озарились синим огнем. Один только я не разделял всеобщего оживления и
веры в успех, я ходил меж огней с одною тревожною мыслью: почему это
никому в мире нет до нас ни малейшего дела? почему такое молчание в мире?
Уезд охвачен пламенем, и мир молчит оттого, что затаил дыхание, -
допустим, но почему никто не подает нам руки ни с Востока, ни с Запада?
Куда смотрит король Улаф? Почему нас не давят с юга регулярные части?..
Я тихо отвел в сторону канцлера, от него разило пуншем:
- Тебе нравится, Вадя, наша революция?
- Да, - ответил Вадя, - она лихорадочна, но она прекрасна.
- Так... А насчет Норвегии, Вадя, - насчет Норвегии ничего не слышно?
-Пока ничего... А что тебе Норвегия?
- Как то есть что Норвегия?!.. В состоянии войны мы с ней или не в
состоянии? Очень глупо все получается. Мы с ней воюем, а она с нами не
хочет... Если и завтра нас не начнут бомбить, я снова сажусь в
президентское кресло - и тогда увидишь, что будет!..
- Садись, - ответил Вадя, - кто тебе мешает, Ерофейчик?.. Если хочешь
- садись...
Воиново - Усад.
Ни одной бомбы на нас не упало и наутро. И тогда, открывая 3-й
пленум, я сказал:
"Сенаторы! Никто в мире, я вижу, не хочет с нами заводить ни дружбы,
ни ссоры. Все отвернулись от нас и затаили дыхание. А поскольку каратели
из Петушков подойдут сюда завтра к вечеру, а российская у тети Шуры
кончится завтра утром, - я беру в свои руки всю полноту власти; то есть
кто дурак и не понимает, тому я объясню: я ввожу комендантский час. Мало
того - полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь
президентом. То есть "личностью, стоящей над законом и пророками"...
Никто не возразил. Один только премьер Боря С. при слове "пророки"
вздрогнул, дико на меня посмотрел, и все его верхние части задрожали от
мщения...
Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер
от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы
не было а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы
противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение:
"Смерть наступила вследствие естественных причин". Чья смерть, сказано не
было, но мир догадывался.
4-й пленум был траурным.
Я выступил и сказал:
"Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стену
портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными.
Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки - вот какой это будет
портрет. Точно так же и я: встаю и умываю руки. Я присоединился к вам
просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо
революционизировать сердце, что надо возвышать души до усвоения вечных
нравственных категорий, - а что все остальное, что вы тут затеяли, все это
суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка...
И на что нам рассчитывать, подумайте сами! В общий рынок нас никто не
пустит. Корабли Седьмого американского флота сюда не пройдут, да и пройти
не захотят..."
Тут уже заорали с мест:
- А ты не отчаивайся, Веня! Не пукай! Нам дадут бомбардировщики! В-52
нам дадут!
- Как же! дадут нам В-52! Держите карман! Прямо смешно вас слушать,
сенаторы!
- И "Фантомы" дадут!
- Ха-ха! Кто это сказал: "Фантомы"? Еще одно слово о "Фантомах" и я
лопну от смеха...
Тут Тихонов со своего места сказал:
- "Фантомов" нам, может быть, и не дадут, - но уж девальвацию франка
точно дадут...
- Дурак ты, Тихонов, как я погляжу! Я не спорю, ты ценный теоретик,
но уж если ты ляпнешь!.. Да и не в этом дело. Почему весь Петушинский
район охвачен пламенем, но никто, никто этого не замечает, даже в
Петушинском районе? Короче, я пожимаю плечами и ухожу с поста президента.
Я, как Понтий Пилат: умываю руки и допиваю перед вами весь наш остаток
российской. Да. Я топчу ногами свои полномочия - я ухожу от вас. В
Петушки.
Можете себе вообразить, какая буря поднялась среди делегатов,
особенно, когда я стал допивать остаток!..
А когда я стал уходить, когда ушел - какие слова полетели мне вслед!
Тоже можете себе вообразить, я этих слов приводить вам не буду...
В моем сердце не было раскаяния. Я шел через луговины и пажити, через
заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались
васильки. Но, повторяю, в сердце не было раскаяния... Закатилось солнце, а
я все шел.
"Царица Небесная, как далеко еще до Петушков"! - сказал я сам себе.
"Иду, иду, а Путешков все нет и нет. Уже и темно повсюду - где же Петушки?
"
"Где же Петушки?" - спросил я, подойдя к чьей-то освещенной веранде.
Откуда она взялась, эта веранда? Может, это совсем не веранда, а терраса,
мезонин или флигель? я ведь в этом ничего не понимаю, и вечно путаю.
Я постучался и спросил: "Где же Петушки? Далеко еще до Петушков?" А
мне в ответ - все, кто был на веранде - все расхохотались, и ничего не
сказали. Я обиделся и снова постучал - ржание на веранде возобновилось.
Странно! Мало того - кто-то ржал у меня за спиной.
Я оглянулся - пассажиры поезда "Москва - Петушки" сидели по своим
местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду?..
"Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания. Как
сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр. Не
понимаю, причем тут пальма, ну да ладно, все равно будь, как пальма. У
тебя кубанская в кармане осталась? осталась. Ну вот, поди на площадку и
выпей. Выпей, - чтобы не так тошнило."
Я вышел на площадку, сжатый со всех сторон кольцом дурацких ухмылок.
Тревога поднималась с самого днища моей души, и невозможно было понять,
что это за тревога, и откуда она, и почему она так невнятна...
- Мы подъезжаем к Усаду, да? - Народ толпился у дверей в ожидании
выхода, и к ним-то я обращал свой вопрос: - Мы подъезжаем к Усаду?
- Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, -
отвечал какой-то старичок, - дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно,
еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет.
А потом добавил:
- От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!..
Он что, очумел, этот дед? Какая мама? Какие уроки?.. От какого
горшка?.. Да нет, наверно, не дед очумел, а я сам очумел. Потому что вот и
другой старичок, с белым-белым лицом, стал около меня, снизу вверх
посмотрел мне в глаза и сказал:
- Да и вообще: куда тебе ехать? Невеститься тебе уже поздно, на
кладбище рано. Куда тебе ехать, милая странница?..
"Милая странница!!!?"
Я вздрогнул и отошел в другой конец тамбура. Что-то неладное в мире.
Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень. Я на всякий
случай, тихонько, всего себя ощупал: какая же я после этого "милая
странница"? С чего это он взял? Да и к чему? Можно, конечно, пошутить - но
ведь не до такой же степени нелепо!
Я в своем уме, а они все не в своем - или наоборот: они все в своем,
а я один не в своем? Тревога со дна души все подымалась и подымалась. И
когда подъехали к остановке и дверь растворилась, я не удержался и спросил
еще раз, у одного из выходящих, спросил:
- Это Усад, да?
А он (совсем неожиданно) вытянулся передо мной в струнку и рявкнул:
"Никак нет!!" А потом - потом пожал мне руку, наклонился и на ухо сказал:
"Я Вашей доброты никогда не забуду, товарищ старший лейтенант!.."
И вышел из поезда, смахнув слезу рукавом.
Усад - 105-й километр.
Я остался на площадке, в полном одиночестве и полном недоумении. Это
было даже не совсем недоумение, это была все та же тревога, переходящая в
горечь. В конце концов, черт с ним, пусть милая странница", пусть "старший
лейтенант", - но почему за окном темно, скажите мне, пожалуйста? Почему за
окном чернота, если поезд вышел утром и прошел ровно сто километров?..
Почему?..
Я припал головой к окошку - о, какая чернота! и что там в этой
черноте - дождь или снег? или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму?
тоже.
- А! Это ты! - кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом,
таким злорадным, что я даже и поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто
стоит у меня за спиной. "Искушать сейчас начнет, тупая морда! Нашел же
ведь время - искушать!"
- Так это ты, Ерофеев? - спросил Сатана.
- Конечно, я. Кто же еще?..
- Тяжело тебе, Ерофеев?
- Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше,
не на такого напал...
Я все так и говорил: уткнувшись лбом в окошко тамбура и не
поворачиваясь.
- А раз тяжело, - продолжал Сатана, - смири свой порыв. Смири свой
духовный порыв - легче будет.
- Ни за что не смирю.
- Ну и дурак.
- От дурака слышу.
- Ну ладно, ладно... уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего: возьми
и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да и не разобьешься...
Я сначала подумал, потом ответил:
- Не-а, не буду я прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь...
И Сатана ушел, посрамленный.
А я - что же мне оставалось? - я сделал из горлышка шесть глотков и
снова припал головой к окошку. Чернота все плыла за окном, и все
тревожила. И будила черную мысль. Я стискивал голову, чтобы отточить эту
мысль, но она все никак не оттачивалась, а растекалась, как пиво по столу.
"Не нравится мне эта тьма за окном, очень не нравится."
Но шесть глотков кубанской уже подходили к сердцу, тихонько, по
одному, подходили к сердцу; и сердце вступило в единоборство с рассудко
м...
"Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим
ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой -
таково мое мнение. Да если оно тебе и не нравится - она от этого быть
тьмой не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму. С
извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать. Зажав левую ноздрю,
мы можем сморкнуться только правой ноздрей. Ведь правильно? Ну, так и
нечего требовать света за окном, если за окном тьма..."
"Так-то оно так... но ведь я выехал утром... В восемь шестнадцать, с
Курского вокзала..."
"Да мало ли что утром!.. Теперь, слава Богу, осень, дни короткие; не
успеешь очухаться - бах! уже опять темно... А ведь до Петушков ехать
о-о-о-о как долго! От Москвы до Петушков о-о-о как долго ехать!.."
"До чего "о-о-о"! Чего ты все "о-о-о" да "о-о-о"! От Москвы до
Петушков ехать ровно два часа пятнадцать минут. В прошлую пятницу,
например..."
"Ну что тебе прошлая пятница?! Мало ли что было в прошлую пятницу! В
прошлую пятницу и поезд-то шел почти без остановок. И вообще раньше поезда
быстрее ходили... А теперь черт знает, стоит - а зачем стоит? Уж прямо
тошно иногда делается: чего он все стоит да стоит? И так у каждого столба
. Кроме Есино..."
Я взглянул за окно и опять нахмурился:
"Да-а... странно все-таки... выехали в восемь утра... и все еще еде
м..."
Тут уж сердце взорвалось: "А другие-то? Другие-то что: хуже тебя?
Другие - ведь тоже едут и не справшивают, почему так долго и почему так
темно? Тихонько едут и в окошко смотрят... Почему ты должен ехать быстрее,
чем они? Смешно тебя слушать, Веня, смешно и противно... Какой торопыга!
Если ты выпил, Веня, - так будь поскромнее, не думай, что ты умнее и лучше
других!..
Вот это меня уже совсем утомило. Я ушел с площадки снова в вагон, и
сел на лавочку, стараясь не глядеть в окошко, вся публика в вагоне,
человек пять или шесть, дремали вниз головой, как грудные младенцы... Я
чуть было тоже не задремал...
