О, паршивый Сфинкс!
Я онемел и заметался по всему вагону, благо в нем уже не было ни
души. "Постой, Веничка, не торопись. Глупое сердце, не бейся. Может,
просто ты немного перепутал: может, Покров был все-таки слева, а не
справа? Ты выйди опять в тамбур, посмотри получше, с какой стороны по ходу
поезда на стекле написано "...".
Я выскочил в тамбур и посмотрел направо: на запотевшем стекле
отчетливо и красиво было написано "...". Я поглядел налево: там так же
было написано "...". Боже, я схватился за голову и вернулся в вагон, и
снова онемел и заметался...
"Постой, постой... А ты вспомни, Веничка, весь путь от Москвы ты
сидел слева по ходу поезда, и все черноусые, все митричи, все декабристы -
все сидели справа по ходу поезда. И значит, если ты едешь правильно, твой
чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда. Видишь, как просто!.."
Я забегал по всему вагону в поисках чемоданчика - чемоданчика нигде
не было, ни слева, ни справа.
Где мой чемоданчик?!
"Ну, ладно, ладно, Веня, успокойся. Пусть. Чемоданчик - вздор,
чемоданчик потом отыщется. Сначала разреши свою мысль: куда ты едешь? А уж
потом ищи свой чемоданчик. Сначала отточи свою мысль, - а уж потом
чемоданчик. Мысль разрешить или миллион? Конечно, сначала мысль, а уж
потом - миллион."
"Ты благороден, Веня. Выпей весь свой остаток кубанской - за то, что
ты благороден."
И вот - я запрокинулся, допивая свой остаток. И - сразу - рассеялась
тьма, в которую я был погружен, и забрезжил рассвет из самых глубин души и
рассудка; и засверкали зарницы, по зарнице с каждым глотком и на каждый
глоток по зарнице.
"Человек не должен быть одинок - таково мое мнение. Человек должен
отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он все-таки
одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им:
"Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (Потому что остаток только
что допил, ха-ха!) А вы - отдайте мне себя и, отдав, скажите: а куда мы
едем? Из Москвы в Петушки или из Петушков в Москву?"
"И по-твоему, именно так должен поступать человек?" - спросил я сам
себя, склонив голову влево.
"Да. Именно так, - склонив голову вправо, ответил я сам себе. - Не
век же рассматривать "..." на вспотевших стеклах и терзаться загадкою!.."
И я пошел по вагонам. В первом не было никого, только брызгал дождь в
открытые окна. Во втором тоже никого; даже дождь не брызгал...
В третьем - кто-то был...
113-й километр - Омутище.
...Женищина, вся в черном с головы до пят, стояла у окна и,
безучастно разглядывая мглу за окном, прижимала к губам кружевной
платочек. "Ни дать, ни взять - копия с "Неутешного горя", копия с тебя,
Ерофеев, - сразу подумал я про себя и сразу про себя рассмеялся.
Тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть очарования, я подошел к ней
сзади и притаился. Женщина плакала...
Вот! Человек уединяется, чтобы поплакать.
Но изначально он не одинок. Когда человек плачет, он просто не хочет,
чтобы кто-нибудь был сопричастен его слезам. И правильно делает, ибо есть
ли что-нибудь на свете выше безутешности?.. О, сказать бы сейчас такое,
такое сказать бы, - чтобы брызнули слезы из глаз всех матерей, чтобы в
траур облеклись дворцы и хижины, кишлаки и аулы;..
Что же мне все-таки сказать?
- Княгиня, - позвал я тихо.
- Ну, чего тебе? - отозвалась княгиня, глядя в окно.
- Ничего. Губную гармонь у тебя видно со спины, вот чего...
- Не болтай ночами, малый. Это не гармонь, а переносица... Ты лучше
посиди и помолчи, за умного сойдешь...
"Это мне-то, в моем-то положении - молчать! Мне, который шел через
все вагоны за разрешением загадки!.. Жаль, что я забыл, о чем эта загадка,
но помню, что-то очень важное... Впрочем, ладно, потом вспомню... Женщина
плачет - а это гораздо важнее... О, позорники! Превратили мою землю в
самый дерьмовый ад - и слезы заставляют скрывать от людей, а смех
выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме
"скорби" и "страха", и после этого - и после этого смех у них публичен, а
слеза под запретом!..
О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим
глаголом! Такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности
!..
Я подумал и скзал:
- Княгиня!.. а княгиня!..
- Ну, чего тебе опять?
- Нет у тебя уже гармони. Не видно.
- Чего ж тебе тогда видно?
- Одни только кустики. (Она все отвечала, глядя в окно и ко мне не
поворачиваясь).
- Сам ты кустик, я вижу...
-"Ну что ж, кустик, так кустик." Я сразу как-то обмяк, сел на лавку и
разомлел. Никак, хоть умри, никак я не мог припомнить, для чего я пошел по
вагонам и встретил вот эту женщину... О чем же все-таки это "важное"?
- Слушай-ка, княгиня!.. А где твой камердинер Петр? Я его не видел с
прошлого августа.
- Чего ты мелешь?
- Честное слово, с тех пор не видел... Где он, твой камердинер?
- Он такой же твой, как и мой! - огрызнулась княгиня. И вдруг
рванулась с места и зашагала к дверям, подметая платьем пол вагона. У
самых дверей - остановилась, повернула ко мне сиплое, надтреснутое лицо,
все в слезах, и крикнула:
- Ненавижу я тебя, Андрей Михайлович! Не-на-ви-жу!!
И скрылась.
"Вот это да-а-а, - протянул я восторженно, как давеча декабрист.
Ловко она меня отбрила!" И ведь так и ушла, не ответив на самое главное!..
Царица Небесная, что же это главное? Именем щедрот Твоих - дай припомнить!
.. Камердинер!
Я позвонил в колокольчик... Через час - опять позвонил.
- Ка-мер-ди-нер!!
Вошел слуга, весь в желтом, мой камердинер по имени Петр. Я ему
как-то посоветовал, спьяну, ходить во всем желтом, до самой смерти - так
он послушался, дурак, и до сих пор так и ходит.
- Знаешь что, Петр? Я спал сейчас или нет - как ты думаешь? Спал?
- В том вагоне - да, спал.
- А в этом - нет?
- А в этом - нет.
- Чудно мне это, Петр... Зажги-ка канделябры. Я люблю, когда горят
канделябры, хоть и не знаю толком, что это такое... А то, знаешь, опять
мне делается тревожно... Значит, Петр, если тебе верить: я в том вагоне
спал, а в этом проснулся. Так?
- Не знаю. Я сам спал - в этом вагоне.
- Да зачем мне тебя было будить! В этом вагоне тебя незачем было
будить, если ты в этом и сам проснулся?..
- Ты не путай меня, Петр, не путай... Дай подумать. Видишь ли, Петр,
я никак не могу разрешить одну мысль. Так велика эта мысль.
- Какая же это мысль?
- А вот какая: выпить у меня чего-нибудь осталось?..
Омутище - Леоново.
- Нет, нет, ты не подумай, это не сама мысль, это просто средства,
чтоб ее разрешить. Ты понимаешь - когда хмель уходит от сердца, являются
страхи и шаткость сознания. Если б я сейчас выпил, я не был бы так
расщеплен и разбросан... Не очень заметно, что я расщеплен?
- Совсем ничего не заметно. Только рожа опухла.
- Ну, это ничего. Рожа - это ничего...
- И выпить тоже нет ничего, - подсказал Петр, встал и зажег
канделябры.
Я встрепенулся: "Хорошо, что ты зажег, хорошо, а то - знаешь? -
немножко тревожно. Мы все едем, едем целую ночь, и нет никого с нами,
кроме нас."
- А где же твоя княгиня, Петр?
- Она давно уже вышла.
- Куда вышла?
- В Храпуново вышла. Она из Петушков ехала в Храпуново. В
Орехово-Зуеве вошла, а в Храпунове - вышла.
- Какое еще Храпуново! Что ты все мелешь, Петр?.. Ты не путай меня,
не путай... Так, так... самая главная мысль... Кружится у меня почему-то в
голове Антон Чехов. Да, и Фридрих Шиллер, Фридрих Шиллер и Антон Чехов. А
почему - понятия не имею. Да, да ... вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер,
когда садился писать трагедию, ноги всегда спускал в шампанское. Вернее,
нет, не так. Это тайный советник Гете, он дома у себя ходил в тапочках и
шлафроке... А я - нет, я и дома без шлафрока; я и на улице - в тапочках...
А Шиллер-то тут причем? Да, вот он при чем: когда ему водку случалось
пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет. Хорошо! А Чехов
Антон перед смертью сказал: "Выпить хочу." И умер...
Петр все глядел на меня, стоя надо мной. Я мысли собираю, а ты -
смотри. Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был Гегль. Он
говорил : "Нет различий, кроме различия в степени, между различными
степенями и отсутствием различия." То есть, если перевести это на хороший
язык: "Кто же сейчас не пьет?".. Есть у нас что-нибудь выпть, Петр?
- Нет ничего. Все выпито.
- И во всем поезде нет никого?
- Никого.
- Так...
Я опять задумался. И странная эта была дума. Она обволакивалась
вокруг чего-то такого, что само по себе во что-то обволакивалось. И это
"что-то" тоже было странно. И душа - тяжелая была душа...
Что я делал в это мгновение - засыпал или просыпался? Я не знаю, и
откуда мне знать? "Есть бытие, но именем каким его назвать? - ни сон оно,
ни бденье." Я продремал так минут 12 или минут 35.
А когда очнулся - в вагоне не было ни души, и Петр куда-то исчез.
Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье
дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни
души...
Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все
накапливался...
- Ка-мер-ди-нер!
В дверях появился Петр, с синюшным и злым лицом. "Подойди сюда, Петр,
подойди, ты тоже весь мокрый - почему? Это ты сейчас хлопал дверьми, да?"
- Я ничем не хлопал. Я спал.
- Кто же тогда хлопал?
Петр глядел на меня, не моргая.
- Ну, это ничего, ничего. Если под сердцем растет тревога, значит,
надо ее заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить. А у нас есть что-нибудь
выпить?
- Нет ничего. Все выпито.
- И во всем мире никого-никого?
- Никого.
- Врешь, Петр, ты все мне врешь!!! Если никого, то кто же там гудит
дверьми и окнами? А? Ты знаешь?.. Слышишь?.. У тебя и выпить, наверное
есть, а ты мне все врешь?..
Петр, все так же, не моргая и со злобою, глядел на меня. Я видел по
морде его, что я его раскусил, что я понял его и что он теперь боится
меня. Да, да, он повалился на канделябр и погасил его собою - и так пошел
по вагону, гася огни. "Ему стыдно, стыдно!" - подумал я. Но он уже
выпрыгнул в окошко.
- Возвратись, Петр! - я так закричал, что не сумел узнать своего
голоса, - возвратись!
- Проходимец! - отвечал тот из-за окошка.
И вдруг - впорхнул опять в вагон, подлетел ко мне, рванул меня за
волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой
отчаянной злобою...
- Что с тобой, Петр? Что с тобой?!..
- Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая
стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не
могу-у-у-у-у-у!..
И снова выпорхнул, теперь уже навечно.
"Черт знает, что такое! Что с ними со всеми?" Я стиснул виски,
вздрогнул и забился. Вместе со мною вздрогнули и забились вагоны. Они,
оказывается, давно уже бились и дрожали...
Леоново - Петушки.
...Двери вагонов защелкали, потом загудели, все громче и явственнее.
И вот - влетел в мой вагон, и пролетел вдоль вагона, с поголубевшим от
страха лицом, тракторист Евтюшкин. А спустя десяток мгновений тем же путем
ворвались полчища Эриний и устремились следом за ним. Гремели бубны и
кимвалы...
Волосы мои встали дыбом. Не помня себя, я вскочил, затопал ногами.
"Остановитесь, девушки! Богини мщения, остановитесь! В мире нет виноватых!
