были в совершенном восторге - восторге от Израиля, в восторге от арабов, и
от Голанских высот в особенности. А Аббэ Эбан и Моше Даян с языка у них не
сходили. Приходят они утром с блядок, например, а один у другого
спрашивает: "Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан? А тот отвечает с
самодовольною усмешкою: "Куда ж она, падла, денется? Конечно, даян."
А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я
дал им почитать "Соловьиный сад", поэму Александра Блока. Там в центре
поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча и
неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы
лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я
сказал им: "Очень своевременная книга, - сказал, - вы прочтете ее с
большой пользой для себя". Что ж ? они прочли. Но, вопреки всему, она на
них сказалась удручающе: во всех магазинах вермут был забыт, международный
аэропорт Шереметьево был забыт, - и восторжествовала "Свежесть", все пили
только "Свежесть".
О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы! О,
краше Соломона одетые полевые лилии! - Они выпили всю "Свежесть" от
станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево!
И вот тут-то меня озарило" да ты просто бестолочь, Веничка, ты
круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что Господь Бог
заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов
заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, "маленький принц".
Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих
паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых
мудаков - известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее,
что общего у "Соловьиного сада" со "Свежестью" и почему "Соловьиный сад"
не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними прекрасно
уживались и Моше Даян и Аббэ Эбан!..
И вот тогда-то я ввел свои пресловутые "индивидуальные графики", за
которые меня, наконец, и поперли...
Новогиреево - Реутово.
Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это очень просто: на
веленевой бумаге, черной тушью, рисуются две оси - одна ось
горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откладываются
последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной -
количество выпитых граммов, и перерасчете на чистый алкоголь.
Учитыввалось, конечно, только выпитое на производстве и до него, поскольку
выпитое вечером - величина для всех более или менее постоянная и для
серьезного исследователя не может представить интереса.
Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в
такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой - столько-то и
того-то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это
красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца
Виктора Тотошкина:
А это Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:
А вот уж это - ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников ПТУСа -
автор поэмы "Москва - Петушки"
Ведь правда, интересные линии. Даже для самого поверхностного взгляда
- интересные? У одного - Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх
Кремлевской стены, которую я , впрочем, никогда не видел.
У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер
фонарной ряби. У третьего - биение гордого сердца, песня о буревестнике и
девятый вал. И все это - если видеть только внешнюю форму линий.
А тому, кто пытлив (ну вот мне, например), эти линии выбалтали все,
что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его
качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и
сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к
предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.
Душу каждого мудака я теперь рассматривал со вниманием, пристально и
в упор. Но не очень долго рассматривал: в один злосчастный день у меня со
стола исчезли все мои диаграммы. Оказалось: эта старая шпала, Алексей
Блиндяев, член КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое
соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего столетия быть
в быту такими же, как на производстве - и, сдуру ли или спьяну, он в тот
же конверт вложил и мои индивидуальные графики.
Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за голову. А там, в
управлении, тоже - получили пакет, схватились за голову, выпили и в тот же
день въежали на москвиче в расположение нашего участка. Что они
обнаружили, вломившись к нам в контору? они ничего не обнаружили, кроме
Лехи и Стасика: Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик
блевал. В четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на четыре
недели, закатилась. Распятие совершилось - ровно через тридцать дней после
вознесения. Один только месяц от моего Тулона до моей Елены. Короче , они
меня разжаловали, а на место мое назначили Алексея Блиндяева, этого
дряхлого придурка, члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения,
проснулся на своем полу, попросил у них рупь - они ему рупь не дали.
Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь - они и ему не дали. Попили
красного вина, сели в свой москвич и уехали обратно.
И вот - я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму
ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу, и
снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку
лестницы - по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть пидорастом,
выкованным из чистой стали с головы до пят. А я - не такой.
Как бы то ни было - меня поперли. Меня, вдумчивого принца -
аналитика, любовно перебирающего души своих людей, меня - снизу - сочли
штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху - лоботрясом с
неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли
без смеха обо мне говорить. "Верхи не могли, а низы не хотели". Что это
предвещает, знатоки истинной философии истории? Совершенно верно: в
ближайший же аванс меня будут физдить, по законам добра и красоты, а
ближайший аванс - послезавтра, а значит - послезавтра меня измудохают.
- Фффу!
- Кто сказал "Фффу"? Это, вы, ангелы, сказали "Фффу"?
- Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!!
- Да, как же, посудите сами, как не ругаться! Весь этот житейский
вздор так надломил меня, что я с того самого дня не просыхаю. Я и до этого
не сказать, чтоб очень просыхал, но во всяком случае, я хоть запоминал,
что я пью и в какой последовательности, а теперь и этого не могу упомнит
ь... У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю
подряд, то пью потом 40 дней, потом опять четыре дня не пью, а потом опять
шесть месяцев пью без единого роздыха... Вот и теперь...
- Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое прекрасное
сердце...
Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса боролось с
рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля, поэта-лауреата: долг борется с
сердечным влечением. Только у меня наоборот: сердечное влечение боролось с
рассудком и долгом. Сердце мне говорило: "Тебя обидели, тебя сравняли с
говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся как сука". Так
говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? он брюзжал и упорствовал"
"Ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь". А
сердце на это: "Ну ладно, Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо
напиваться как сука: а выпей четыреста грамм и завязывай". "Никаких грамм!
" - отчеканивал рассудок. - "Если уж без этого нельзя, поди и выпей три
кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь." А сердце
заныло: "Ну хоть двести грамм. Ну...
Реутово - Никольское.
ну, хоть сто пятьдесят..." И тогда рассудок: "Ну, хорошо, Веня, -
сказал, - хорошо, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи,
сиди дома..."
Что же вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома? Ха-ха. Я с
этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть дома, и
все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже настолько, что
исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос мне затвердили:
"Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках - твое спасение и радость твоя,
поезжай."
"Петушки" - это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где
ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех - может, он и был
- там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям,
взгляд бездонен и ясен..."
"Там каждую пятницу, ровно в одиннадцать, на вокзальном перроне, меня
встречает эта девушка с глазами белого цвета, - белого, переходящего в
белесый, - эта любимейшая из потаскух, эта белобрысая дьяволица. А сегодня
пятница, и меньше чем через два часа будет ровно одиннадцать, и будет она,
и будет вокзальный перрон, и этот белесый взгляд, в котором нет ни
совести, ни стыда. Поезжайте со мной - о, вы такое увидите!.."
"Да и что я оставил - там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и
казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные расходы, - вот
что оставил! А что впереди? что в Петушках на перроне? - а на перроне
рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы.
А после перрона - зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и
судороги. Царица небесная, как далеко еще до Петушков!"
"А там, за Петушками, где сливается небо и земля, и волчица воет на
звезды, - там совсем другое, но то же самое: там в дымных и вшивых
хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый
и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву "ю" и за это ждет от
меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква "ю"? Никому: вы и
теперь-то ее толком не знаете. А вот он - знает,и никакой за это награды
не ждет, кроме стакана орехов.
- Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не
преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. А пока -
вы уж простите меня - пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять
минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыв.
И вот - я снова встал и через половину вагона прошел на площадку.
И пил уже не так, как пил у Карачарова, нет, теперь я пил без тошноты
и без бутерброда, из горлышка, запрокинув голову, как пианист, и с
сознанием величия того, что еще только начинается и чему еще предстоит
быть.
Никольское - Салтыковская.
- Не в радость обратятся тебе эти тринадцать глотков, - подумал я
делая тринадцатый глоток.
- Ты ведь знаешь и сам, что вторая по счету утренняя доза, если ее
пить из горлышка, - омрачает душу, пусть ненадолго, только до третьей
дозы, выпитой из стакана, - но все-таки омрачает. Тебе ли этого не знать?
- Ну, пусть. Пусть светел твой завтрашний день. Пусть твое завтра
будет еще светлее. Но почему же смущаются ангелы, чуть только ты
заговоришь о радостях на петушинском перроне и после?
- Что ж они думают? - Что меня там никто не встретит? или поезд
повалится под откос? или в Купавне высадят контролеры? или где-нибудь у
105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как
мальчика? или зарежут, как девочку? Почему же ангелы смущаются и молчат?
Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня.
