за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с
налетом чего-то классического, но в глазах у всех четверых - вы знаете? вы
сидели когда-нибудь в туалете на Петушинском вокзале? помните, как там, на
громадной глубине, под круглыми отверстиями, плещется и сверкает эта жижа
карего цвета? - вот такие были глаза у всех четверых. А четвертый был
похож... впрочем, я потом скажу, на кого он был похож.
- Ну, вот ты и попался, - сказал один.
- Как то есть... попался? - голос мой страшно дрожал, от похмелья и
от озноба. Они решили, что от страха.
- А вот так и попался! Больше никуда не поедешь.
- А почему?..
- А потому.
- Слушайте... - голос мой срывался, потому что дрожал каждый мой
нерв, а не только голос. Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть
я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа, покуда третий
петух не пропел. Вернее, не так: и апостол предал Христа трижды, пока не
пропел петух. Я знаю, почему он предал, - потому что дрожал от холода, да.
Он еще грелся у костра, вместе с этими. А у меня и костра нет, и я с
недельного похмелья. И если б испытывали теперь меня, я предал бы его до
семижды семидесяти раз, и больше бы предал...
- Слушайте, - говорил я им, как умел, - вы меня пустите... что я вам?
.. я просто не доехал до девушки... ехал и не доехал... я просто проспал,
у меня украли чемоданчик, пока я спал... там пустяки и были, а все-таки
жалко... "Василек"...
- Какой еще василек? - со злобою спросил один.
- Да конфеты, конфеты "Василек"... и орехов двести грамм, я младенцу
их вез, я ему обещал за то, что он букву хорошо знает... но это чепуха...
вот только дождаться рассвета, я опять поеду... правда, без денег, без
гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут... даже наоборот.
Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо, наверно, думали:
"Как этот подонок труслив и элементарен!" О, пусть, пусть себе думают,
только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?..
- Я хочу опять в Петушки...
- Не поедешь ты ни в какие Петушки!
- Ну... пусть не поеду, я на Курский вокзал хочу...
- Не будет тебе никакого вокзала!
- Да почему?..
- Да потому!
Один размахнулся - и ударил меня по щеке, другой - кулаком в лицо,
остальные двое тоже надвигались, - я ничего не понимал. Я все-таки устоял
на ногах и отступил от них тихо, тихо, тихо, а они все четверо тихо
наступали...
"Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. Беги на Курский
вокзал! Влево, или вправо, или назад - все равно туда попадешь! Беги,
Веничка, беги!.."
Я схватился за голову - и побежал. Они - следом за мной...
Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому.
"А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на улицах нет людей?
куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют... а кому крикнуть? ни в
одном окне никакого света... и фонари горят фантастично, горят, не
сморгнув."
"Очень может быть, что и Петушки... Вот этот дом, на который я сейчас
бегу - это же райсобес, а за ним - тьма... Петушинский райсобес - а за ним
тьма во веки веков и гнездилище душ умерших... О, нет, нет!.."
Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и
огляделся кругом:
"Не Петушки это, нет!.. Если Он - если Он навсегда покинул землю, но
видит каждого из нас, - я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не
взглянул... А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил
босой и в рабском виде, - Он обогнул это место и прошел стороной..."
"Нет, это не Петушки! Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый,
почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым
Его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел..."
Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем великолепии. Я
хоть и слышал уже сзади топот погони, - я успел подумать: "Я, исходивший
всю Москву вдоль и поперек, трезвый и с похмелюги, - я ни разу не видел
Кремля, а в поисках Кремля всегда попадал на Курский вокзал. И вот теперь
увидел - когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете!.."
"Неисповедимы твои пути..."
Топот все приближался, а я никак не мог набрать дыхания, чтобы бежать
дальше, я только доплелся до кремлевской стены - рухнул... Я весь издрог и
извелся страхом - мне было все равно...
Они приближались - по площади, по двое с двух сторон. "Что это за
люди и что я сделал этим людям?" - такого вопроса у меня не было. "Все
равно. И заметят они меня или не заметят - тоже все равно. Мне не нужна
дрожь, мне нужен покой, вот все мои желания... Пронеси, Господь..."
Они все-таки меня заметили. Подошли и обступили, с тяжелым сопением.
Хорошо, что я успел подняться на ноги - они б убили меня...
- Ты от нас? От нас хотел убежать? - прошипел один и схватил меня за
волосы и, сколько в нем было силы, хватил меня головой о кремлевскую
стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь стекала по лицу и
за шиворот... Я почти упал, но удержался... Началось избиение!
- Ты ему в брюхо, в брюхо сапогом! Пусть корчится!
Боже! я вырвался и побежал - вниз по площади. "Беги, Веничка, если
сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!" На два мгновения я
остановился у памятника - смахнул кровь с бровей, чтобы лучше видеть -
сначала посмотрел на Минина, потом на Пожарского, потом опять на Минина -
куда? в какую сторону бежать? Где Курский вокзал и куда бежать?
раздумывать было некогда - я побежал в ту сторону, куда смотрел князь
Дмитрий Пожарский...
Москва-Петушки. Неизвестный подъезд.
Все-таки до самого последнего мгновения, я еще рассчитывал от них
спастись. Я когда вбежал в неизвестный подъезд и дополз до самой верхней
площадки и снова рухнул - я все еще надеялся... "О, ничего, ничего, сердце
через час утихнет, кровь отмоется, лежи, Веничка, лежи до рассвета, а там
на Курский вокзал и... Не надо так дрожать, я же тебе говорил, не надо..."
Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я расслышал:
дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не затворялась мгновений
пять...
Весь сотрясаясь, я сказал себе: "Талифе куми, то есть, встань и
приготовься к кончине... Это уже не талифе куми, я все чувствую, это лама
савахфани, как сказал Спаситель... То есть: "Для чего, Господь, Ты меня
оставил?" Для чего же все-таки, Господь, ты меня оставил?
Господь молчал.
Ангелы небесные, они подымаются! что мне делать? что мне сейчас
сделать, чтобы не умереть? ангелы!..
И ангелы - рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? Эти позорные
твари, теперь я знаю - вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то,
очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека и непостижимо
зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло
по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла
у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а
он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то
озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть,
отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали
к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и
вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети
скакали вокруг и хохотали над этой забавностью...
Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а
Бог молчал... А этих четверых я уже увидел - они подымались с последнего
этажа... А когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово,
сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь
держали в руках - для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде или
чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я
вспомнил. То есть вот это удивление.
Они даже не дали себе отдышаться - и с последней ступеньки бросились
меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и
защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное один из
них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана
громадное шило с деревяной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку
или что-то еще - я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои
руки. и как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно
ополоумевшего...
- Зачем-зачем?.. зачем-зачем-зачем?.. - бормотал я...
Они вонзили свое шило в самое горло...
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скорчился от мук, густая
красная буква "Ю" распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я
не приходил в сознание, и никогда не приду.
На кабельных работах в Шереметьево
осенью 69 года.
