.." А они все бежали.
И когда последняя со мной поравнялась, я закипел, я ухватил ее сзади,
а она задыхалась от бега.
- Куда вы? Куда вы все бежите?..
- Чего тебе?! Отвяжи-и-и-ись! Пусти-и-и-и!..
- Куда? И все мы едем - куда??..
- Да тебе-то что за дело, бешена-а-ай!..
И вдруг повернулась ко мне, обхватила мою голову и поцеловала меня в
лоб - до того неожиданно, что я засмущался, присел и стал грызть
подсолнух.
А покуда я грыз подсолнух, она отбежала немного, взглянула на меня,
вернулась - и съездила меня по левой щеке. Съездила, взвилась к потолку и
ринулась догонять подруг. Я бросился следом за ней, преступно выгибая ше
ю...
Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором
пишут в газетах? Я бежал и бежал, сквозь вихорь и мрак, срывая двери с
петель, я знал, что поезд "Москва - Петушки" летит под откос. Вздымались
вагоны - и снова проваливались, как одержимые одурью... И тогда я
заметался и крикнул:
- О-о-о-о-о! Посто-о-ойте!.. А-а-а-а-а!..
Крикнул и оторопел: хор Эриний бежал обратно, со стороны головного
вагона прямо на меня, паническим стадом. За ним следом гнался разъяренный
Евтюшкин. Вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой...
А кимвалы продолжали бряцать, и бубны гремели. И звезды падали на
крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь.
Петушки. Перрон.
А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман,
я, пожалуй, и соглашусь - да, как будто туман. А если вы скажете - нет, то
не туман, то пламень и лед - попеременно то лед, то пламень - я вам на это
скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь,
стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает
снова.
"Это лихорадка, - подумал я. - Этот жаркий туман повсюду - от
лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман." А из тумана
выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О!
теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в
руках - ножик...
- Митридат, это ты, что ли? - мне было так тяжело, что говорил я
почти беззвучно. - Это ты, что ли, Митридат?..
- Я, - ответил понтийский царь Митридат.
- А измазан весь почему?
- А у меня всегда так. Как полнолуние - так сопли текут...
- А в другие дни не текут?
- Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние.
- И ты что же, совсем их не утираешь? - я перешел почти на шепот. -
Не утираешь?
- Да как сказать? случается, что и утираю, только ведь разве в
полнолуние их утрешь? не столько утрешь, сколько размажешь. Ведь у каждого
свой вкус - один любит распускать сопли, другой утирать, третий
размазывать. А я в полнолуние...
Я прервал его:
- Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
- Как зачем?.. да резать тебя - вот зачем!.. Спросил тоже: зачем?..
Резать, конечно...
И как он переменился сразу! все говорил мирно, а тут ощерился,
почернел - и куда только сопли девались? - и еще захохотал, сверх всего!
Потом опять ощерился, потом опять захохотал!
Озноб забил меня снова: "Что ты, Митридат, что ты!" - шептал я или
кричал, не знаю, - "Убери нож, убери, зачем...?" А он уже ничего не слышал
и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась...
"Изувер!" И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что
не было во мне силы даже рукою защититься от ножика... "Перестань,
Митридат, перестань..."
Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять
правый, - я успевал только бессильно взвизгивать, - и забился от боли по
всему перрону. Я проснулся весь в судорогах. Вокруг - ничего, кроме ветра,
тьмы и собачьего холода. "Что со мной и где я? почему это дождь моросит?
Боже..."
И опять уснул. И опять началось все то же, и озноб, и жар, и
лихорадка, а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со
скульптуры Мухиной, рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и
приблизившись ко мне вплотную, ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня
молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по ...цам. Я закричал -
наверно, вслух закричал - и снова проснулся, на этот раз даже в
конвульсиях, потому что теперь уже все во мне содрогалось - и лицо, и
одежда, и душа, и мысли.
О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая
пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, - я удавлюсь в один из
четвергов!.. Таких ли судорог я ждал от тебя, Петушки? пока я добирался до
тебя, кто зарезал твоих птичек и вытоптал твой жасмин?.. Царица Небесная,
я в Петушках!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказал Спаситель, то
есть встань и иди. Я знаю, знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой,
и на перроне мокро и пусто, и никто тебя не встретил, и никто никогда не
встретит. А все-таки встань и иди. Попробуй... А чемоданчик твой, Боже,
где твой чемоданчик с гостинцами?.. два стакана орехов для мальчика,
конфеты "Василек" и пустая посуда... где чемоданчик? кто и зачем его украл
- ведь там же были гостинцы!.. А посмотри, есть ли деньги, может есть хоть
немножко!.. Да, да, немножко есть, совсем чуть-чуть; но что они теперь -
деньги?.. О, эфемерность. О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в
жизни моего народа - время от закрытия магазинов до рассвета!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказала твоя Царица,
когда ты лежал во гробе, - то есть встань, оботри пальто, почисти штаны,
отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни
дальше - легче. Ты же сам говорил больному мальчику:
"Раз-два-туфли-одень-ка-как-ти-бе-не стыд-на-спать..." Самое главное -
уйти от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из
Петушков на Москву. Уход от рельсов. Сейчас ты все узнаешь, и почему нигде
ни души, узнаешь и почему она не встретила, и все узнаешь... Иди, Веничка,
иди..."
Петушки. Вокзальная площадь.
"Если хочешь идти налево, Веничка, - иди налево. Если хочешь направо
- иди направо. Все равно тебе куда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда
глаза глядят..."
Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого
надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и
выдохнуть столько же, из глубины сердца, - и тогда ты испустишь душу.
Может быть, попробовать?..
О, погоди, погоди!.. Может, время сначала узнать?? Узнать, сколько
времени?.. Да ведь у кого узнать, если на площади ни единой души, то есть
решительно ни единой?.. Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты
разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода... О,
немота!..
И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так
и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри,
постигнув, но не приняв, - умру и Он меня спросит: "Хорошо ли было тебе
там? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и
эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого
похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и
затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один
выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза
этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и
ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я - что я? я много
вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и
меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет
и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго
действует... " Почему же ты молчишь?" - спросит меня Господь, весь в синих
молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...
Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить,
сколько времени?..
Да зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и
потихоньку иди... Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в
прошлую пятницу - а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время?
Царица не пришла к тебе на перрон, с ресницами, опущенными ниц; божество
от тебя отвернулось, - так зачем тебе узнавать время? "Не женщина, а
бланманже", как ты в шутку ее называл, - на перрон к тебе не пришла. Утеха
рода человеческого, лилия долины - не пришла и не встретила. Какой же
смысл после этого узнавать тебе время, Веничка?..
Что тебе осталось? утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет
зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот,
войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: "Какое вам дело до
моего сердца?" Боже мой...
Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.
Петушки. Садовое кольцо.
Постучался - и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят...
"Странно высокие дома понастроили в Петушках!.. Впрочем, это всегда так, с
тяжелого и многодневного похмелья: люди кажутся безобразно сердитыми,
улицы - непомерно широкими, дома - страшно большими... Все вырастает с
похмелья ровно настолько, насколько все казалось ничтожнее обычного, когда
ты был пьян... Помнишь лемму этого черноусого?"
Я еще раз постучался, чуть громче прежнего:
"Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три
минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, этого не понимают,
а я, легковесный, никогда не пойму... Мене, текел, фарес - то есть ты
взвешен на весах и найден легковесным, то есть "текел"... Ну и пусть,
пусть...
Но есть ли там весы или нет - все равно - на тех весах вздох и слеза
перевест расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я
много прожил, много перепил и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши
путеводные звезды катятся к закату, и если и не катятся, то едва мерцают.
Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но
мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать
наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает
мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а
если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и
двух плевков.
Есть там весы, нет там весов - там мы, легковесные, перевесим и
одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и
свидетельствую миру. Но почему же так странно расширили улицы в Петушках
?.."
Я отошел от дверей, и тяжелый взгляд свой переводил с дома на дом, с
подъезда на подъезд. И пока вползала в меня одна такая тяжелая мысль,
которую страшно вымолвить, вместе с тяжелой догадкой, которую вымолвить
тоже страшно, - я все шел и шел, и в упор рассматривал каждый дом, и
хорошо рассмотреть не мог: от холода или отчего еще мне глаза устилали
слезы...
"Не плачь, Ерофеев, не плачь... Ну зачем? И почему ты так дрожишь? от
холода или еще отчего?.. не надо...
Если б у меня было хоть двадцать глотков кубанской! Они подошли бы к
сердцу, и сердце всегда сумело бы убедить рассудок, что я в Петушках! Но
кубанской не было: я свернул в переулок, и снова задрожал и заплакал...
И тут - началась история, страшнее всех, виденных во сне. В этом
самом переулке навстречу мне шли четверо. Я сразу их узнал, я не буду вам
объяснять, кто эти четверо... Я задрожал сильнее прежнего, я весь
превратился в сплошную судорогу...
А они подошли и меня обступили. Как бы вам объяснить, что у них были
