ца, или в его каюте на "Фараоне".
Аббат пожал плечами.
- Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы
сразу не догадались.
- Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
- Какой был почерк у Данглара?
- Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
- А каким почерком был написан донос?
- С наклоном влево.
Аббат улыбнулся.
- Измененным!
- Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
- Постойте, - сказал аббат.
Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
- Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
- Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
- Какое?
- Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на
друга.
- Все-то вы изучили!.. Все знаете!
- Будем продолжать.
- Да, да.
- Перейдем ко второму вопросу.
- Я слушаю вас.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
- Да, одному молодому человеку, который любил ее.
- Его имя?
- Фернан.
- Имя испанское.
- Он каталанец.
- Считаете ли вы, что он мог написать донос?
- Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
- Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
- Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
- Вы никому их не рассказывали?
- Никому.
- Даже невесте?
- Даже ей.
- Так это Данглар.
- Теперь я в этом уверен.
- Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
- Нет... Да... Вспомнил!
- Что?
- За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
- Их было только двое?
- Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
- Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
- Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
- Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые
точные показания.
- Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я
сам.
- Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или
следователь?
- Помощник.
- Молодой, старый?
- Молодой, лет двадцати семи.
- Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как
он с вами обращался?
- Скорее ласково, нежели строго.
- Вы все ему рассказали?
- Все.
- Обращение его менялось во время допроса?
- На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
- Вашим несчастьем?
- Да.
- И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
- Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
- Какое именно?
- Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
- Которую? Донос?
- Нет, письмо.
- Вы уверены в этом?
- Это произошло на моих глазах.
- Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более
низкий негодяй, чем можно предположить.
- Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир
населен только тиграми и крокодилами.
- Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
- Пожалуйста, будем продолжать!
- Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
- Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я
уничтожаю ее.
- Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
- Вы думаете?
- Я уверен. К кому было письмо?
- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в
том, чтобы это письмо исчезло?
- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
- Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлением.
- Что с вами? - сказал он.
- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
- Вижу.
- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
- Да.
- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
- Да.
- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не
произнесете имени Нуартье?
- Да.
- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го-
лову.
- Его отец! Его отец! - вскричал он.
- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все
это!
И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о
словах, сказанных мною.
- Почему? - спросил Дантес.
- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, -
жажду мщения.
Дантес улыбнулся.
- Поговорим о другом, - сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда
не говорил о своих страданиях.
Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.
- Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить
больше о побеге.
Аббат улыбнулся.
- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
- В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи-
лософия.
- А разве нельзя научиться философии?
- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.
- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.
- Всему! - отвечал аббат.
В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.
Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки
на груди, часами шагал по камере.
Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
- Если бы не часовой!
- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
- Все равно, я не могу.
- Однако вы думаете об этом?
- Неустанно, - прошептал аббат.
- И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
- Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.
- Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей
аббата.
- Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не
стал отвечать.
Прошло три месяца.
- Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпря-
мил.
- Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней
необходимости?
- Даю честное слово.
- Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
- А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
