. Если есть у вас под рукой какой-нибудь
завалящий гудок - нажмите на этот гудок.
Так. Я тоже останавливаюсь. Ровно минуту, мутно глядя в вокзальные
часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. Волосы мои то
развеваются на ветру, то дыбом встают, то развеваются снова. Такси
обтекают меня со всех четырех сторон. Люди - тоже, и смотрят так дико:
думают, наверное - изваять его вот так, в назидание народам древности, или
не изваять?
И нарушает эту тишину лишь сиплый женский бас, льющийся ниотку-да:
- Внимание! в 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд
до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная,
далее по всем пунктам, кроме Есино,
А я продолжаю стоять.
- Повторяю! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд
до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная.
Далее - по всем пунктам, кроме Есино.
Ну, вот и все. Минута истекла. Теперь вы все, конечно, набрасываетесь
на меня с вопросами: "Ведь ты из магазина, Веничка?"
- Да, говорю я вам, - из магазина. - А сам продолжаю идти в
направлении перрона, склонив голову влево.
- Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Ведь
правда?
- Ну, это как сказать! - говорю я, склонив голову вправо. -
Чемоданчик, точно, очень тяжелый. А насчет свирели говорить еще рано...
- Так что же, Веничка, что же ты все-таки купил? Нам страшно
интересно!
- Да ведь я понимаю, что интересно. Сейчас, сейчас перечислю:
во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять
двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят
четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей
пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да -
розовое крепкое за рупь тридцать семь.
Так-так-так, - говорите вы, - а общий итог? Ведь все это страшно
интересно...
- Сейчас я вам скажу общий итог.
- Общий итог девять рублей восемьдесят девять копеек, - говорю я,
вступив на перрон. - Но ведь это не совсем общий итог. Я ведь купил еще
два бутерброда, чтобы не сблевать.
- Ты хотел сказать, Веничка: "чтобы не стошнило"?
Нет, что я сказал, то сказал. Первую дозу я не могу без закуски,
потому что могу сблевать. А вот уж вторую и третью могу пить всухую,
потому что стошнить может и стошнит, но уже ни за что не сблюю. И так -
вплоть до девятой. А там опять понадобится бутерброд.
- Зачем? Опять стошнит?
- Да нет, стошнить-то уже ни за что не стошнит, а вот сблевать -
сблюю.
Вы все, конечно, на это качаете головами. Я даже вижу - отсюда, с
мокрого перрона, - как все вы, рассеянные по моей земле, качаете головами
и беретесь иронизировать:
- Как это сложно, Веничка, как это тонко!
- Еще бы!
- Какая четкость мышления! И это - все, что тебе нужно, чтобы быть
счастливым? И больше - ничего?
- Ну как, то-есть, - ничего? - говорю я, входя в вагон. -Было б у
меня побольше денег, я взял бы еще пива и пару портвейнов, но ведь...
Тут уж вы совсем принимаетесь стонать.
- О-о-о-о, Веничка! О-о-о, примитив!
Ну, так что же? Пусть примитив - говорю. И на этом перестаю с вами
разговаривать. "Пусть примитив"! А на вопросы ваши я больше не отвечаю. Я
лучше сяду, к сердцу прижму чемоданчик, и буду в окошко смотреть. Вот так.
"Пусть примитив!"
А вы все пристаете:
-Ты чего? Обиделся?
- Да нет, - отвечаю.
- Ты не обижайся, мы тебе добра хотим. Только зачем ты, дурак, все к
сердцу чемодан прижимаешь? Потому что водка там, что ли?
Тут уж я совсем обижаюсь: да причем тут водка?
- Граждане пассажиры, наш поезд следует до станции Петушки.
Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем
пунктам, кроме Есино.
В самом деле, причем тут водка? Далась вам эта водка. Да я и в
ресторане, если хотите, прижимал его к сердцу, а водки там еще не было. И
в подъезде, если помните, - тоже прижимал, а водкой там еще и не пахло!..
Если уж вы хотите все знать,- я вам все расскажу, погодите только. Вот
похмелюсь на Серпе и Молоте, и
Москва - Серп и Молот.
и тогда все, все расскажу. Потерпите. Ведь я-то терплю!
Ну, конечно, все они считают меня дурным человеком. По утрам и с
перепою я сам о себе такого же мнения. Но ведь нельзя же доверять мнению
человека, который еще не успел похмелиться! Зато по вечерам - какие во мне
бездны! - если, конечно, хорошо набраться за день - какие бездны во мне по
вечерам!
Но - пусть. Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку
по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез и усилий - он
очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо - верный признак
дурного человека. Вот уж если наоборот - если по утрам человек бодрится и
весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение - это уж точно
человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю
как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и
восходу они рады, и заходу тоже рады, - так это уж просто мерзавцы, о них
и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно - и утром, и
вечером, - тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченый подонок и
мудозвон. Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский -
тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру
подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны...
Итак, что же я имею?
Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до
розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал - и вдруг затомился я весь
и поблек... Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно?
Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по
чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом?
Смотри, Господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь...
И весь в синих молниях, Господь мне ответил:
- А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны.
Но они ей желанны.
- Вот-вот! - отвечал я в восторге. -Вот и мне, и мне тоже - желанно
мне это, но ничуть не нужно!
- Ну, раз желанно, Веничка, так и пей, - тихо подумал я, но все
медлил. Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет?
Господь молчал.
Ну, хорошо. Я взял четвертинку и вышел в тамбур. Так. Мой дух томился
в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. Есть
стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть
приоткрытая для впечатлений бытия. Раздели со мной трапезу, Господи!
Серп и Молот - Карачарово.
И немедленно выпил.
Карачарово - Чухлинка.
А выпив - сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту,
сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не
то целую вечность - так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло:
и умолял Бога моего не обижать меня.
И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не
мог расслышать мою мольбу. - выпитый стакан то клубился где-то между
чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как
Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей
страны. И я страдал и молился.
И вот только у Карачарова мой Бог расслышал и внял. Все улеглось и
притихло. А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это
бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво
возвращать природе ее дары... Да.
Я кое-как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела в
меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами...
Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие
пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно
себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается ...
глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза...
Девальвация, безработица, пауперизм... Смотрят исподлобья, с неутихающей
заботой и мукой - вот какие глаза в мире Чистогана...
Зато у моего народа - какие глаза! Они постоянно навыкате, но
никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато
какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не
продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни
сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий -
эти глаза не сморгнут. Им все божья роса...
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под
