в начале нашей повести и с которым он будет иметь случай еще встре-
титься. Само собой разумеется, что, говоря "королева", мы хотим сказать
"Мазарини". Таким образом не только избавились от Бофора и его притяза-
ний, но и совсем перестали считаться с ним, невзирая на его былую попу-
лярность, и вот он уже шестой год жил в Венсенском замке, в комнате,
весьма мало подходящей для принца.
Эти долгие годы, в течение которых мог бы одуматься всякий другой че-
ловек, нисколько не повлияли на Бофора. В самом деле, всякий другой со-
образил бы, что если бы он не упорствовал в своем намерении тягаться с
кардиналом, пренебрегать принцами и действовать в одиночку, без помощни-
ков, за исключением - по выражению кардинала де Реца - нескольких мелан-
холиков, похожих на пустых мечтателей, то уж давно сумел бы либо выйти
на свободу, либо приобрести сторонников. Но ничего подобного не приходи-
ло в голову герцогу Бофору. Долгое заключение только еще больше озлобило
его против Мазарини, который получал о нем ежедневно не слишком приятные
для себя известия.
Потерпев неудачу в стихотворстве, Бофор обратился к живописи и нари-
совал углем на стене портрет кардинала. Но так как его художественный
талант был весьма невелик и не позволял ему достигнуть большого
сходства, то он, во избежание всяких сомнений относительно оригинала,
подписал внизу: "Ritratto dell'illustrissimo facchino Mazarini" [11].
Когда г-ну де Шавиньи доложили об этом, он явился с визитом к герцогу
и попросил его выбрать себе какоенибудь другое занятие или, по крайней
мере, рисовать портреты, не делая под ними подписей. На другой же день
все стены в комнате были испещрены и подписями и портретами. Герцог Бо-
фор, как, впрочем, и все заключенные, был похож на ребенка, которого
всегда тянет к тому, что ему запрещают.
Господину де Шавиньи доложили о приросте профилей. Недостаточно дове-
ряя своему умению и не пытаясь рисовать лицо анфас, Бофор не поскупился
на профили и превратил свою комнату в настоящую портретную галерею. На
этот раз комендант промолчал; но однажды, когда герцог играл во дворе в
мяч, он велел стереть все рисунки и заново побелить стены.
Бофор благодарил Шавиньи за внимательность, с какой тот позаботился
приготовить ему побольше места для рисования. На этот раз он разделил
комнату на несколько частей и каждую из них посвятил какому-нибудь эпи-
зоду из жизни Мазарини.
Первая картина должна была изображать светлейшего негодяя Мазарини
под градом палочных ударов кардинала Бентиволио, у которого он был лаке-
ем.
Вторая - светлейшего негодяя Мазарини, играющего роль Игнатия Лойолы
в трагедии того же имени.
Третья - светлейшего негодяя Мазарини, крадущего портфель первого ми-
нистра у Шавиньи, который воображал, что уже держит его в своих руках.
Наконец, четвертая - светлейшего негодяя Мазарини, отказывающегося
выдать чистые простыни камердинеру Людовика XIV Ла Порту, потому что
французскому королю достаточно менять простыни раз в три месяца.
Эти картины были задуманы слишком широко, совсем не по скромному та-
ланту художника. А потому он пока ограничился только тем, что наметил
рамки и сделал подписи.
По для того чтобы вызвать раздражение со стороны г-на де Шавиньи,
достаточно было и одних рамок с подписями. Он велел предупредить заклю-
ченного, что если тот не откажется от мысли рисовать задуманные им кар-
тины, то он отнимет у него всякую возможность работать над ними. Бофор
ответил, что, не имея средств стяжать себе военную славу, он хочет прос-
лавиться как художник. За невозможностью сделаться Баярдом или Три-
бульцием он желает стать вторым Рафаэлем или Микеланджело.
Но в один прекрасный день, когда г-н де Бофор гулял в тюремном дворе,
из его комнаты были вынесены дрова, и не только дрова, но и угли, и не
только угли, но даже зола, так что, вернувшись, он не нашел решительно
ничего, что могло бы заменить ему карандаш.
Герцог ругался, проклинал, бушевал, кричал, что его хотят уморить хо-
лодом и сыростью, как уморили Пюилоранса, маршала Орнано и великого при-
ора Вандомского. Па это Шавиньи ответил, что герцогу стоит только дать
слово бросить живопись или, по крайней мере, обещать не рисовать истори-
ческих картин, и ему сию же минуту принесут дрова и все необходимое для
топки. Но герцог не пожелал дать этого слова и провел остаток зимы в не-
топленой комнате.
Больше того, однажды, когда Бофор отправился на прогулку, все его
надписи соскоблили, и комната стала белой и чистой, а от фресок не оста-
лось и следа.
Тогда герцог купил у одного из сторожей собаку по имени Писташ. Так
как заключенным не запрещалось иметь собак, то Шавиньи разрешил, чтобы
собака перешла во владение другого хозяина. Герцог по целым часам сидел
с ней взаперти. Подозревали, что он занимается ее обучением, но никто не
знал, чему он ее учит. Наконец, когда собака была достаточно выдрессиро-
вана, г-н де Бофор пригласил г-на де Шавиньи и других должностных лиц
Венсена на представление, которое намеревался дать в своей комнате.
Приглашенные явились. Комната была ярко освещена; герцог зажег Все све-
чи, какие только ему удалось раздобыть. Спектакль начался.
Заключенный выломил из стены кусок штукатурки и провел им по полу
длинную черту, которая должна была изображать веревку. Писташ, по перво-
му слову хозяина, встал около черты, поднялся на задние лапы и, держа в
передних камышинку, пошел по черте, кривляясь, как настоящий канатный
плясун. Пройдя раза два-три взад и вперед, он отдал палку герцогу и про-
делал то же самое без балансира.
Умную собаку наградили рукоплесканиями.
Представление состояло из трех отделений. Первое кончилось, началось
второе.
Теперь Писташ должен был ответить на вопрос: который час?
Шавиньи показал ему свои часы. Было половина седьмого. Писташ шесть
раз поднял и опустил лапу, затем в седьмой раз поднял ее и удержал на
весу. Ответить яснее было невозможно: и солнечные часы не могли бы пока-
зать время точнее. У них к тому же, как всем известно, есть один большой
недостаток: по ним ничего но узнаешь, когда не светит солнце.
Затем Писташ должен был объявить всему обществу, кто лучший тюремщик
во Франции.
Собака обошла три раза всех присутствующих и почтительнейше улеглась
у ног Шавиньи.
Тот сделал вид, что находит шутку прелестной, и посмеялся сквозь зу-
бы, а кончив смеяться, закусил губы и нахмурил брови.
Наконец, герцог задал Пнсташу очень мудреный вопрос: кто величайший
вор на свете?
Писташ обошел комнату и, не останавливаясь ни перед кем из при-
сутствующих, подбежал к двери и с жалобным воем стал в нее царапаться.
- Видите, господа, - сказал герцог. - Это изумительное животное, не
найдя здесь того, о ком я его спрашиваю, хочет выйти из комнаты. Но
будьте покойны, вы все-таки получите ответ. Писташ, друг мой, - продол-
жал герцог, - подойдите ко мне.
Собака повиновалась.
- Так кто же величайший вор на свете? Уж не королевский ли секретарь
Ле Камю, который явился в Париж с двадцатью ливрами, а теперь имеет де-
сять миллионов?
Собака отрицательно мотнула головой.
- Тогда, быть может, министр финансов Эмерп, подаривший своему сыну,
господину Торе, к свадьбе ренту в триста тысяч ливров и дом, по сравне-
нию с которым Тюнльри - шалаш, а Лувр - лачуга?
Собака отрицательно мотнула головой.
- Значит, не он, - продолжал герцог. - Ну, поищем еще. Уж не светлей-
ший ли это негодяй Мазарини ди Пишина, скажи-ка!
Писташ с десяток раз поднял и опустил голову, что должно было озна-
чать "да".
- Вы видите, господа, - сказал герцог, обращаясь к присутствующим,
которые на этот раз не осмелились усмехнуться даже криво, - вы видите,
что величайшим вором на свете оказался светлейший негодяй Мазарини ди
Пишипа. Так, по крайней мере, уверяет Писташ.
Представление продолжалось.
- Вы, конечно, знаете, господа, - продолжал де Бофор, пользуясь гро-
бовым молчанием, чтобы объявить программу третьего отделения, - что гер-
цог де Гиз выучил всех парижских собак прыгать через палку в честь гос-
пожи де Понс, которую провозгласил первой красавицей в мире. Так вот,
господа, это пустяки, потому что собаки не умели делать разделения (г-н
де Бофор хотел сказать "различия") между той, ради кого надо прыгать, и
той, ради кого не надо. Писташ сейчас докажет господину коменданту, рав-
но как и всем вам, господа, что он стоит несравненно выше своих соб-
ратьев. Одолжите мне, пожалуйста, вашу тросточку, господин де Шавиньи.
Шавиньи подал трость г-ну де Бофору.
Бофор сказал, держа трость горизонтально на фут от земли:
- Писташ, друг мой, будьте добры прыгнуть в честь госпожи де Монба-
зон.
Все рассмеялись: было известно, что перед своим заключением герцог де
Бофор открыто состоял любовником госпожи де Монбазон.
Писташ без всяких затруднений весело перескочил через палку.
- Но Писташ, как мне кажется, делает то же самое, что и его собратья,
прыгавшие в честь госпожи де Понс, - заметил Шавиньи.
- Погодите, - сказал де Бофор. - Писташ, друг мой, прыгните в честь
королевы!
И он поднял трость дюймов на шесть выше.
Собака почтительно перескочила через нее.
- Писташ, друг мой, - сказал герцог, поднимая трость еще на шесть
дюймов, - прыгните в честь короля!
Собака разбежалась и, несмотря на то что трость была довольно высоко
от полу, легко перепрыгнула через нее.
- Теперь внимание, господа! - продолжал герцог, опуская трость чуть
не до самого пола. - Писташ, друг мой, прыгните в честь светлейшего не-
годяя Мазарини ди Пишина.
Собака повернулась задом к трости.
- Что это значит? - сказал герцог, обходя собаку и снова подставляя
ей тросточку. - Прыгайте же, господин Писташ!
Но собака снова сделала полуоборот и стала задом к трости.
Герцог проделал тот же маневр и повторил свое приказание. Но на этот
раз Писташ вышел из терпения. Он яростно бросился на трость, вырвал ее
из рук герцога и перегрыз пополам.
Бофор взял из его пасти обломки и с самым серьезным видом подал их
г-ну де Шавиньи, рассыпаясь в извинениях и говоря, что представление
окончено, но что месяца через три, если ему угодно будет посетить предс-
тавление, Писташ выучится новым штукам.
Через три дня собаку отравили.
Искали виновного, но, конечно, так и не нашли.
Бофор велел воздвигнуть на могиле собаки памятник с надписью:
"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ПИСТАШ, САМАЯ УМНАЯ ИЗ ВСЕХ СОБАК НА СВЕТЕ".
Против такой хвалы возразить было нечего, и Шавиньи не протестовал.
Тогда герцог стал говорить во всеуслышанье, что на его собаке прове-
ряли яд, приготовленный для него самого; и однажды, после обеда, кинулся
в постель, крича, что у него колики и что Мазарини велел его отравить.
Узнав об этой новой проделке Бофора, кардинал страшно перепугался.
Венсенская крепость считалась очень нездоровым местом: г-жа де Рамбулье
сказала както, что камера, в которой умерли Пюилоранс, маршал Орнано и
великий приор Вандомский, ценится на вес мышьяка, и эти слова повторя-
лись на все лады. А потому Мазарини распорядился, чтобы кушанья и вино,
которые подавались заключенному, предварительно пробовались при нем. Вот
тогда-то и приставили к герцогу офицера Ла Раме в качестве дегустатора.
Комендант, однако, не простил герцогу его дерзостей, за которые уже
поплатился ни в чем не повинный Писташ. Шавиньи был любимцем покойного
кардинала; уверяли даже, что он его сын, а потому притеснять умел на
славу. Он начал мстить Бофору и прежде всею велел заменить его серебря-
ные вилки деревянными, а стальные ножи - серебряными. Бофор выказал ему
свое неудовольствие. Шавиньи велел ему передать, что так как кардинал на
днях сообщил г-же де Вандом, что ее сын заключен в замок пожизненно, то
он, Шавиньи, боится, как бы герцог, узнав эту горестную новость, не
