Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
- Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и так далее.
Очень складно и умно ты это сказал, ты редко говоришь так складно и умно.
- И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не
знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума
твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того еще
вкус? Совесть и вкус - это уже так много, что мозги становятся прямо
излишними.
- А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?
- А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два полярных
упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и
скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомысленен, да умен -
он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.
И сказать, почему? Потому что я болен душой, но не подаю и вида.
Потому что с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую
душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и
умственные, и физические, и какие угодно силы. Вот оттого и скушен. Все, о
чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, мне бесконечно
постороннее. Да. А о том, что меня занимает, - об этом никогда и никому не
скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может еще отчего, но
все-таки - ни слова.
- Помню, еще очень давно, когда при мне заводили речь или спор о
каком-нибудь вздоре, я говорил: "Э! И хочется это вам толковать об этом
вздоре!" А мне удивлялись и говорили: "Какой же это вздор? Если и это
вздор, то что же тогда не вздор?" А я говорил: "О, не знаю, не знаю! Но
есть."
- Я не утверждаю, что теперь - мне истина уже известна или что я
вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней
подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
- И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь
еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво - из чего это месиво сказать
затруднительно, да вы все равно не поймете - но больше всего в нем
"скорби" и "страха". Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше
всего, и еще немоты. И каждый день с утра, "мое прекрасное сердце"
источает этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у
других это случается, если кто-нибудь вдруг умрет, если самое необходимое
существо на свете вдруг умрет. Но у меня-то ведь это вечно! - хоть это-то
поймите!
- Как же не быть мне скушным и как же не пить кубанскую. Я это право
заслужил . Я знаю лучше, чем вы, что "мировая скорбь" - не фикция,
пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и
знаю, что это такое, и не хочу этого скрывать. Надо привыкнуть смело, в
глаза людям говорить о своих достоинствах. Кому же, как не нам самим,
знать, до какой степени мы хороши?
- К примеру: вы видели "Неутешное горе" Крамского? Ну, конечно,
видели. Так вот, если бы у нее, у этой оцепеневшей княгини или боярыни,
какая-нибудь кошка уронила бы в эту минуту на пол что-нибудь такое - ну,
фиал из севрского фарфора, - или, положим, разорвала бы в клочки
какой-нибудь пеньюар немыслимой цены, - что ж она? стала бы суматошиться и
плескать руками? Никогда бы не стала, потому что все это для нее вздор,
потому что, на день или на три, но теперь она "выше всяких пеньюаров и
кошек и всякого севра"!
Ну, так как же? Скушна эта княгиня? - Она невозможно скушна и еще бы
не была скушна! Она легкомысленна? - В высшей степени легкомысленна!
- Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг?
Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее всякого дерьма? Отчего я и
дурак, и демон, и пустомеля разом?
- Вот и прекрасно, что вы все поняли. Выпьем за понимание - весь этот
остаток кубанской, из горлышка, и немедленно выпьем.
- Смотрите, как это делается!..
Салтыковская - Кучино.
Остаток кубанской еще вздымался недалеко от горла, и поэтому, когда
мне сказали с небес:
- Зачем ты все допил, Веня? Это слишком много...
Я от удушья едва сумел им ответить:
- Во всей земле... во всей земле, от самой Москвы и до самых Петушков
- нет такого, что было бы для меня слишком многим... И чего вам бояться за
меня, небесные ангелы?..
- Мы боимся, что ты опять...
- Что я опять начну выражаться? О, нет, нет, я просто не знал, что вы
постоянно со мной, я и раньше не стал бы... Я с каждой минутой все
счастливей... и если теперь начну сквернословить, то как-нибудь счастлив
о... как в стихах у германских поэтов: "Я покажу вам радугу! или "Идите к
жемчугам!" и не больше того... Какие вы глупые-глупые!..
- Нет, мы не глупые, мы просто боимся, что ты опять не доедешь...
- До чего не доеду?!.. До них, до Петушков - не доеду? До нее не
доеду? - до моей бесстыжей царицы с глазами, как облака?.. Какие смешные
вы...
- Нет, мы не смешные, мы боимся, что ты до него не доедешь, и он
останется без орехов...
- Ну что вы, что вы! Пока я жив... что вы! В прошлую пятницу - верно,
в прошлую пятницу она не пустила меня к нему поехать... Я раскис, ангелы,
в прошлую пятницу, я на белый живот ее загляделся, круглый, как небо и
земля... Но сегодня - доеду, если только не подохну, убитый роком...
Вернее - нет, сегодня я не доеду, сегодня я буду у ней, я буду до утра
пастись между лилиями, а вот уж завтра...
- Бедный мальчик... - вздохнули ангелы.
- "Бедный мальчик"? Почему это "бедный"? А вы скажите, ангелы, вы
будете со мной до самых Петушков? Да? Вы не отлетите?
- О нет, до самых Петушков мы не можем... Мы отлетим, как только ты
улыбнешься... Ты еще ни разу сегодня не улыбнулся, как только улыбнешься в
первый раз - мы отлетим... и уже будем покойны за тебя...
- И там, на перроне, встретите меня, да?
- Да, там мы тебя встретим...
- Прелестные существа эти ангелы! Только почему это "бедный мальчик"?
Он нисколько не бедный! Младенец, знающий букву "ю", как свои пять
пальцев, младенец, любящий отца, как самого себя, - разве нуждается в
жалости?
Ну, допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все там были за
него в тревоге... Но ведь он тут же пошел на поправку - как только меня
увидел!.. Да, да... Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не
случилось и ничего никогда не случалось!..
Сделай так, Господи, чтобы он, если даже и упал бы с крыльца или
печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся
ему на глаза - пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь.
Если мать его затопит печку - он очень любит, когда его мать затопляет
печку - оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что он
обожжется... А если и заболеет, - пусть как только меня увидит, пусть
сразу идет на поправку...
Да, да, когда я в прошлый раз приехал, мне сказали: он спит. Мне
сказали: он болен и лежит в жару. Я пил лимонную у его кроватки, и меня
оставили с ним одного. Он и в самом деле был в жару, и даже ямка на щеке
вся была в жару, и было диковинно, что вот у такого ничтожества еще может
быть жар...
Я выпил три стакана лимонной, прежде, чем он проснулся и посмотрел на
меня и на четвертый стакан, у меня в руке... Я долго тогда беседовал с ним
и говорил:
- Ты... знаешь что, мальчик? ты не умирай... ты сам подумай (ты ведь
уже рисуешь буквы, значит можешь думать сам): очень глупо умереть, зная
только одну букву "ю" и ничего больше не зная... Ты хоть сам понимаешь,
что это глупо?..
- Понимаю, отец...
И как он это сказал! И все, что они говорят - вечно живущие ангелы и
умирающие дети - все это так значительно, что я слова их пишу длинными
курсивами, а все, что мы говорим - махонькими буковками, потому что это
более или менее чепуха. "П о н и м а ю о т е ц !"...
- Ты еще встанешь, мальчик, и будешь снова плясать под мою "поросячью
фарандэлу" - понимаешь? Когда тебе было два года, ты под нее плясал.
Музыка отца и слова его же. "Там такие милые, смешные чер-тенят-ки цапали
- царапали - кусали мне жи-во-тик..." А ты, подпершись одной рукой, а
другой платочком размахивая, прыгал, как крошечный дурак... "С фе-вра-ля я
хныкала и вякала, на исхо-де августа ножки про-тяну-ла..." Ты любишь отца,
мальчик?
- Очень люблю ...
- Ну вот и не умирай... Когда ты не умрешь и поправишься, ты мне
снова чего-нибудь спляшешь... Только нет, мы фарандэлу плясать не будем.
Там есть слова, не идущие к делу... "На исхо-де ав-густа ножки протянул
а..." Это не годится. Гораздо лучше вот что:
"Раз-два-туфли-одень-ка-как-те-бе-не-стыдно-спать?"... У меня особые
причины любить эту гнусность...
Я допил свой четвертый стакан и разволновался:
- Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок... Ты понимаешь?.. ты
бегал в лесу этим летом, да?.. И, наверное, помнишь, какие там сосны?..
Вот и я, как сосна... Она такая длинная-длинная и
одинокая-одинокая-одинокая, вот и я тоже... Она, как я, - смотрит только в
небо, а что у нее под ногами - не видит и видеть не хочет... Она такая
зеленая и вечно будет зеленая, пока не рухнет. Вот и я - пока не рухну,
вечно буду зеленым...
- Зеленым, - отозвался младенец.
- Ну вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра,
и грустно на него глядеть... Вот и я: разве я не облетаю? разве не
противно глядеть, как я целыми днями все облетаю, да облетаю?..
- Противно, - повторил за мной младенец и блаженно заулыбался...
Вот и я теперь: вспоминаю его "П р о т и в н о" и улыбаюсь, тоже
блаженно. И вижу: мне издали кивают ангелы - и отлетают от меня, как
обещали.
Кучино - Железнодорожная.
Но сначала все-таки к ней. Сначала - к ней! Увидеть ее на перроне, с
косой от попы до затылка, и от волнения зардеться, и вспыхнуть, и напиться
в лежку, и пастись, пастись между лилиями - ровно столько, чтобы до смерти
изнемочь!
Принеси запястья, ожерелья,
Шелк и бархат, жемчуг и алмазы,
Я хочу одеться королевой,
Потому что мой король вернулся!
Эта девушка вовсе не девушка! Эта искусительница - не девушка, а
баллада ля бемоль мажор! Эта женщина, эта рыжая стервоза - не женщина, а
волхование! Вы спросите: да где ты, Веничка, ее откопал, и откуда она
взялась, эта рыжая сука? И может ли в Петушках быть что-нибудь путное?
- Может! - говорю я вам, и говорю так громко, что вздрагивают и
Москва и Петушки. - В Москве - нет, в Москве не может быть, а в Петушках -
может!" Ну так что же, что "сука"? Зато какая гармоническая сука! А если
вам интересно, где и как я ее откопал, если интересно - слушайте,
бесстыдники, я вам все расскажу.
В Петушках, как я уже вам говорил, жасмин не отцветает и птичье пение
не молкнет. Вот и в этот день, ровно двенадцать недель тому назад, были
птички и был жасмин. А еще был день рождения непонятно у кого. И еще -
была бездна всякого спиртного: не то десять бутылок, не то двенадцать
бутылок, не то двадцать пять. И было все, чего может пожелать человек,
выпивший столько спиртного: то-есть решительно все, от разливного пива до
бутылочного. А еще? - спросите вы - а еще что было?
- А еще - было два мужичка, и были три косеющих твари, одна пьянее
другой, и дым коромыслом, и азинея. Больше как будто ничего не было.
И я разбавлял и пил, разбавлял российскую жигулевским пивом и глядел
на этих "троих" и что-то в них прозревал. Что именно я прозревал в них, не
