так торжествует грязный насильник, застигнувший добропорядочную матро-
ну, и так кричит несчастная женщина, брошенная на землю...
Бесценный подарок. Толстый слой позолоты на непропорциональном
стальном теле, на коротких крыльях вещего петуха... И даром. Потому
что нельзя же, в самом деле, считать сделкой то странное обещание,
данное чародею в ответ на его настойчивую просьбу...
- Государь... Государь!!
В щель приоткрывшейся двери проник желтый свет - нервный, пляшу-
щий, как на пожаре. Он зажмурил глаза - тусклый отблеск показался ему
ослепительным.
В первый раз, дважды по восемь дней назад, по приказу птицы ушел
на восток Тоша, и ни у кого тогда не возникало сомнений, что он вер-
нется с победой и ворохом новостей; однако миновали восемь дней, вес-
тей от войска так и не дождались, зато петушок закричал снова - обер-
нувшись в ту же сторону, хрипло, отчаяно и зло. По городу прокатились
замешательство и страх, и вслед за братом ушел Гриша - во главе ре-
зервного отряда, сосредоточенный и хмурый, на прощание заверивший от-
ца, что все будет хорошо и он, Григорий, вызволит Тошу хоть из-под
земли... Или отомстит за него - вслух он об этом сказать не посмел, но
отец достаточно хорошо знал его, чтобы прочитать мрачную решимость в
повзрослевших сыновних глазах.
И город, и дворец в напряжении ждали восемь дней, и вот петушок
кричит опять, а это значит, что теперь Дадон должен собирать остатки
войска и, передоверив защиту города старикам-ветеранам и сопливым под-
росткам, сам отправляться во главе последней рати вслед за сыновь-
ями...
...О судьбе которых он не станет сейчас думать. Старческие слезы
не помогут его детям - а вот хладнокровие пригодится и ему, и воинам,
и горожанам, которые мечутся сейчас в темноте, натыкаясь друг на друга
посреди дворцовой площади, с суеверным ужасом вглядываясь туда, где с
хриплым ревом бьется на спице аляповато позолоченное чудовище-вест-
ник, почти не различимая в ночи желтая птица.
x x x
Войско казалось ему растянувшейся по дороге грузной серой змеей.
Тело ее продвигалась рывками - авангард то и дело припускал вперед,
повинуясь Дадонову порыву; в такие минуты ему виделись то серьезные
глаза давно умершей жены, сквозь которые проглядывал совсем уже взрос-
лый Гриша, то опухшие, искусанные в кровь руки молодой невестки, мате-
ри его, Дадонова, внука, и в некрасивых красных пальцах - запутанный
узел на синем шелковом пояске...
Потом ему виделся мертвый, забрызганный кровью Тоша, глядящий в
небо острым подбородком - и тогда он придерживал коня, закусывал губу,
не отрывая глаз от пыльной дороги, стараясь дышать глубоко и ровно;
тогда войско замедляло ход, подтягивался отставший было обоз, и серая
змея на дороге становилась от этого коротким толстым обрубком...
Дорога была тяжела, дорога была разбита копытами и колесами, до-
рога была изуродована двумя большими отрядами, прошедшими здесь один
за другим - но сколько ни вглядывался Дадон, сколько не рассыпал раз-
ведчиков, а ничего, кроме этой дороги, не было - ни вражьей силы, спо-
собной проглотить без остатка многочисленное воинство, ни поля битвы,
вытоптанного сапогами и удобренного кровью, ни следов спешного погре-
бения. Миновали пятый день, шестой и седьмой.
Когда без приключений миновал и восьмой день, напряжение в отряде
чуть спало; кое-где звучал и смех - сдавленный, нервный, похожий на
лай. Дадон не оглядывался. Впереди маячил пригорок, за которым предс-
тояло разбить лагерь.
Вечерело. Сумерки - тяжелое время для больных духом; Дадон пере-
вел дыхание. Мир казался серым и лишенным теней, смутный мир без кра-
сок, и нету даже ветра, чтобы пошелестеть бесцветной травой...
Мальчики, где вы, подумал он с внезапным приступом страха. И кри-
чит ли на спице железный в золоте вестник, кричит ли, глядя нам в спи-
ны...
Шатер увидели все в одночасье. Его и нельзя было не заметить, он
подобен был продажной женщине в ее стремлении лезть в глаза - даже в
сумерках его полог, казалось, источал слабый свет, как безумные глаза
ночной кошки. Крикливые ткани, показная роскошь, блестки, различимые
даже с такого расстояния, какие-то подвески и драпировки, чудо среди
чистого поля, яркое, как костер; все взгляды были прикованы к нему це-
лую минуту, и лишь минуту спустя Дадон увидел, что земля вокруг костра
не ровная, как везде, а завалена будто земляными глыбами или брошенны-
ми в беспорядке мешками, и кое-где из темных неподвижных тел торчат в
небо рукояти мечей.
Воинам не пристало рыдать.
...Они все были здесь. Братья и отцы, друзья и соседи, выклеван-
ные воронами глаза, желтые оскаленные зубы, изуродованные лисами лица
и руки - но ни одного чужака, ни следа вражьего воинства, и клинок,
засаженный в грудь по самую рукоятку - не вражеский, свой, до мелочей
знакомый клинок...
Рыдать не пристало.
Он с малолетства был воином; он с ранних лет знал сладость и тя-
готы власти и все предвидел наперед.
Они лежали у самого шатра - лисица ушла, не дожидаясь стрелы. Да-
дон долго смотрел в Гришину спину - он слишком хорошо знал сына, знал
до последнего волоска, выбившегося сейчас из-под шлема на высокую тон-
кую шею. Ему не нужно было заглядывать в мертвое лицо, чтобы опознать
своего младшего, шестнадцать дней назад клявшегося отцу вызволить бра-
та хоть из-под земли...
Потом он взял Гришу за плечи и перевернул лицом вверх; оторвать
юношу от лежащего под ним врага оказалось непросто, потому что Гришины
пальцы намертво вцепились врагу в глотку, а в груди глубоко сидел меч,
который мертвая рука врага его никак не желала выпускать...
Дадон вытянул рукоятку из Тошиной ладони, но не стал вынимать
клинка из Гришиной груди. Ему вдруг показалось, что он причинит боль
мертвому сыну; горло Тоши опоясывала черная рана от Гришиного кинжала,
но лицо оставалось нетронутым ни птицей, ни зверем, и даже глаза сох-
ранились, и ярость в глазах...
Дадон стоял над телами сыновей, и на краю его сознания рыдали,
стонали, перекликались воины. Как совы среди ночи, подумал он равно-
душно. Стая черных сов...
Потом он на время лишился чувств - но не упал, просто превратился
в камень.
Потом покачнулся, вырвал факел из чьей-то неверной руки и, обор-
вав расшитый бисером полог, шагнул в душную, душистую, густую от бла-
говоний темноту шатра.
Под ногами путались подушки. Изнутри шатер был роскошнее, чем
снаружи, бархат и парча цеплялись за дорожные сапоги, будто умоляя о
снисхождении; рваные гобелены, раздавленные заморские фрукты, лужи
приторно пахнущего масла да хрустящая под каблуком скорлупа орехов...
Дадон сдавил рукоятку меча. Перед глазами у него снова стало темнеть -
но он удержался от обморока, схватившись рукой за пламя факела.
...Она выдала себя не движением даже - вздохом. Дадон метнулся,
полетели прочь подушки, затрещали ткани - закрывая лицо от света,
скорчившись, как затравленный звереныш, она отползала все глубже, пока
не прижалась к ковровой стене.
Дадон поднял повыше факел, одновременно отводя для удара меч. Де-
вушка вжалась спиной в ковер, и тонкие длинные ногти ее провели по
белым щекам красные борозды:
- Н-нет...
Он поднес огонь так близко, что опалил ей волосы.
Ей было, наверное, лет семнадцать. Несомненно прекрасное лицо
обезображено слезами и страхом, искусанные полные губы, красные опух-
шие веки, из одежды - только тонкие полупрозрачные шаровары, и высокая
грудь, которую не прикрыть маленькими тонкими руками...
В какое-то мгновение она отвела руки - и Дадон содрогнулся. В
первую секунду он не успел понять, отчего так сухо в горле и больно в
животе - но за плечем у него хрипло задышал молодой воин, и уже в сле-
дующее мгновение Дадон осознал и соблазн, и свое собственное неприс-
тойное вожделение. Даже будучи жалкой, напуганной и некрасивой, девуш-
ка кожей источала призыв плоти; аромат греха, густой и липкий, перебил
даже дух благовоний. Все, находившиеся в тот момент в шатре, сделали
шаг вперед.
Дадон застонал и вскинул меч. Бесовское отродье, погубившее... Он
силен духом - и он немолод. Он уже знает, куда войдет безжалостное
лезвие - в основание шеи, между красным коралловым ожерельем и золотой
с каменьями цепью...
- Не надо, - заплакала она тихо и безнадежно. - Пожалуйста, не
надо... Пожалейте...
Вид обнаженной стали заставлял ее дрожать всем телом. Сквозь рас-
топыренные пальцы на Дадона смотрел теперь один круглый, черный, как
терн, полный слез детский глаз:
- Не надо...
В шатре стояла плотная, почти осязаемая тишина. По маленькой
вскинутой ладони скатывались прозрачные капли. Меч в руке Дадона пой-
мал на лезвие отблеск огня; за спиной его кто-то прерывисто вздохнул.
- Ты кто? - спросил он хрипло.
x x x
Она не знала.
Всей жизни ее было - дней двадцать пять; вся жизнь ее была шатер
и счастье, она отдыхала на подушках и ела фрукты, и она любила... Име-
ни не было. Она звала себя "царицей"... Она не знает, царицей чего. Ей
просто нравилось это слово... Потом сделалось страшно. Потому что на
смену любви пришла смерть; здесь ходила смерть и собирала жатву. Она
не знает, почему.
Дадон молчал и смотрел, как она плачет. Она была младше его сыно-
вей - лет на пять младше Гриши и на все восемь младше Тоши. Теперь она
казалась ему всего лишь зареванной девчонкой - но навстречу его сы-
новьям она вышла с улыбкой на еще не искусанных губах, и зов ее плоти,
пусть не осознаваемый ею самой, способен был оглушить, лишить разума,
убить...
Убил.
Погребальный костер поднялся до неба; Дадон под страхом стали
запретил кому-либо входить в шатер. И выставил у входа стражу.
..Он умер дважды, дважды умер в двух своих сыновьях, и не в горе
пребывал - в смерти. Она была - жизнь... Или видимость жизни. Весь мир
отражается в небе - синие поля и белые дворцы, прекраснее тех, что на
земле, но недосягаемые, недолговечные, умирающие раньше, чем ты, лежа-
щий в траве, успеешь поверить в них...
Кощунственно ли, странно ли... Дворец из белых облаков, когда
первые комья земли уже упали на старческую грудь. И он поселился в
этом дворце, не думая о погребальном костре до неба.
Кожа ее пахла яблоками. Черная сетка волос, срывающееся дыхание,
забытье... Губы, влажные, как речные камни... В обступившем его мороке
взлетала птица - одна и та же, кажется, удод, взлетала и взлетала, с
одного и того же места, и разлетались под крыльями елочные чешуйки...
Потом ему показалось, что он целует дочь, и он испуганно отстра-
нился.
Она слушала, подняв на него опухшие от слез глаза. От заката и до
рассвета, и утром он понял, что она благодарна ему. За подробный ли
рассказ о Тошином детстве, о Гришином отрочестве? Могла ли его страсть
сравниться с вожделением двух молодых воинов? Он старик...
Потом он понял, что она боится мира за пологом шатра так сильно,
как обыкновенный человек боится всего, что за гранью смерти. Она не
испытывает страха перед одним лишь человеком - перед Дадоном, едва не
убившем ее.
Неделя миновала, как час.
Теперь она знала о его жизни немногим меньше, чем знал он сам.
Она помнила все до последнего слова; насладившись ее любовью, он воск-
решал для нее своих сыновей. Смешливые Тошины глаза, лошадку из хлеб-
ного мякиша, травинку в уголке губ, волка в капкане, мертвый узел на
синем пояске...
Его потерянная жизнь сменилась сном, и во сне он был счастлив.
Дочь его, жена, вера и смысл смотрели на него влажными ласковыми гла-
зами, воплощение жизни, красочной, как мыльный пузырь...
Потом он понял, что пора возвращаться.
x x x
Слухи бежали на много верст впереди повозки; все эти возбужден-
