вздумал посягнуть на свою жизнь. Недели через две после этого Бофор уви-
дел, что дорога к тому месту, где он играл в мяч, усажена двумя рядами
веток, толщиной в мизинец. Когда он спросил, для чего их насадили, ему
ответили, что здесь когда-нибудь разрастутся для него тенистые деревья.
Наконец, раз утром к Бофору пришел садовник и, как бы желая обрадовать
его, объявил, что посадил для пего спаржу. Спаржа, как известно, вырас-
тает даже теперь через четыре года, а в те времена, когда садоводство
было менее совершенным, на это требовалось пять лет. Такая любезность
привела герцога в ярость.
Он пришел к заключению, что для него наступила пора' прибегнуть к од-
ному из своих сорока способов бегства из тюрьмы, и выбрал для начала са-
мый простой из них - подкуп Ла Раме. Но Ла Раме, заплативший за свой
офицерский чин полторы тысячи экю, очень дорожил им. А потому, вместо
того чтобы помочь заключенному, он кинулся с докладом к Шавиньи, и тот
немедленно распорядился удвоить число часовых, утроить посты и поместить
восемь сторожей в комнате Бофора. С этих пор герцог ходил со свитой, как
театральный король на сцене: четыре человека впереди и четыре позади, не
считая замыкающих.
Вначале Бофор смеялся над этой строгостью: она забавляла его. "Это
преуморительно, - говорил он, - это меня разнообразит (г-н де Бофор хо-
тел сказать: "меня развлекает", но, как мы уже знаем, он говорил не
всегда то, что хотел сказать). К тому же, - добавлял он, - когда мне
наскучат все эти почести и я захочу избавиться от них, то пущу в ход
один из оставшихся тридцати девяти способов".
Но скоро это развлечение стало для него мукой. Из бахвальства он вы-
держивал характер с полгода; но в конце концов, постоянно видя возле се-
бя восемь человек, которые садились, когда он садился, вставали, когда
он вставал, останавливались, когда он останавливался, герцог начал хму-
риться и считать дни.
Это новое стеснение еще усилило ненависть герцога к Мазарини. Он
проклинал его с утра до ночи и твердил, что обрежет ему уши. Положи-
тельно, страшно было слушать его. И Мазарини, которому доносили обо
всем, происходившем в Венсене, невольно поглубже натягивал свою карди-
нальскую шапку.
Раз герцог собрал всех сторожей и, несмотря на свое неуменье выра-
жаться толково и связно (неуменье, вошедшее даже в поговорку), обратился
к ним с речью, которая, сказать правду, была приготовлена заранее.
- Господа! - сказал он. - Неужели вы потерпите, чтобы оскорбляли и
подвергали низостям (он хотел сказать: "унижениям") внука доброго короля
Генриха Четвертого? Черт р-раздери, как говаривал мой дед. Знаете ли вы,
что я почти царствовал в Париже? Под моей охраной находились в течение
целого дня король и герцог Орлеанский. Королева в те времена была очень
милостива ко мне и называла меня честнейшим человеком в государстве. Те-
перь, господа, выпустите меня на свободу. Я пойду в Лувр, сверну шею Ма-
зарини, а вас сделаю своими гвардейцами, произведу всех в офицеры и наз-
начу хорошее жалованье. Черт р-раздери! Вперед, марш!
Но как ни трогательно было красноречие внука Генриха IV, оно не тро-
нуло эти каменные сердца. Никто из сторожей и не шелохнулся. Тогда Бофор
обозвал их болванами и сделал их всех своими смертельными врагами.
Всякий раз, когда Шавиньи приходил к герцогу, - а он являлся к нему
раза два-три в неделю, - тот не упускал случая постращать его.
- Что сделаете вы, - говорил он, - если в один прекрасный день сюда
явится армия закованных в железо и вооруженных мушкетами парижан, чтобы
освободить меня?
- Ваше высочество, - отвечал с низким поклоном Шавиньи, - у меня на
валу двадцать пушек, а в казематах тридцать тысяч зарядов. Я постараюсь
стрелять как можно лучше.
- А когда вы выпустите все свои заряды, они всетаки возьмут крепость,
и мне придется разрешить им повесить вас, что мне, конечно, будет крайне
прискорбно.
И герцог, в свою очередь, отвешивал самый изысканный поклон.
- А я, вате высочество, - возражал Шавиньи, - как только первый из
этих бездельников взберется на вал или ступит в подземный ход, буду при-
нужден, к моему величайшему сожалению, собственноручно убить вас, так
как вы поручены моему особому надзору и я обязан сохранить вас живого
или мертвого.
Тут он снова кланялся его светлости.
- Да, - продолжал герцог. - Но так как эти молодцы, собираясь идти
сюда, предварительно, конечно, вздернут на виселицу Джулио Мазарини, то
вы не посмеете ко мне прикоснуться и оставите меня в живых из страха,
как бы парижане не привязали вас за руки и за ноги к четверке лошадей и
не разорвали на части, что будет, пожалуй, еще похуже виселицы.
Такие кисло-сладкие шуточки продолжались минут десять, четверть часа,
самое большее двадцать минут. Но заканчивался разговор всегда одинаково.
- Эй, Ла Раме! - кричал Шавиньи, обернувшись к двери.
Ла Раме входил.
- Поручаю вашему особому вниманию герцога де Бофора, Ла Раме, - гово-
рил Шавиньи. - Обращайтесь с ним со всем уважением, приличествующим его
имени и высокому сапу, и потому ни на минуту не теряйте его из виду.
И он удалялся с ироническим поклоном, приводившим герцога в страшную
ярость.
Таким образом, Ла Раме сделался непременным собеседником герцога, его
бессменным стражем, его тенью. Но надо сказать, что общество Ла Раме,
разбитного малого, веселого собеседника и собутыльника, прекрасного иг-
рока в мяч и, в сущности, славного парня, имевшего, с точки зрения г-на
де Бофора, только один серьезный недостаток - неподкупность, вовсе не
стесняло герцога и даже служило ему развлечением.
К несчастью, сам Ла Раме относился к этому иначе. Хоть он и ценил
честь сидеть взаперти с таким важным узником, но удовольствие иметь сво-
им приятелем внука Генриха IV все-таки не могло заменить ему удо-
вольствие навещать от времени до времени свою семью.
Можно быть прекрасным слугой короля и в то же время хорошим мужем и
отцом. А Ла Раме горячо любил свою жену и детей, которых видал только с
крепостных стен, когда они, желая доставить ему утешение как отцу и суп-
ругу, прохаживались по ту сторону рва. Этого, конечно, было слишком ма-
ло, и Ла Раме чувствовал, что его жизнерадостности (которую он привык
считать причиной своего прекрасного здоровья, не задумываясь над тем,
что она скорее являлась его следствием) хватит ненадолго при таком обра-
зе жизни. Когда же отношения между герцогом и Шавиньи обострились до то-
го, что они совсем перестали видаться, Ла Раме пришел в отчаяние: теперь
вся ответственность за Бофора легла на него одного. А так как ему, как
мы говорили, хотелось иметь хоть изредка свободный денек, то он с вос-
торгом отнесся к предложению своего приятеля, управителя маршала Граммо-
на, порекомендовать ему помощника. Шавиньи, к которому Ла Раме обратился
за разрешением, сказал, что охотно даст его, если, разумеется, кандидат
окажется подходящим.
Мы считаем излишним описывать читателям наружность и характер Гримо.
Если, как мы надеемся, они не забыли первой части нашей истории, у них,
наверное, сохранилось довольно ясное представление об этом достойном че-
ловеке, который изменился только тем, что постарел на двадцать лет и
благодаря этому стал еще угрюмее и молчаливее. Хотя Атос, с тех пор как
в нем совершилась перемена, и позволил Гримо говорить, но тот, объясняв-
шийся знаками в течение десяти или пятнадцати лет, так привык к молча-
нию, что эта привычка стала его второй натурой.
XX
ГРИМО ПОСТУПАЕТ НА СЛУЖБУ
Итак, обладающий столь благоприятной внешностью Гримо явился в Вен-
сенскую крепость. Шавиньи мнил себя непогрешимым в уменье распознавать
людей, и это могло, пожалуй, служить доказательством, что он действи-
тельно был сыном Ришелье, который тоже считал себя знатоком в этих де-
лах. Он внимательно осмотрел просителя и пришел к заключению, что срос-
шиеся брови, тонкие губы, крючковатый нос и выдающиеся скулы Гримо сви-
детельствуют как нельзя больше в его пользу. Расспрашивая его, Шавиньи
произнес двенадцать слов; Гримо отвечал всего четырьмя.
- Вот разумный малый, я это сразу заметил, - сказал Шавиньи. - Сту-
пайте теперь к господину Ла Раме в постарайтесь заслужить его одобрение.
Можете сказать ему, что я нахожу вас подходящим во всех отношениях.
Гримо повернулся на каблуках и отправился к Ла Раме, чтобы подверг-
нуться более строгому осмотру. Понравиться Ла Раме было гораздо трудней.
Как Шавиньи всецело полагался на Ла Раме, так и последнему хотелось най-
ти человека, на которого мог бы положиться он сам.
Но Гримо обладал как раз всеми качествами, которыми можно прельстить
тюремного надзирателя, выбирающего себе помощника. И в конце концов,
после множества вопросов, на которые было дано вчетверо меньше ответов,
Ла Раме, восхищенный такой умеренностью в словах, весело потер себе руки
и принял Гримо на службу.
- Предписания? - спросил Гримо.
- Вот: никогда не оставлять заключенного одного, отбирать у него все
колющее или режущее, не позволять ему подавать знаки посторонним лицам
или слишком долго разговаривать со сторожами.
- Все? - спросил Гримо.
- Пока все, - ответил Ла Раме. - Изменятся обстоятельства, изменятся
и предписания.
- Хорошо, - сказал Гримо.
И он вошел к герцогу де Бофору.
Тот в это время причесывался. Желая досадить Мазарини, он не стриг
волос и отпустил бороду, выставляя напоказ, как ему худо живется и как
он несчастен. Но несколько дней тому назад, глядя с высокой башни, он
как будто разобрал в окне проезжавшей мимо кареты черты прекрасной г-жи
де Монбазон, память о которой была ему все еще дорога. И так как ему хо-
телось произвести на нее совсем другое впечатление, чем на Мазарини, то
он, в надежде еще раз увидеть ее, велел подать себе свинцовую гребенку,
что и было исполнено.
Господин де Бофор потребовал именно свинцовую гребенку, потому что у
него, как и у всех блондинов, борода была несколько рыжевата: расчесы-
вая, он ее одновременно красил.
Гримо, войдя к нему, увидел гребенку, которую герцог только что поло-
жил на стол; Гримо низко поклонился а взял ее.
Герцог с удивлением взглянул на эту странную фигуру.
Фигура положила гребенку в карман.
- Эй, там! Кто-нибудь! Что это значит? - крикнул Бофор. - Откуда
взялся этот дурень?
Гримо, не отвечая, еще раз поклонился.
- Немой ты, что ли? - закричал герцог.
Гримо отрицательно покачал головой.
- Кто же ты? Отвечай сейчас! Я приказываю!
- Сторож, - сказал Гримо.
- Сторож! - повторил герцог. - Только такого висельника и недоставало
в моей коллекции! Эй! Ла Раме... кто-нибудь!
Ла Раме торопливо вошел в комнату. К несчастью для герцога, Ла Раме,
вполне полагаясь на Гримо, собрался ехать в Париж; он был уже во дворе и
вернулся с большим неудовольствием.
- Что случилось, ваше высочество? - спросил он.
- Что это за бездельник? Зачем он взял мою гребенку и положил к себе
в карман? - спросил де Бофор.
- Он один из ваших сторожей, ваше высочество, и очень достойный чело-
век. Надеюсь, вы оцените его так же, как и господин де Шавиньи...
- Зачем он взял у меня гребенку?
- В самом деле, с какой стати взяли вы гребенку у его высочества? -
спросил Ла Раме.
Гримо вынул из кармана гребенку, провел по ней пальцами и, указывая
на крайний зубец, ответил только:
- Колет.
- Верно, - сказал Ла Раме.
- Что говорит эта скотина? - спросил герцог.
- Что король не разрешил давать вашему высочеству острые предметы.
- Что вы, с ума сошли, Ла Раме? Ведь вы же сами принесли мне эту гре-
бенку.
- И напрасно. Давая ее вам, я сам нарушил свой приказ.
Герцог в бешенстве поглядел на Гримо, который отдал гребенку Ла Раме.
