шесть миллионов; да, я уступлю шесть миллионов и удовольствуюсь ос-
тальным, если меня выпустят на свободу.
- Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать, что
это сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким убеждением
он говорит.
- Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал Фариа, который,
по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал инспек-
тор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю
вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведете меня на мес-
то, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если
ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы говорите, тогда отведите
меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда и здесь
умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами.
Комендант засмеялся.
- А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.
- Милях в ста отсюда, - сказал Фариа.
- Недурно придумано, - сказал комендант. - Если бы все заключенные
вздумали занимать тюремщиков прогулкою за сто миль и если бы тюремщики
на это согласились, то для заключенных не было бы ничего легче, как бе-
жать при первом удобном случае. А во время такой долгой прогулки случай
наверное представился бы.
- Это способ известный, - сказал инспектор, - и господин аббат не мо-
жет даже похвалиться, что он его изобрел.
Затем, обращаясь к аббату, он сказал:
- Я спрашивал вас, хорошо ли вас кормят?
- Милостивый государь, - отвечал Фариа, - поклянитесь Иисусом Хрис-
том, что вы меня освободите, если я сказал вам правду, и я укажу вам
место, где зарыт клад.
- Хорошо ли вас кормят? - повторил инспектор.
- При таком условии вы ничем не рискуете: и вы видите, что я не ищу
случая бежать; я останусь в тюрьме, пока будут отыскивать клад.
- Вы не отвечаете на мой вопрос, - прервал инспектор с нетерпением.
- А вы на мою просьбу! - воскликнул аббат. - Будьте же прокляты, как
и все те безумцы, которые не хотели мне верить! Вы не хотите моего золо-
та, - оно останется при мне; не хотите дать свободу, - господь пошлет
мне ее. Идите, мне больше нечего вам сказать.
И аббат, сбросив с плеч одеяло, поднял кусок известки, сел опять в
круг и принялся за свои чертежи и вычисления.
- Что это он делает? - спросил инспектор, уходя.
- Считает свои сокровища, - отвечал комендант.
Фариа отвечал на эту насмешку взглядом, исполненным высшего презре-
ния.
Они вышли. Сторож запер за ними дверь.
- Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь сокровища, - ска-
зал инспектор, поднимаясь по лестнице.
- Или он видел их во сне, - подхватил комендант, - и наутро проснулся
сумасшедшим.
- Правда, - сказал инспектор с простодушием взяточника, - если бы он
действительно был богат, то не попал бы в тюрьму.
Этим кончилось дело для аббата Фариа. Он остался в тюрьме, и после
этого посещения слава об его забавном сумасшествии еще более упрочилась.
Калигула или Нерон, великие искатели кладов, мечтавшие о несбыточном,
прислушались бы к словам этого несчастного человека и даровали бы ему
воздух, о котором он просил, простор, которым он так дорожил, и свободу,
за которую он предлагал столь высокую плату. Но владыки наших дней, ог-
раниченные пределами вероятного, утратили волю к дерзаниям, они боятся
уха, которое выслушивает их приказания, глаза, который следит за их
действиями; они уже не чувствуют превосходства своей божественной приро-
ды, они - коронованные люди, и только. Некогда они считали или по край-
ней мере называли себя сынами Юпитера и кое в чем походили на своего
бессмертного отца; не так легко проверить, что творится за облаками; ны-
не земные владыки досягаемы. Но так как деспотическое правительство
всегда остерегается показывать при свете дня последствия тюрьмы и пыток,
так как редки примеры, чтобы жертва любой инквизиции могла явить миру
свои переломанные кости и кровоточащие раны, то и безумие, эта язва, по-
рожденная в тюремной клоаке душевными муками, всегда заботливо прячется
там, где оно возникло, а если оно и выходит оттуда, то его хоронят в ка-
кой-нибудь мрачной больнице, где врачи тщетно ищут человеческий облик и
человеческую мысль в тех изуродованных останках, которые передают им тю-
ремщики.
Аббат Фариа, потеряв рассудок в тюрьме, самым своим безумием был при-
говорен к пожизненному заключению.
Что же касается Дантеса, то инспектор сдержал данное ему слово. Возв-
ратясь в кабинет коменданта, он потребовал арестантские списки. Заметка
о Дантесе была следующего содержания:
Отъявленный бонапартист; принимал деятельное участие в возвращении
узурпатора с острова Эльба.
Соблюдать строжайшую тайну, держать под неослабным надзором.
Заметка была написана не тем почерком и не теми чернилами, что ос-
тальной список; это доказывало, что ее прибавили после заключения Данте-
са в тюрьму.
Обвинение было так категорично, что нельзя было спорить против него;
поэтому инспектор приписал:
"Ничего нельзя сделать".
Посещение инспектора оживило Дантеса. С минуты заключения в тюрьму он
забыл счет дням, но инспектор сказал ему число и месяц, и Дантес не за-
был его. Куском известки, упавшим с потолка, он написал на стене: 30 ию-
ля 1816, и с тех пор каждый день делал отметку, чтобы не потерять счет
времени.
Проходили дни, недели, месяцы. Дантес все ждал; сначала он назначил
себе двухнедельный срок. Если бы даже инспектор проявил к его делу лишь
половину того участия, которое он, по-видимому, выказал, то и в таком
случае двух недель было достаточно. Когда эти две недели прошли, Дантес
сказал себе, что нелепо было думать, будто инспектор займется его
судьбой раньше, чем возвратится в Париж; а возвратится он в Париж только
по окончании порученной ему ревизии, а ревизия эта может продлиться ме-
сяц или два. Поэтому он назначил новый срок - три месяца вместо двух не-
дель. Когда эти три месяца истекли, ему пришли на помощь новые соображе-
ния, и он дал себе полгода сроку; а по прошествии этого полугода оказа-
лось, если подсчитать дни, что он ждал уже девять с половиной месяцев.
За эти месяцы не произошло никакой перемены в его положении; он не
получил ни одной утешительной вести; тюремщик по-прежнему был нем. Дан-
тес перестал доверять своим чувствам, начал думать, что принял игру во-
ображения за свидетельство памяти и что ангел-утешитель, явившийся в его
тюрьму, слетел к нему на крыльях сновидения.
Через год коменданта сменили; ему поручили форт Гам; он увез с собой
кое-кого из подчиненных и в числе их тюремщика Дантеса.
Приехал новый комендант; ему показалось скучно запоминать арестантов
по именам; он велел представить себе только их номера. Эта страшная гос-
тиница состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать но-
мерами, и несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии Дантес, - он
стал номером тридцать четвертым.
XV. НОМЕР 34 И НОМЕР 27
Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые
в тюрьме.
Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей неви-
новности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до извест-
ной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии; наконец, он
упал с высоты своей гордыни, он стал умолять - еще не бога, но людей;
бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде всего обра-
щаться к богу, но он делает это, только утратив все иные надежды.
Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще бо-
лее темное и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменой
и на несколько дней развлекла бы его. Он просил, чтобы ему разрешили
прогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего, но
он продолжал просить. Он приучился говорить со своим тюремщиком, хотя
новый был, если это возможно, еще немее старого; но поговорить с челове-
ком, даже с немым, было все же отрадой. Дантес говорил, чтобы слышать
собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему ста-
новилось страшно.
Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные тюрем-
ные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют
страшную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть в
один из таких вертепов, чтобы видеть хоть чьи-нибудь лица, кроме
бесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник
в позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники - те
хоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо, - ка-
торжники счастливцы.
Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни был,
хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суро-
востью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток человеч-
ности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто в душе жалел
бедного юношу, так тяжело переносившего свое заточение; он передал ко-
менданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной по-
литического деятеля, вообразив, что Дантес хочет возмутить заключенных
или заручиться товарищем для побега, отказал.
Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к бо-
гу.
Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные, придавлен-
ные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы, которым его учила
мать, и нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых мо-
литва остается однообразным и пустым набором слов, пока горе не вложит
глубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят с
богом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он уже
не пугался своего голоса; он впадал в какое-то исступление при каждом
слове, им произносимом, он видел бога; все события своей смиренной и за-
губленной жизни он приписывал воле могущественного бога, извлекал из них
уроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными слова-
ми, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем к богу: и
отпусти нам долги паши, как и мы отпускаем должникам нашим.
Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме.
Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был
человек простой, необразованный; наука не приподняла для него завесу,
которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли
воссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние го-
рода, которые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят
перед внутренним взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские кар-
тины Мартина [11]. У Дантеса было только короткое прошлое, дачное насто-
ящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предс-
тояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не мог
развлечься, - его предприимчивый ум, который с такой раостью устремил бы
свой полет сквозь века, был заключен в тесные пределы, как орел в клет-
ку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о своем счастье, разру-
шенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой мыслью
он бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так выразиться, впи-
вался в нее зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино грызет че-
реп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру, основанную
на мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее, как другие теряют ее,
дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался.
Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от кото-
рых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные стены от
малейшего беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломин-
кой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему пока-
зывал, который он держал в своих руках, беспрестанно вспоминался ему;
