- Все?
- Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ни-
чего не делайте и ждите известий от меня.
- Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?
- Я... я - номер двадцать седьмой.
- Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.
Горький смех долетел до его ушей.
- Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав, что
неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я ско-
рее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но
ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или,
клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят к
концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.
- Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.
- Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет време-
ни. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февраля
тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.
- Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. - В эти годы
еще нельзя быть предателем.
- Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и еще
раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.
- Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что поп-
росили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отда-
литься от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите ме-
ня.
- Когда?
- Это надо высчитать; я подам вам знак.
- Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придете ко
мне или позволите мне прийти к вам?
Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить - вы о тех,
кого любите, я - о тех, кого я люблю.
Вы же любите кого-нибудь?
- Я один на свете.
- Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; если
вы старик, я буду вашим сыном.
У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил
только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом
я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любить
вас, как любил отца.
- Хорошо, - сказал узник, - до завтра.
Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ни-
чего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из стены
мусор и продвинул кровать к стене.
Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное,
не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в
тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только
наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы; молит-
вы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать.
Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость
душила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При ма-
лейшем шуме в коридоре он подбегал к двери. То и дело его охватывал
страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но
уже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и нак-
лонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на
котором стоит кувшин с водой.
Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от тоски
и отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук, возвративший
его к жизни?
Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему казалось, что
так он лучше охраняет недоделанное отверстие. Вероятно, он странными
глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:
- Что? Опять с ума сходите?
Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его. Тю-
ремщик вышел, покачивая головой.
Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что сосед его воспользуется
тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся: ночь
прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но на-
утро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он услышал
три мерных удара; он бросился на колени.
- Это вы? - спросил он. - Я здесь.
- Ушел тюремщик? - спросил голос.
- Ушел, - отвечал Дантес, - и придет только вечером; в нашем распоря-
жении двенадцать часов.
- Так можно действовать? - спросил голос.
- Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас!
Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими руками, подалась
под ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней посыпалась в
яму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубину
которой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и, наконец,
весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома.
XVI. ИТАЛЬЯНСКИЙ УЧЕНЫЙ
Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с таким
нетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый свет, прони-
кавший в подземелье, мог осветить его всего.
Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько
от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под
густыми седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середи-
ны груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выра-
зительные черты изобличали в нем человека, более привыкшего упражнять
свои духовные силы, нежели физические. По лбу его струился пот. Что ка-
сается его одежды, то не было никакой возможности угадать ее первона-
чальный покрой; от нее остались одни лохмотья.
На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его были
еще достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его дряхлости
не возраст, что, быть может, он еще не так стар и лишь изнурен долгим
заточением.
Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; ка-
залось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла, соприкоснувшись
с пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный прием,
хоть и велико было его разочарование, когда он нашел только другую тем-
ницу там, где думал найти свободу.
- Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть от наших
сторожей следы моего подкопа. Все будущее наше спокойствие зависит от
этого.
Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда, несмотря
на его тяжесть, вставил на прежнее место.
- Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав голо-
вой. - Разве у вас нет инструментов?
- А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением.
- Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все, что
нужно: долото, клещи, рычаг.
- Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и искусства,
- сказал Дантес.
- Извольте - вот долото.
И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой руко-
яткой.
- Из чего вы это сделали? - спросил Дантес.
- Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по ко-
торой пришел сюда, почти пятьдесят футов.
- Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом.
- Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенных
часто подслушивают.
- Да ведь знают, что я один.
- Все равно.
- И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов?
- Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру от вашей;
только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометричес-
ких приборов, чтобы установить масштаб; вместо сорока футов по эллипсу
оказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной
стены, пробить ее и броситься в море. Я рыл вровень с коридором, куда
выходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под ним; все мои труды
пропали даром, потому что коридор ведет во двор, полный стражи.
- Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идет только вдоль одной
стороны моей камеры, а ведь у нее четыре стороны.
- Разумеется; но вот эту стену образует утес; десять рудокопов, со
всеми необходимыми орудиями, едва ли пробьют этот утес в десять лет; та
стена упирается в фундамент помещения коменданта; через нее мы попадем в
подвал, без сомнения запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена вы-
ходит... Постойте!.. Куда же выходит эта стена?
В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет; бой-
ница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нес не протискался бы и
ребенок; тем не менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что са-
мый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега. Гость, задав воп-
рос, подвинул стол к окну.
- Становитесь на стол, - сказал он Дантесу.
Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав намерение товарища,
уперся спиной в стену и подставил обе ладони.
Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры и настоящего
имени которого Дантес еще не знал, проворнее, чем от него можно было
ожидать, с легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на стол, потом
со стола на ладони Дантеса, а оттуда на его плечи; согнувшись, потому
что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями
и посмотрел вниз.
Через минуту он быстро высвободил голову.
- Ого! - сказал он. - Я так и думал.
И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.
- Что такое? - спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола
вслед за ним.
Старик задумался.
- Да, - сказал он. - Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит
на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и
стоят часовые.
- Вы в этом уверены?
- Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голо-
ву, чтобы он меня не заметил.
- Так что же? - сказал Дантес.
- Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.
- Что ж тогда? - продолжал Дантес.
- Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия!
И выражение глубокой покорности легло на его лицо.
Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавше-
гося от надежды, которую он лелеял столько лет.
- Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес.
- Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я ничем
не могу быть вам полезен.
- Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне
сильнейшим из сильных.
Узник горько улыбнулся.
- Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы знаете, с
тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года в
Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня пере-
вели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось,
покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречен
римским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не вообра-
жал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь
царствует во Франции? Наполеон Второй?
- Нет, Людовик Восемнадцатый.
- Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения
неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесен, и
вознесло того, кто был им унижен?
Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собствен-
ной участи, размышлял об участи мира.
- Да, да, - продолжал тот, - как в Англии: после Карла Первого -
Кромвель; после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второ-
го - какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский;
бывший штатгальтер станет королем, и тогда опять - уступки народу, конс-
титуция, свобода! Вы это еще увидите, молодой человек, - сказал он, по-
ворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз,
какие, должно быть, бывали у пророков. - Вы еще молоды, вы это увидите!
- Да, если выйду отсюда.
- Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы в заточении, бывают минуты,
когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои про-
никают сквозь стены тюрьмы.
- Но за что же вас заточили?
- Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году мечтал о том,
