шампанского?..
- Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки - и не стал. Сказал бы:
не пью ни грамма.
Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его
система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек.
"Помоги ему, Ерофеев, - шепнул я сам себе, - помоги человеку. Ляпни
какую-нибудь аллегорию или...
- Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? - я
повернулся к декабристу. - А почему он не пил, вы знаете? Что его
заставляло не пить? Все честные умы пили, а он - не пил? Почему? Вот мы
сейчас едем в Петушки и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы
им не остановиться и в Есино? Так вот нет же. Проперли без остановки. А
все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове,
или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого
Фрязева - и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет
без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак. Думаете,
ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не
скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите,
хоть "Фауста", кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель
пьет и лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и угощает
буршей и поет им "Блоху". Вы спросите: для чего это нужно было тайному
советнику Гете? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить
себе пулю в лоб? Потому что - есть свидетельство - он сам был на грани
самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать
это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с
собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В
этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости...
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель
выпьет - а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит - а он, старый хрен, уже
лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал - тот тоже: сам не
пьет, боится, что чуть выпьет и сорвется, загудит на неделю, на месяц. А
нас - так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас,
блаженствует, гад, ходит, как обалделый...
Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он
отказывается - еще бы! Алкоголик, он был, алкаш он был, ваш тайный
советник, Иоганн фон Гете! И руки у него как бы тряслись!..
- Вот это да-а-а... - восторженно разглядывали меня и декабрист, и
черноусый. Стройная система была восстановлена, и вместе с ней
восстановилось веселье. Декабрист - широким жестом - вытащил из
коверкотового пальто бутылку перцовой и поставил ее у ног черноусого.
Черноусый вынул свою столичную. Все потирали руки - до странности
возбужденно...
Мне налили - больше всех. Старому Митричу - тоже налили. Молодому
тоже подали стакан - он радостно прижал его к левому соску правым бедром,
и из обеих ноздрей его хлынули слезы ...
- Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?
Фрязево - 61-й километр.
-Да. За здоровье тайного советника Иоганна фон Гете.
Я, как только выпил, почувствовал, что пьянею сверх всякой меры и что
все остальные - тоже...
-А ... разрешите вам задать один пустяшный вопрос, - сказал
чер-ноусый сквозь усы и сквозь бутерброд в усах: он опять обращался
толь-ко ко мне.
- Разрешите спросить: отчего это в глазах у вас столько грус-ти?..
Разве можно грустить, имея такие познания! Можно подумать - вы с утра
ничего не пили!
Я даже обиделся: - Как, то есть, ничего! И разве это грусть? Это
просто замутненность глаз... Я просто немного поддал...
- Нет, нет, эта замутненность - от грусти! Вы, как Гете! Вы всем
вашим видом опровергаете одну из моих лемм, несколько умозрительную лемму,
но все же выросшую из опыта! Вы, как Гете, все опровергае-те...
- Да чем же я опровергаю? Своей замутненностью...?
- Именно! Своей замутненностью! Вот послушайте, в чем моя за-ветная
лемма: когда мы вечером пьем, а утром не пьем, какими мы бы-ваем вечером и
какими становимся наутро? Я, например, если выпью - я весел чертовски, я
подвижен и неистов, я места себе не нахожу, да. А наутро? - наутро я не
просто н е в е с е л, не просто неподвижен, нет. Я ровно настолько же
мрачнее обычного себя, трезвого себя,
насколько веселее обычного был накануне. Если я накануне одержим
был Эросом, то мое утреннее отвращение в точности равновелико
вчерашним грезам. Что я хочу сказать? а вот, смотрите:
И черноусый изобразил на бумажке такую вот хреновину. И объяснил:
горизонтальная линия - это линия обычной трезвости, п о в с е д н е в н а
я линия. Наивысшая точка кривой - момент засыпания, наинизшая -
пробуждения с похмелья...
- Видите! Это же голая зеркальность! Глупая, глупая природа, ни о чем
она не заботится так рьяно, как о равновесии! Не знаю, нравственна ли эта
забота; но она строго геометрична! Смотрите: ведь эта кривая изображает
нам не один только жизненный тонус, нет! Она все изображает. Вечером -
бесстрашие, даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех
ценностей. Утром - переоценка всех ценностей, переоценка, переходящая в
страх, совершенно беспричинный.
Если с вечера, спьяна природа нам "передала", то на утро она столько
же и недодает, с математической точностью. Был у вас вечером позыв к
идеалу - пожалуйста, с похмелья его сменит порыв к антиидеалу, а если
идеал и остается, то вызывает антипорыв. Вот вам в двух словах моя
заветная лемма...
Она - всеобща и к каждому применима. А у вас - все не как у людей,
все, как у Гете!..
Я рассмеялся: "Почему ж она все-таки лемма, если она всеобща?.."
И декабрист - тоже рассмеялся: "Коли она всеобща, то почему же лемма?
.."
- А потому и лемма! Потому что в расчет не принимает бабу! Человека в
чистом виде лемма принимает, а бабу - не принимает! С появлением бабы
нарушается всякая зеркальность. Если б баба не была бабой, лемма не была
бы леммой. Лемма всеобща, пока нет бабы. Баба есть - и леммы уже нет... в
особенности - если баба плохая, а лемма - хорошая...
Враз заговорили все. "Да что такое вообще: лемма?" И что такое -
плохая баба?" Плохих баб нет, только леммы одни бывают плохие...
- У меня, например, - сказал декабрист, - у меня тридцать баб, и одна
чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая
баба. Все-таки, я считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна, хоть
и самая хорошая...
- При чем тут усы! Разговор о бабе идет, а не об усах!
- И об усах! Не было бы усов - не было б и разговора...
- Черт знает, что вы городите!.. Все-таки, я думаю: одна хорошая
стоит всех ваших. Как вы на это смотрите?.. - черноусый опять поворотился
ко мне. - С научной точки зрения, как вы на это смотрите?..
Я сказал:
- С научной, конечно, стоит. В Петушках, например, тридцать посудин
меняют на полную бутылку зверобоя, и если ты принесешь, допустим...
" Как! Тридцать на одну! Почему так много!" - галдеж возобновился.
- Да иначе кто ж вам обменяет! Тридцать на двенадцать - это 3.60. А
зверобой стоит 2.62. Это и дети знают. Отчего Пушкин умер, они еще не
знают, а это - уже знают. А все-таки никакой сдачи. 3.60, конечно, хорошо,
это лучше, чем 2.62, но все-таки сдачи не берешь, потому что за витриной
стоит хорошая баба, а хорошую бабу надо уважить...
- Да чем же она хороша, эта баба за витриной?
- Да тем и хороша, что плохая вообще бы посуду у вас не взяла. А
хорошая баба - берет у вас плохую посуду, а взамен дает хорошую. И поэтому
надо уважить... Для чего вообще на свете баба?
Все значительно помолчали. Каждый подумал свое, или все подумали одно
и то же, не знаю.
- А для того, чтоб уважить. Что говорил Максим Горький на острове
Капри?
"Мерило всякой цивилизации - способ отношения к женщине." Вот и я:
прихожу я в Петушинский магазин, у меня с собой тридцать пустых посудин. Я
говорю: "Хозяюшка!" - голосом таким пропитым и печальным говорю:
"Хозяюшка! Зверобою мне, будьте добры.." И ведь знаю, что чуть ли не рупь
передаю: 3.60 минус 2.62. Жалко. А она на меня смотрит: давать ему, гаду,
сдачи или не давать? А я на нее смотрю: даст она мне, гадина, сдачи или не
даст? Вернее, нет, в это мгновение я смотрю не на нее. Я смотрю сквозь нее
и вдаль. И что же встает перед моим бессмысленным взором? Остров Капри
встает. Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под
белых брюк волосатые ноги. И пальцем мне грозит: "Не бери сдачи! Не бери
сдачи!" Я ему моргаю: мол, жрать будет нечего. "Ну, хорошо, я выпью, а чем
я зажирать буду?:
А он: "Ничего, Веня, потерпишь. А коли хочешь жрать - так не пей".
Так и ухожу, без всякой сдачи. Сержусь, конечно, думаю: "Мерило!"
"Цивилизации!" Эх, Максим Горький, Максим же ты Горький, сдуру или спьяну
ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо - ты там будешь жрать свои
агавы, а мне чего жрать?.."
Публика смеялась. А внучек верещал: "И-и-и-и-и: какие агавы, какие
хорошие капри..."
- А плохая баба? - сказал декабрист. - Разве не нужна бывает и плохая
баба?
- Конечно! Конечно, нужна - отвечал я ему. - Хорошему человеку плохая
баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель
тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже
и смердеть перестал. А ей говорят: "Вот - он во гробе. И, воскреси, если
сможешь". А она подошла ко гробу - вы бы видели, как она подошла!
- Знаем! - сказал декабрист. - "Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А
Лева пишет фуево".
- Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: "Танифэ куми". Это значит, в
переводе с древнежидовского: "Тебе говорю - встань и ходи". И что ж вы
думаете? Встал - и пошел. И вот уже три месяца хожу, замутненный...
- Замутненность - от грусти, - повторил черноусый в беретке. - А
грусть от бабы.
- Замутненность - оттого, что поддал, - перебил его декабрист.
- Да причем тут "поддал"! А "поддал" - то почему? Потому что,
допустим, человек грустит и едет к бабе. Нельзя же ехать к бабе и не пить!
- плохая, значит, баба! Да если даже и плохая - все равно надо выпить.
Наоборот, чем хуже баба, тем лучше надо поддать!..
- Честное слово! - вскричал декабрист. - Как хорошо, что все мы такие
развитые! У нас тут прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь.
Давайте и я вам что-нибудь расскажу - про исключительную любовь и про то,
как бывают необходимы плохие бабы!.. Давайте как у Тургенева! Пусть каждый
чего-нибудь да расскажет...
"Давайте!" Давайте как у Тургенева!" Даже старый Митрич - и тот
сказал: "Давайте!.."
61-й километр - 65-й километр.
Первым начал рассказывать декабрист:
- Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то
был какой-то одержимый, а тут не иначе как бес в него вошел. Он помешался
- знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может
быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на
Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как
она бренчит на арфе, - а вот поди ж ты, помешался...
Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с
постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается... Подай
ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели
и только тогда - воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться,
буду пить и курить и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
