-Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову взамен Эрдели,
Вера Дулова играет прекрасно!
А он: "Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу, я видел вашу Веру
Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и ...ать рядом не сяду!"
Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три опять мы к нему
подходим.
- Ну, как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство: хочешь, мы
завтра приволокем тебе Веру Дулову?
- Конечно, - отвечает, - если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру
Дулову, удавил струною от арфы, - тогда , пожалуйста, волоките. Я ее
удавлю.
Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. Пошел я к
Ольге Эрдели, хотел объяснить ей в чем дело, да так и не решился. Хотел
даже и к Вере Дуловой - да нет, думаю, удавит он ее, как незабудку. И иду
я по Москве вечером, и грустно мне: они там на арфах сидят и играют,
толстеют и пухнут на арфах, а от малого остались руины и пепел.
А тут мне встречается бабонька, не то, чтоб очень старая, но уже
пьяная-пьяная. "Рррупь мне дай, - говорит. - Дай мне ррррупь!" И тут-то
меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил: она, эта мандавошечка,
оказалась понятливее Эрдели, а для пущей убедительности я заставил ее
взять с собой балалайку...
И вот - я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует.
Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом - швырнул ему в
лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него запустил... "Вот она - Эрдели! Не
веришь - спроси!"
И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку
закурил. Потом - потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек
как человек. Вот видите!..
- Да где же тут любовь и где Тургенев? - заговорили мы, почти не дав
окончить. " Нет, ты давай про любовь! Ты читал Ивана Тургенева? Ну, коли
читал, так и расскажи! Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль,
и как тебе хлыстом по роже съездили - вот примерно все это и расскажи..."
- Конечно, - прибавил я, - у Ивана Тургенева все это немножко не так,
у него все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете...
Ну, да ладно, у нас и без камина есть чем согреться. А жабо - что нам
жабо! Мы уже и без жабо - лыка не вяжем...
- Конечно! Конечно!
- Если любить по-тургеневски, это значит: суметь пожертвовать всем
ради избранного создания! Суметь сделать то, что невозможно сделать, не
любя по-тургеневски! Вот ты, например ( мы незаметно переходили на "ты".
Вот ты, декабрист. Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал,
- смог бы палец у него откусить? ради любимой женщины?
- Ну зачем палец?.. При чем тут палец? - застонал декабрист.
- Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет,
снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на
место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? ради любимой женщины? смог
бы?..
- Боже мой! Нет, не смог бы.
- Ну вот то-то...
- А я бы смог! - проговорил вдруг дедушка Митрич. Так неожиданно, что
все снова заерзали и запотирали руки. - А я бы смог чего-нибудь
рассказать...
- Ты? Рассказать? Да ты, наверное, и не читал совсем Ивана Тургенева!
..
- Ну и пусть, что не читал... Мой внучек зато все читал...
- Ну, ладно! ладно! внучек потом расскажет! внучку потом слово дадим!
Давай, папаша, валяй, рассказыай про любовь!..
"Представляю. - подумал я, - что это будет за чушь! что за
несусветная чушь!" И я вдруг снова припомнил свою похвальбу в день
знакомства с моей Царицей: "Еще выше нанесу околесицы! Нанесу еще выше!"
Что ж, пусть рассказывает, этот слезящийся Митрич. Надо чтить, повторяю,
потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего,
пусть там дрянь одна - все равно: смотри и чти, смотри и не плюй...
Дедушка начал рассказывать:
65-й километр - Павлово-Пасад.
- Председатель у нас был... Лоэнгрин его звали, строгий такой... и
весь в чирьях... и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и
по речке плывет... плывет и чирья из себя выдавливает...
Из глаз рассказчика вытекала влага, и он был взволнован:
- А покатается он на лодке... придет к себе в правление, ляжет на
пол... тут уже к нему не подступись - молчит и молчит. А если скажешь ему
слово поперек - отвернется он в угол и заплачет... стоит и плачет, и
пысает на пол, как маленький...
Дедушка вдруг умолк. Губы его искривились, синий нос его вспыхнул и
погас. Он плакал! Плакал, как женщина, охватив руками голову, плечи его
так и ходили ходуном, так и ходили, как волны...
- Ну и все, что ли, Митрич?..
Вагон содрогнулся от хохота. Все смеялись, безобразно и радостно. А
внучек даже весь задергася, снизу вверх, чтобы слева направо не прыснуть
себе в щиколотку. Черноусый сердился:
- Да где же тут Тургенев? Мы же договорились: как у Ивана Тургенева!
А тут черт знает что такое! Какой-то весь в чирьях! да еще вдобавок
"пысает"!
- Да ведь он, наверно, кинокартину пересказывал! - буркнул кто-то со
стороны. Кинокартину "Председатель"!
- Какая там, к черту, кинокартина!..
А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слезы: ему просто
все и всех было жалко: жалко председателя, за то, что ему дали такую
позорную кличку, и стенку, которую он обмочил, и лодку, и чирьи - все
жалко... Первая любовь или последняя жалость - какая разница? Бог, умирая
на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедовал.
Жалость и любовь к мируедины. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И
ко плоду всякого чрева - жалость.
- Давай, папаша, - сказал я ему, - давай я угощу тебя, ты заслужил!
Ты хорошо рассказал про любовь!..
- И все, и все давайте выпьем! За орловского дворянина Ивана
Тургенева, гражданина прекрасной Франции!
- Давайте! За орловского дворянина!..
Снова началось то же бульканье и тот же звон, потом опять шелестение
и чмоканье. Этюд до диез минор, сочинение Ференца Листа, исполняется на
бис.
Никто сразу и не заметил, как у входа в наше "купе" (назовем его
"купе") выросла фигура женщины в коричневом берете, в жакетке и с черными
усиками. Она вся была пьяна снизу доверху, и берет у нее разъезжался...
- Я тоже хочу Тургенева и выпить, - проговорила она всею утробою...
Замешательство длилось не больше двух мгновений.
- Аппетитная приходит во время еды, - съязвил декабрист. Все
засмеялись.
- Чего тут смеяться, - сказал дедушка. - Баба как баба, хорошая,
мягонькая...
- Таких хороших баб, - мрачно отозвался черноусый и снял берет, -
таких хороших баб надо в Крым отправлять, чтоб их там волки-медведи
кушали...
- Ну, почему, почему! - я запротестовал и засуетился. - Пусть сядет.
Пусть чего-нибудь да расскажет! "Читали Тургенева, читали Максима
Горького, а толку с вас...!" Я потеснился. Я усадил ее и налил ей
полстакана "тети Клавы".
Она выпила и вместо благодарности, приподняла с головы свой берет
"Вот это - видите?" И показала всем свой шрам повыше уха. А потом
торжественно помолчала - и снова протянула мне стакан: "Плесни еще,
молодой человек, а не то упаду в обморок".
Я налил ей еще полстакана.
Павлово-Посад - Назарьево.
Она и это выпила, и снова как-то машинально. А выпив, настежь
растворила свой рот и всем показала: "Видите - четырех зубов не хватает?"
"Да где же зубы-то эти?" "А кто их знает, где они. Я женщина грамотная, а
вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу - у вас тут
такой литературный разговор, дай думаю, я к ним присяду, выпью и заодно
расскажу, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуб
а...
И она принялась рассказваыть, и чудовищен был стиль ее рассказа...
- Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все
щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает:
"Мой чудный взгляд тебя томил?" Я говорю: "Ну, допустим, томил..." А он
опять за икры: "В душе мой голос раздавался?" Тут он схватил меня в охапку
и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя,
все твердила:"Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался". "Раздавался - томил
- Евтюшкин - Пушкин". А потом опять: "Пушкин-Евтюшкин-..."
- Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее черноусый.
- Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же дальше?..
Да, с этого дня все шло хорошо, целых полгода я с ним на сеновале Бога
гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил... Я ведь
как Жанна д'Арк. Та тоже - нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она
села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот
так и я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: "А кто за тебя
детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?" А он огрызается: "Да каких там
еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин!" А я ему на это:
"Когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!"
И так всякий раз - стоило мне немного напиться.
"Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?" А он-прямо весь
бесится: "Уйди, Дарья - кричит, - уйди! Перестань высекать огонь из души
человека!" Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у
меня голова кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так
любила, что по ночам просыпалась от этого...
И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю я к нему и ору:
"Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?" Он, как
услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: "Пей, напивайся, а Пушкина не
трогай! детишек - не трогай! Пей, все, пей мою кровь, но Господа Бога
твоего не искушай!" А я в это время на больничном сидела, сотрясение
мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что
тогда заорала: "Уходи от меня, душегуб, совсем уходи! Обойдусь! Месяцок
поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты
придешь прощения ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная
такая, и тебе всю морду исцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!!" А
потом кричу: "Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?" А он все
трясется и чернеет: "Сердцем, - орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою
душу, но душою - нет, не люблю!!"
И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне
череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое
недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне
говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!
"
Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я
как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: "Ага! -
закричала. - Умотал во Владимир-на-Клязьме! а кто за тебя детишек..." А он
- не говоря ни слова - подошел, выбил мне четыре передних зуба, и уехал в
Ростов-на-Дону, по путевке комсомола...
- Дело к обмороку, малый. Налей-ка еще чуток...
Все давились от смеха. Всех доконала, главное, это глухонемая
бабушка.
- А где ж он теперь, твой Евтюшкин?..
- А кто его знает, где? Или в Сибири, или в Средней Азии. Если он
приехал в Ростов и все еще живой, значит он где-нибудь в Средней Азии. А
если до Ростова не доехал и умер, значит , в Сибири...
- Верно говоришь - поддержал я ее, - в Средней Азии не умрешь, в
Средней Азии можно прожить. Сам я там не был, а вот мой друг Тихонов -
был.
Он говорит: идешь, идешь, видишь - кишлак, а в нем кизяками печку
