топят, а выпить ничего нет, но жратвы зато много: акыны, саксаул... Так он
там и питался почти полгода: акынами и саксаулом. И ничего - приехал
рыхлый и глаза навыкате...
- А в Сибири?..
- А в Сибири - нет, в Сибири не проживешь. В Сибири вообще никто не
живет, одни только негры живут. Продуктов им туда не завозят, выпить им
нечего, не говоря уж "поесть". Только один раз в год им привозят из
Житомира вышитые полотенца - и негры на них вешаются...
- Да что еще за негры? - встрепенулся декабрист, чуть было
задремавший. Какие в Сибири негры! Негры в Штатах живут, а не в Сибири!
Вы, допустим, в Сибири были. А в Штатах вы были?..
- Был в Штатах! И не видел там никаких негров!
- Никаких негров? В Штатах??..
- Да! В Штатах! Ни единого негра!..
Все как-то настолько одурели, и столько было тумана в каждой голове,
что ни для какого недоумения уже не хватало места. Женщину сложной судьбы,
со шрамом и без зубов, - все разом и немедленно забыли. И сама она как-то
забылась, и все остальные - забылись; один только юный Митрич, чтоб в
присутствии дамы показаться хватом, то и дело сплевывал какой-то мочой
поперек затылка...
- Значит, вы были в Штатах, - мямлил черноусый, - это очень и очень
чрезвычайно! Негров там нет и никогда не было, это я допускаю... я вам
верю, как родному... Но- скажите: свободы там тоже не было и нет?..
свобода так и остается призраком на этом континенте скорби? скажите...
- Да, - отвечал я ему, - свобода так и остается призраком на этом
континенте скорби, и они так к этому привыкли, что почти не замечают. Вы
только подумайте! У них - я много ходил и вглядывался - у них ни в одной
гримасе, ни в жесте, ни в реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы
так привыкли. На каждой роже изображается в минуту столько достоинства,
что хватило бы всем нам на всю нашу великую семилетку. "Отчего бы это? -
думал я и сворачивал с Манхеттена на 5-ю авеню и сам себе отвечал: "От их
паскудного самодовольства, и больше ни отчего." Но откуда берется
самодовольство?? я застывал посреди авеню, чтобы разрешить мысль: "В мире
пропагандных фикций и рекламных вывертов - откуда столько самодовольства?"
Я шел в Гарлем и пожимал плечами: "Откуда? Игрушки идеологов монополий,
марионетки пушечных королей - откуда у них такой аппетит? Жрут по пять раз
на день, и очень плотно, и все с тем же бесконечным достоинством - а разве
вообще может быть аппетит у хорошего человека, а тем более в Штатах!.."
- Да, да, да, - кивал головою старый Митрич, - они там кушают, а мы
почти уже и не кушаем... весь рис увозим в Китай, весь сахар увозим на
Кубу... а сами что будем кушать?..
- Ничего, папаша, ничего!.. Ты уже свое откушал, грех тебе говорить.
Если будешь в Штатах - помни главное: не забывай Родину и доброту ее не
забывай. Максим Горький не только о бабах писал, он писал и о Родине. Ты
помнишь, что он писал?..
- Как же... помню... - и все выпитое выливалось у него из синих глаз
- помню... "мы с бабушкой уходили все дальше в лес..."
- Да разве ж это про Родину, Митрич! - осоловело сердился черноусый.
- Это про бабушку, а совсем не про Родину!..
И Митрич снова заплакал...
Назарьево - Дрезна.
А черноусый сказал:
- Вот вы много повидали, много поездили. Скажите: где больше ценят
русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?
- Не знаю, как по ту. А по эту - совсем не ценят. Я, например, был в
Италии, там на русского человека никакого внимания. Они только поют и
рисуют. Один, допустим, стоит и поет. А другой рядом с ним сидит и рисует
того, кто поет. А третий - поодаль - поет про того, кто рисует... И так от
этого грустно. А они нашей грусти - не понимают...
- Да ведь итальянцы! - разве они что-нибудь понимают! - поддержал
черноусый.
- Именно. Когда я был в Венеции, в день святого Марка, - захотелось
мне посмотреть на гребные гонки. И так мне грустно было от этих гонок!
Сердце исходило слезами, но немотствовали уста. А итальянцы не понимают,
смеются, пальцами на меня показывают: "Смотрите-ка , Ерофеев опять ходит,
как пое...!" Да разве ж я как пое...! Просто - немотствуют уста...
Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне только три
вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и Помпею. Но мне
сказали, что Везувия давно уже нет, и послали в Геркуланум. А в
Геркулануме мне сказали: "Ну зачем тебе, дураку, Геркуланум? Иди-ка ты
лучше в Помпею!" Прихожу в Помпею, а мне говорят: далась тебе эта Помпея!
Ступай в Геркуланум!
Махнул рукой и подался во Францию. Иду, иду, подхожу уже к линии
Мажино, и вдруг вспомнил: дай, думаю, вернусь, поживу немного у Луиджи
Лонгоба койку у него сниму, книжки буду читать, чтобы зря не мотаться.
Лучше б, конечно, у Пальмиро Тольятти койку снять, но ведь он недавно
умер... А чем хуже Луиджи Лонго?..
А все-таки обратно не пошел. А пошел через Тироль в сторону Сорбонны.
Прихожу в Сорбонну и говорю: хочу учиться на бакалавра. А меня спрашивают:
"Если ты хочешь учиться на бакалавра - тебе должно быть что-нибудь присуще
как феномену. А что тебе как феномену присуще?" Ну, что им ответить? Я
говорю: "Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота". "Из
Сибири?" - спрашивают. Говорю: "Из Сибири." "Ну, раз из Сибири, в таком
случае хоть психике твоей да ведь должно быть что-нибудь присуще. А
психике твоей - что присуще?" А подумал: это все-таки не Храпуново, а
Сорбонна, надо сказать что-нибудь умное. Подумал и сказал: "Мне как
феномену присущ самовозрастающий логос". А ректор Сорбонны, пока я думал
про умное, тихо подкрался ко мне сзади, да как хряснет меня по шее: "Дурак
ты, - говорит, - а никакой не Логос! Вон, - кричит, - вон, Ерофеев из
нашей Сорбонны!" В первый раз я тогда пожалел, что не остался жить на
квартире у товарища Луиджи Лонго...
Что ж мне оставалось делать, как не идти в Париж? Прихожу. Иду в
сторону Нотр-Дама, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки. Стоит только
Эйфелева башня, а на ней генерал Де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль
во все четыре стороны света. А какой смысл смотреть, если во всех четырех
сторонах одни бардаки!...
По бульварам ходить, положим, там нет никакой возможности. Все снуют
- из бардака в клинику, из клиники опять в бардак. И кругом столько
трипперу, что дышать трудно. Я как-то выпил и пошел по Елисейским полям -
кругом столько трипперу, что ноги передвигаешь с трудом. Вижу: двое
знакомых - она и он, оба жуют каштаны и оба старцы. Где я их видел? в
газетах? не помню, короче, узнал: это Луи Арагон и Эльза Триоле.
"Интересно, - прошмыгнула мысль у меня, - откуда они идут: из клиники в
бардак или из бардака в клинику?" И сам же себя обрезал: "Стыдись. Ты в
Париже, а не в Храпунове. Задай им лучше социальные вопросы, самые
мучительные социальные вопросы..."
Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю, что я
умираю от внутренних противоречий, и много еще чего - а он только на меня
взглянул, козырнул мне, как старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и
дальше пошел. Я опять их догоняю, и теперь уже говорю не Луи, а Триоле:
говорю, что умираю от недостатка впечатлений, и что меня одолевают
сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как в минуты
отчаяния я сомнений не знал... - а она, как старая блядь, потрепала меня
по щеке, взяла под руку своего Арагона и дальше пошла...
Потом я, конечно, узнал из печати, что это были совсем не те люди,
это были, оказывается, Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, ну да какая мне
теперь разница? Я пошел по Нотр-Дам и снял там мансарду. Мансарда,
мезонин, флигель, антресоли, чердак - я все это путаю и разницы никакой не
вижу. Короче, я снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить.
Выкурил я двенадцать трубок - и отослал в "Рувю де Пари" свое эссе под
французским названием "Шик и блеск иммер жлегант". Эссе по вопросам любви.
А вы ведь сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви. Потому
что все, что касается любви, во Франции уже давно написано. Там о любви
знают все, а у нас ничего не знают о любви. Покажи нашему человеку со
средним образованием, покажи ему твердый шанкр и спроси: "Какой это шанкр
твердый или мягкий?" - он обязательно брякнет: "Мягкий, конечно", а покажи
ему мягкий - так он и совсем растеряется. А там - нет. Там, может быть, не
знают, сколько стоит зверобой, но уж если шанкр мягкий, так он для каждого
будет мягок и твердым его никто не назовет...
Короче, "Ревю де Пари" вернул мне мое эссе, под тем предлогом, что
оно написано по-русски, что французский один только заголовок. Что ж вы
думаете? - я отчаялся? Я выкурил на антресолях еще тринадцать трубок - и
создал новое эссе, тоже посвященное любви. На этот раз оно все, от начала
до конца, было написано по-французски, русским был только заголовок:
"Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". И отослал в
"Ревю де Пари".
- И вам опять его вернули? - спросил черноусый, в знак участия
рассказчику и как бы сквозь сон...
- Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а основную идею -
ложной. К русским условиям, - сказали, - возможно, это и применимо, но к
французским - нет; у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув предела
стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по
обязательной программе; у нас же, у французов, хотя и не исключено в
будущем органическое врастание некоторых элементов русского онанизма, с
программой более произвольной, в нашу отечественную содомию, в которую -
через кровосмесительство - трансформируется наша стервозность, но
врастание это будет протекать в русле нашей традиционной блядовитости и
совершенно перманентно!..
Короче, они совсем за...али мне мозги. Так что я плюнул, сжег свои
рукописи вместе с мансардой и антресолями - и через Верден попер к
Ламаншу. Я шел, думал и шел - к Альбиону. Я шел и думал: "Почему я
все-таки не остался жить на квартире Луиджи Лонго?" Я шел и пел: "Королева
Британии тяжко больна, дни и ночи ее сочтены..." А в окрестностях Лондон
а...
- Позвольте, - прервал меня черноусый, - меня поражает ваш размах,
нет, я верю вам, как родному, меня поражает та легкость, с какой вы
преодолевали все государственные границы...
Дрезно - 85-й километр.
- Да что же тут такого поразительного! И какие еще границы?! Граница
нужна для того, чтобы не перепутать нации. У нас, например, стоит
пограничник и твердо знает, что граница эта - не фикция и не эмблема, и
потому что по одну сторону границы говорят на русском и больше пьют, а по
другую меньше пьют и говорят на нерусском...
А там? Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и все
говорят не по-русски! Там, может быть, и рады куда-нибудь поставить
пограничника, да просто некуда поставить. Вот и шляются там пограничники
без всякого дела, тоскуют и просят прикурить... Так что там на этот счет
совершенно свободно... Хочешь ты, например, остановиться в Эболи -
пожалуйста, останавливайся в Эболи. Хочешь идти в Каноссу - никто тебе не
мешает, иди в Каноссу. Хочешь перейти Рубикон - переходи.
Так что ничего удивительного... В двенадцать ноль-ноль по Гринвичу я
уже был представлен директору Британского музея, фамилия у него какая-то
звучная и дурацкая, вроде сфр Комби Корм: "Чего вы от нас хотите?" -
спросил директор Британского музея. "Я хочу у вас ангажироваться. Вернее,
чтобы вы меня ангажировали, вот чего я хочу..."
